— Да я уж говорил, сынок, что не знаю. Какой с меня вред? А вот, все возят по тюрьмам разным. Три годочка какого-то лагеря назначили…
— Соловки, верно?
— Не знаю, сынок, и этого не знаю… Дал бы то Господь, чтобы туда послали. В молодые годы был я в этом святом месте. Видал все благолепие монастыря-то Соловецкого. У нас, на Новом-то Афоне, скалы дикие, юг, море синее… А там, на Соловках, тихо все, бедно. А монаху-то суровое, да бедное — для души-то легче. Да… Думал я еще раз съездить туда перед смертью, да вот не привел Господь… А теперь, вот, за решетками везут. Как зверя, али убийцу лютого! Ну, что-ж! На все Божие воля! Без Его святой воли и волос с головы не упадет… Не ведают бо, что творят.
На несколько секунд воцарилась мертвая тишина. Для всех нас, столько слышавших про ужасы Соловецкого концлагеря, было ясно, что старику не выйти оттуда живым. Не даром Соловки, превращенные в самый суровый застенок красного террора, называли «островом пыток и смерти». Я сам, только что вырвавшись оттуда и направляясь в Сибирскую ссылку, знал лучше многих, что для старика заключение в Соловки — замаскированная смертная казнь…
Видимо, монах понял наше молчание.
— Да… В Соловки, значит, — медленно повторил он. — Ну, что-ж… Там и умереть легче будет. Благодать-то Божья незримо витает в святом месте. И злым людям не очернить святыни. Только бы, вот, доехать живым туда, а там… Это вам, молодым, смерть страшна. А нам, старикам, служителям Божьим… Мы как с трудной дороги домой возвращаемся, когда час последний пробьет. С чистой совестью, да с именем Божьим везде смерть легка…
Слова старика, сказанные с невыразимой простотой, произвели необычайное впечатление на всех нас, измученных, голодных, оторванных от дома и семьи, у кого они были, видящих впереди тернистый путь советского заключение — бесконечные тюрьмы, каторжный труд и ссылки… Каждый из нас чувствовал себя невинным или не заслуживающим такого сурового наказания. И всех нас, людей с надломленной, озлобленной душой, как-то смягчила и одновременно пристыдила картина этой величественной скорби и смирения… И фигура старика-монаха словно опять выросла в дверях тюрьмы и мягко сказала всем нам:
— Мир дому сему…
И, действительно, какой-то мир, какая-то светлая мягкая грусть стали заменять в душе озлобленность и боль.
И все мы не могли оторвать глаз от лица слепого старика, и когда он, съев кусок черного хлеба и запив его водой, тяжело повернулся и стал на колени, в камере настала такая тишина, что казалось — никто не дышит.
В этом мертвенном молчании обреченный на смерть старик стал молиться… И все мы почувствовали, что не только между ним и Божьим миром нет преград в виде каменных стен и толстых железных решеток, но что эта молитва величавого страдальца приближает и нас к Престолу Всевышнего и облегчает у Его ног наше горе и нашу боль…
Я оглянулся… Десятки напряженных лиц с широко раскрытыми глазами, не отрываясь, смотрели на поднятую вверх голову старика с невидящими глазами, и всем чудилось, что он, этот слепой монах, видит там, вверху, то, что недоступно нам, жалким песчинкам мирового хаоса…
И в необычайной тишине тюремной клетки простые, бесхитростные слова молитвы старика четко разносились по всем углам и, как мне казалось, вливались в раскрытое сердце каждого из нас…
Тусклая лампочка оставляла в полумраке ободранные стены нашей камеры, через окно на фони темного переплета решеток виднелось синее летнее небо, и слабые лучи лунного света мягко серебрили голову коленопреклоненного монаха…
Петька-Шкет, лихой жулик и бесшабашный вор, стоял у стены, опершись на одно колено, не замечая, что одна рука его так и осталась протянутой в воздухе, и с напряженным, замершим лицом слушал слова молитвы старика.
И на его глазах, глазах юноши, выросшего без ласки матери и уюта дома, видевшего в жизни только брань, побои, тюрьмы и голод, затравленного, как дикий волчонок, — на его глазах стояли слезы, скатываясь по щекам… Но он не замечал этого.
Для него, как и для остальных беспризорников, детей, раздавленных безжалостной колесницей социализма, это была первая молитва, которую они услышали в своей исковерканной жизни…
Перевернулась еще одна страница моей истории
— Солоневич здесь?
Я отозвался.
— Прочтите и распишитесь, — надзиратель протянул мне бумажку.
«Выписка из протокола заседание Коллегии ОГПУ»… Сердце у меня екнуло. Как-то решилась моя судьба?
