— Да, да. Вот, дьяволы, как своих-то знают! Так тот тоже, как насчет того, чтобы прижать заключенных, так никакая гайка… Вот жуки… Так каток будет, т. Солоневич?
— Будет, т. командир.
— Ну и ладно. Пойдем, Новиков. А тебе верно, брат, непривычно, что, вот, такой шкет тебя ни хрена не боится? А молодец парнишка! Люблю таких.
Продолжая смеяться, командир полка шагнул в дверь. Новиков последовал за ним, но в дверях оглянулся. Недобрый взгляд как-то зловеще окинул тоненькую фигурку Димы, лицо его как-то судорожно перекосилось, и он вышел, хлопнув дверью.
Несколько секунд все молчали. Страшная слава Новикова слишком хорошо была известна всем, чтобы кто-нибудь мог не придать значение его угрожающему взгляду. Сотни заключенных погибли под пулями его нагана… Его утонченная, болезненная жестокость, пытки, произвол, самодурство — все это создало ему репутацию человека, поссориться с которым в обстановке лагеря значило почти подписать себе самому смертный приговор.
Новикова боялись и ненавидели смертельной ненавистью. Уже много лет он не смел, несмотря на то, что был «вольным чекистом», никуда уехать с острова. На острове он был еще как-то спокоен за свою жизнь, он был уверен, что ни у кого не поднимется рука, чтобы убить его, зная, что сотни и тысячи заключенных заплатят за это своей жизнью. На советском языке такие массовые убийства ни в чем неповинных людей называются «актом классовой мести»… Но Новиков знал, что вне Соловков, на воле, его за каждым углом может ждать нож или выстрел — месть друзей и товарищей тех, кого расстрелял он на острове, где нет закона и человечности… Первым пришел в себя я.
— Ах, Дима. Зачем это тебе понадобилось дразнить Новикова? Отговорился бы и все тут… Ну, на крайний случай, вышли бы все на лед, а потом обратно. А то, вот, сделал из Новикова себе врага. Ей Богу, только этого не доставало для твоего счастья.
— Ну, и черт с ним! — Губы юноши еще взволнованно дрожали и кулаки были крепко сжаты. — Буду я тут отмалчиваться перед всякой чекистской сволочью. Для меня человеческие жизни — не песок под ногами. А насчет врага — все равно. Одним больше, одним меньше. Все равно ведь: если я отсюда живым и выйду, — мало мне жить останется. Смотри вот. Я тебе не показывал, не хотел тревожить…
Он достал платок, кашлянул в него и протянул мне. На платке расплывалось красное пятно.
— Вот, видишь, что тюрьмы, да этапы сделали. Так, вот, ты же врач, скажи мне, только честно, разве мне выжить еще несколько лет в таком климате, да при таком питании? А после ведь еще и Сибирь. Так чем напугает меня Новиков после этого? Своим наганом? Молчать я буду перед палачом? Никогда!.. Все равно погибать…
Нервным жестом он отбросил платок в сторону, прошел сквозь толпу молчаливо расступившихся перед ним рабочих и вышел на озеро.
Все молчали.
— Эх, лучше бы мы на работу вышли. А то, вот, погибнет малец, — сказал, наконец, чей-то тихий голос из толпы.
— Тут, видно, жизнь — копейка. Пропадет паренек ни за понюшку табаку, — раздались восклицание среди рабочих, и в уме каждого промелькнувшая картинка озарилась каким-то трагическим светом…
Новиков не забыл смелого юношеского лица. В 1929 году, уже в Сибири, я узнал, что в списке группы, обвиненной в каком-то фантастическом заговоре, очутилось и имя Димы, который через несколько месяцев должен был закончить срок своего заключения.
Предчувствие не обмануло Диму; не суждено было ему выйти живым со страшного острова. Ранней весной, тихой северной ночью повели его в иной, последний путь — из лагерной тюрьмы к месту расстрела…
Погиб Дима, наш огонек, наша улыбка…
Вот написал эти слова, и на сердце опять навалилась какая-то тяжесть, и судорога рыдание свела горло…
На далеком суровом севере, у угрюмых стен седого кремля, в холодной яме лежит худенькое тело нашего братика. Его голова разбита выстрелом нагана, плясавшего в торжествующих руках пьяного Новикова, но я верю, я верю всем сердцем, что его губы смело улыбнулись даже в лицо смерти…
Боже мой, Боже мой!.. Дима, братик мой милый! Кому нужна была твоя молодая кровь? Кому нужно было прервать твою яркую, полную сверканья, молодую жизнь? За что?..
