Меня выпускают в коридор, и я наклоняюсь над сонной мордочкой своего сынишки. При тусклом свете фонарей я вижу, как он внимательно оглядывает меня своими спокойными глазенками, чмокает губами и покачивает головой, как бы укоризненно говоря:
«И как это тебя, батько, угороздило так влипнуть? А мне, как видишь, везде хорошо»…
— Поглядел — ну и ладно. Давай, я понесу обратно. У меня в деревне тоже, почитай такие же остались, — уже улыбаясь, говорит конвоир, сам немного растроганный этой сценой и своей добротой.
О, благословенное русское добродушие, парадоксально совмещающееся с крайностями стихийной жестокости! Что было бы с несчастной Россией, если бы сквозь стену материалистического бездушия, гнета и террора не прорывались бы вот такие ростки чисто русской славянской доброты и мягкости!..
Вот и сейчас в привычной к виду страданий, загрубелой душе цепного пса ГПУ все-таки каким-то чудом шевельнулся росток ласки и добра…
А еще через час этот самый чекист где-то рядом до полусмерти исколотил рукояткой револьвера за какую-то провинность маленького воришку, почти мальчика…
Туда, где нет закона и жалости
Через двое суток мы были в Ленинграде и там в тюрьме узнали, что весь наш этап направляется в Соловки…
Дрожь прошла по телу, при этом известии и этом слове. Из многих десятков советских концентрационных лагерей Соловецкий по праву мог считаться самым суровым, и его имя было овеяно страшной славой. Расположенный на островах Белого моря, на линии северного полярного круга, он был оторван не только от всех законов страны, но, казалось, издевался и над всеми законами человечности. Нигде не погибло столько жизней, нигде не был сильнее террор и откровеннее произвол, нигде не был более беспомощней заключенный, чем на острове Соловки.
«Остров пыток и смерти» — так назвали этот остров белые офицеры, бежавшие уже с материка заграницу в 1925 году, и это название не было поэтическим преувеличением…
Две недели держали нас, москвичей, в Ленинградской тюрьме, пока не составили нового этапа. Этап — это целый эшелон в 30–40 товарных вагонов, набитых арестованными, направляющимися в лагерь. Так сказать, «новое пополнение» — смена каторги…
Среди этого нового пополнение оказалось несколько скаутов — южан, ленинградцев, нижегородцев. Некоторых из них приходилось встречать на воле и раньше. И грустно, и одновременно радостно было пожать руку старым друзьям, исхудавшим, обросшим, грязным после месяцев тюрьмы, но неизменно по старой скаутской традиции находившим в себе силы бодро улыбнуться при встрече…
Вот, наконец, нас, громадную толпу заключенных, вывели на широкий тюремный двор для погрузки в этап. По капризу списка я очутился в одной группе с ленинградским скаутом Димой, арестованным в Москве, где он учился в какой-то художественной школе. Мы с ним встретились уже в Бутырке и поэтому сразу составили «коммуну». Поделились продовольственными запасами, оставшимися от полученной мной при отъезде из Москвы передачи, и стали ждать вызова.
— Знаешь что, Дима, — предложил я. — Ты пока побудь около вещей, а я пойду погляжу — может быть у еще кого-нибудь из скаутов выужу в этой каше. Вместе в один вагон, Бог даст, устроимся…
— Так сказать, создание скаутской секции великого интернационала советских каторжан, — засмеялся Дима. — Вали, брат, ищи…
Я оставил свою сумку и нырнул в массу людей, согнанных сюда со всех концов многострадальной русской земли.
Кого только нет в этой многоликой толпе! Старики и дети, рабочие и крестьяне, беспризорники и профессора, священники и студенты, военные и воры, киргизы и иностранцы… Всех их уравняло звание «классового врага»…
Шум, крики. Где-то рядом идет обыск. Конвой отбирает у заключенных все, что ему вздумается. Разве можно жаловаться? Да и кому? Да и кто верит в то, что жалоба достигнет цели, а не ухудшит и без того бесправного положение советского каторжника?..
Испуганные нервные лица. Многие и до сих пор не знают не только своей вины, но даже и своего приговора…
Не найдя никого из скаутов в этом этапе, я уже возвращался к Диме, когда до моего слуха донеслись какие-то крики.
Подбежав к шумящей группе, я увидал старика-священника и Диму, рвавших из рук высокого оборванца какой-то мешок.