… «Постановили: заменить гр. Солоневичу Б. Л. заключение в концлагере ссылкой в Сибирь…»
Фу… Слава Тебе, Господи!
В памяти почему-то, как мгновенное видение пронеслась величественная картина Соловецкого монастыря и одновременно почувствовалось громадное облегчение — возвращаться не придется. Соловки твердо ушли в прошлое.
Впереди — Сибирь, суровая страна ссылки. Ну, что-ж! Посмотрим, какова-то она будет мне, эта Сибирь.
— А когда отправят?
— Вот, цельный этап наберут — тогда и отправят, — устало буркнул тюремщик, принимая бумажку.
— А скоро?
— В свое время. Ни раньше, ни позже…
Борьба без вздоха, а не вздох без борьбы.
В далекие мирные времена какой-то купец сибиряк построил невдалеке от Томска, у реки Томь громадную паровую мельницу. Потом по этим местам прошли валы гражданских войны, Ленинский лозунг — «экспроприируй экспроприаторов» дал свои ядовитые плоды, и в результате громадное здание было полуразрушено. Окна, рамы, двери были сломаны, все имущество было растащено, и только многотонные чугунные станины от больших машин в нижнем этаже до конца противились разгрому.
В 1924-28 годах «ликвидацию беспризорников» взяло на себя ОГПУ, и во главе этой ликвидации стал сам Дзержинский со своими «железными мерами».
Этими «мерами» — расстрелами, раскулачиванием, тюрьмами, лагерями создавались кадры беспризорников…. Эти же меры, по мнению инициаторов, должны были прекратить это больное явление. Одной рукой ОГПУ создавало беспризорность, другой — ликвидировало ее…
Были созданы Болшевская, Люберецкая,[35] Орловская Трудкоммуны ОГПУ, где начата была «перековка малолетних правонарушителей». Перековка шла по штампам ОГПУ, и для того, кто не подходил к этим штампам, с чекистской гостеприимностью расступалась мать сыра-земля…
В 1928 году Московскому ОГПУ пришло в голову создать Коммуну и в далекой Томской губернии, и здание старой мельницы было намечено под это новое «воспитательное учреждение».
Организация была до крайности проста. Из Москвы прибыло несколько эшелонов с беспризорниками. Больше тысячи «живых песчинок» было выброшено из этапных вагонов и направлено под конвоем на мельницу.
Была холодная сибирская осень. Сотни полураздетых ребят в возрасте от 12 до 20 лет были предоставлены самим себе. Им были даны в помощь несколько воспитателей из числа ссыльных, пилы, топоры, кое-какие материалы и сказано:
— Вот вам дом — устраивайтесь, как знаете…
Дороги, ведущие от мельницы к городу и деревням, были оцеплены патрулями ОГПУ, и «Томская Трудкоммуна ОГПУ» на бумаге стала числиться существующей.
Летом 1929 года, когда я был из Томска переброшен в Коммуну, как «специалист по пенитенциарии», старые знакомцы по моим вольным и невольным путешествиям по России рассказывали мне, к а к пришлось им пережить первую зиму существование Коммуны. С ними поступили по большевицки: или — или. Или делайте так, как приказывают, или погибайте…
Много недель прошло, пока ребята смогли своими руками, без сил, уменья и руководства, отремонтировать себе под общежитие один этаж громадной мельницы. И суровой сибирской зимой, когда ртуть сползала ниже 50, оборванные, голодные дети проводили свои ночи на полу громадных зал мельницы, греясь у разведенных на цементном полу костров…
Многие пытались бежать. Из них большинство было поймано или пристроено. Несколько старших ребят рассказывали мне, что из тысячи брошенных в это гиблое место «коммунаров» в первую же зиму умерло не менее 300. Судя по тому, что я сам видел и знаю о жизни таких Трудкоммун, я считаю эту цифру близкой к действительности.
Но кто когда-нибудь сможет точно узнать правду о страшных цифрах отсева ГПУ'ской «перековки»?..
Осматривая Коммуну, я встретил там нескольких старых знакомых по тюрьмам, этапам и лагерям. Как-то утром я посетил и темный пожарный сарай, где стояла бочка с водой, небольшая моторная помпа и несколько багров.
Длинный костлявый парень сидел, согнувшись, у входа и чинил рваный пожарный рукав. Разглядев меня, он удивленно свистнул:
— Вот это да!.. Товарищ Солоневич!.. Гора с горой не сходится, а соловчане или на этом, или на том свете обязательно встретятся…
Очевидно, на моем лице было написано тщетное старание вспомнить, где я встречал этого пожарника, ибо последний укоризненно добавил:
— Эх, товарищ Солоневич! Стыдно так старых друзей забывать… А я-то так хорошо нацеливался вам финку под седьмое ребро сунуть…