Весна, суровая полярная весна. Только в конце мая пробиваются сквозь льды к Соловкам первые пароходы… Первые пароходы и новые этапы… Новые сотни и тысячи советских каторжников наполняют старинные соборы кремля, превращенные в казармы. На смену рядам, плотно уложенным в холодные ямы, прибыли новые, истомленные многими месяцами пребывание в тюрьме и Кемперпункте — «самом гнусном месте во всем мире.»
В один из июньских вечеров, когда солнце еще высоко сияло в небе и красноармейцы назначали начало футбольного матча в 10 часов вечера, ко мне вбежал Вася.
— Слушай, Борис, — торопливо сказал он. — В этапе только что прибыли наши ребята: Коля — помнишь, жених наш и какой-то питерец. Я прорвался к ним в своем санитарном халате и записал их роту и имена. Выручай, брат, а то, кажется, всех их завтра в лес гонят…
Через минуту было готово официальное требование:
— «В Отдел Труда.
С последним этапом прибыло двое специалистов по физической культуре, такие-то… которых прошу срочно направить в мое распоряжение для внеочередных работ по устройству революционных торжеств»…
Зав. Отделом Труда — морской офицер, Н. Н. Знаменский, на судне которого я плавал когда-то в Черном море[30]. Разумеется, он прекрасно понимает, что затребованные мною люди вовсе не специалисты, а что все это чистейшей воды «блат», что это нужно для того, чтобы выручить «своих» от тяжелых физических работ. К сожалению, многих выручить мы не можем, но «своих», честных, интеллигентных людей, стариков, инженеров, врачей, священников, профессоров — словом, тех культурных людей, которых ГПУ назвало контрреволюционерами за нежелание перерождаться по его образу и подобию, — их мы выручали по мере своих сил.
На следующее утро наши новые соловчане прибыли на спорт-станцию. Москвич Коля был печален и замкнут. Судьба уж очень больно ударила его в самый неожиданный момент, счастливый жених, страстно влюбленный, он накануне свадьбы был на целых 8 месяцев брошен в одиночную камеру, причем, его, кроме обвинение в скаутской работе, заподозрили еще и в анархизме…
Для Коли три года лагеря — не веселое приключение бурной молодости, а надлом и, может быть, смертельный… Что я могу сказать его честному сердцу? Чем теплым я могу смягчить грустный холод его взгляда? С его надтреснутым сердцем, может быть, уже не ожить… Весна сердца бывает только раз в жизни…
Ленинградец Володя — бодрее. Это человек, много испытавший в своей жизни. По специальности он — пожарный. Он прошел все ступени этого дела, начиная от значка пожарника в своем скаут-отряде и кончая званием инспектора пожарного дела в городе. Он — крупнейший ленинградский скаутмастор, в самые тяжелые периоды жизни бывший стержнем всей работы.
Где-то в Ленинграде воюет и голодает его жена, герль-скаут, с маленькой дочерью. Она работает где-то на фабрике и тщательно скрывает, что ее муж в Соловках. Если узнают — уволят, как жену соловецкого ссыльного…
Когда замолкли первые радостные приветствия, Дима спросил:
— А в Кемперпункте, небось, туговато пришлось?
— Не спрашивай!.. Чем скорее забыть, тем лучше. Хорошо еще, что сюда, к своим, живыми попали…
— Ну, а что нового на воле? Мы ведь почти 7 месяцев — без газет и без новых людей… Только радио. Ну, а оно — известно, врет, как «Правда».
— Наши скаутские новости кислые. Приезжали люди в Кемь — рассказывали. Наших ребят по СССР больше 1000 арестовали. Сотни 2–3 послали в ссылки — среди них даже лет по 15, по 16 есть девчата!
— Как, и герлей тоже?
— Конечно! Сорвали с учебы, вырвали из семьи и послали в тундры, в тайгу, в пески юга… Врагов тоже отыскали!.. А нашей братии здесь сколько?
— Да с вами — 15.
— Так. Ну и в Кеми двое наших герлей сидит.
— Слыхали. Кажется, к счастью, их не послали ни лес, ни в болото?
— Нет, Бог миловал — одна санитаркой работает, другая машинисткой.
— Ну, а с нами-то что думаете делать?
— Не дрейфьте — устроим… Прежде всего, прямой вопрос — жрать хотите?
— В любое время, любую пищу и в любом количестве… Усвояемость 105 процентов.
— Митя, а Митя, — позвал я. — Черная всклокоченная голова Мити высунулась из двери.
— Есть, дядя Боб.
— Митя, дружок, тут еще пара наших ребят прибыла. Голодны, как волки. Не выдумаешь ли чего-нибудь?
— Через час будет все. Выдержат час? С голода не помрут? — И голова Мити исчезла.