Маленький седой священник умоляющим срывающимся голосом просил:
— Оставьте… Вы же видите — я старик. Это у меня последнее… Я поделюсь с вами…
Дима молча, всеми своими юношескими силами боролся за обладание мешком. Сбоку от этих трех фигур беспомощной кучкой стояло еще несколько священников, и все они были окружены стеной воров, оборванных и раздетых.
Мое прибытие изменило соотношение сил. Я оттолкнул оборванца и вырвал из его рук мешок.
— Ты что, сволочь, мешаешься не в свои дела? — злобно вскрикнул он, оскаливая гнилые зубы. — Ножа попробовать захотел? Катись к чертовой матери, пока кишки не выпустили…
Кругом раздались угрозы его товарищей. Я оглянулся. Везде были видны мрачные, злые лица. Кольцо смыкалось. Конвойные были далеко. Да и какое им до нас дело? Лишь бы никто не убежал. А если там кто-нибудь кого-нибудь убьет — ну так что-ж! Меньше хлопот!..
Священник с растерянным видом сидел на земле, обхватив свой мешок с вещами, а Дима со сверкающими глазами и сжатыми кулаками готов был к бою.
Босяк-зачинщик почувствовал поддержку своей волчьей стаи и опять рванул мешок из рук старика.
— Оставьте! — простонал испуганный священник, защищая свое добро. Для него, старика, очутиться на далеком суровом севере без теплых вещей было равносильно гибели, и он, очевидно, понимал это. Я опять резко оттолкнул грабителя.
— Лучше брось, товарищ! — решительно сказал я, стараясь все-таки не ввязываться в драку при таком соотношении сил. — Мы не дадим обидеть священника!
Босяк молча, быстро оглянулся по сторонам и, не видя кругом ни одного солдата, бросился на меня. В его руке сверкнул клинок ножа.
Во мне вспыхнула глухо клокотавшая до сих пор ярость против насилия, гнета и издевательства. Этот вор, сам арестант, даже здесь, среди заключенных, собирается ограбить седого, слабого старика… Неужели даже здесь, среди несчастных, едущих, может быть, на свою гибель, всякий вор будет безнаказанно пользоваться своим правом сильного? И старики будут гибнуть только потому, что они не приспособлены к такой звериной борьбе за свое существование?
Я вообще — сдержанный человек. Никогда еще ни в боксерских матчах, ни в многочисленных драках я не бил со злобой. Моим кулаком управлял либо спортивный азарт, либо чувство самозащиты. Но на этот раз я ударил не только со всей силой, но и от всего своего сердца, со всей яростью, облегчая этим свою душу от невысказанного протеста.
О, благословенная одна тысячная доля секунды, когда в мозгу боксера молнией вспыхивает ощущение хорошо попавшего удара!..
Плоскость моего кулака достигла цели с точностью до миллиметра, а вытянутая рука передала не только силу резкого поворота плеч, но и всю тяжесть рванувшегося вперед тела и распрямленной стальной пружины ног.
Удар попал по челюсти в момент нападение моего противника. Его тело было резко остановлено в воздухе и тяжело рухнуло на землю.
Со сжатыми кулаками и с тяжелым ощущением неравного боя я повернулся к Диме и крикнул:
— Спина к спине, Дим… Смотри за ножами…
Но что мог бы сделать слабенький юноша против опытных хулиганов, привыкших к ножевой расправе? Результат драки был ясен заранее. Но побледневшее лицо Димы было решительно, и глаза его с вызовом смотрели на толпу воров.
Еще секунда-две и мы были бы смяты массой наших противников, но в этот момент в тесно обступившей нас толпе раздался громкий, решительный крик:
— Стой, ребята!
«Неужели помощь?» мелькнуло у меня в голове.
— Стой, братва, стой! — продолжал кричать тот же голос, и из обступившей нас человеческой стены вырвался какой-то паренек с копной черных волос на голове и вихрем бросился ко мне. Я напрягся для удара…
— Это я, дядя Боб, я — Митька с Одессы! — радостно воскликнул парень, подскочил ко мне и, повернувшись к ворам, твердо и повелительно сказал:
— Этого моряка я знаю. Свои в доску. Откатывай, ребята…
К крайнему моему удивленно, воры отступили.
— Эй, расходись! Что там собрались в кучу? — крикнул в этот момент издалека конвойный, и толпа поредела. Солдат увидел лежащее тело и заспешил к нам. Митька тоже благоразумно исчез.
— Что тут у вас? — с досадой спросил солдат.