День стал сереньким, легкооблачным, предосенним. Хозяин поднялся по искривленной лестнице с провалами на месте сгнивших ступеней. Постучал в сухую филенчатую дверь. Не отвечают. Потянул медную в краске ручку барыня Невзорова заставляла прислугу чистить ее ежедневно. Обдало нежилым сквознячком. Комнаты пусты. Валяются бумажки, разбитый стакан, детская скамеечка, эмалированный таз с мыльной водой, этажерка из гнутого бамбука. Видать, жильцы отступили, бежали в чаянии грозного суда.
Скрипнула половица. Вошла полная в коротком бордовом платье девка. Прямые черные волосы. Испуганные, как под ножом, глаза. Поманила вниз и пошла первой. Спустились в полуподвальную комнату, бывшую кухню, Там еще одна девка, разительно похожая на первую носом и скулами, только волосы лунный пух одуванчика. В углу, в окружении рваной обуви, чеботарил худой мужчина с нездоровыми пятнами на щеках. Сидел он на складной скамейке с полотняным сиденьем. Острыми коленками сжимал сапожную лапку и ловко вгонял дубовые шпильки в подметку из автопокрышки. Вытер руку о жесткий фартук, но Глеб не стал замечать руки мужика.
- Насчет обувки? - спросил чеботарь.
- Погутарим, сапоги разваливаются.
Девки поставили ему стул. Присел на краешек. Скатерть на столе накрахмалена - как лист тонкого серебра. На дородных розовых подушках кружевные накидки. Некрашеный пол выскоблен до желтизны. На стенах вышивки крестом, гладью, аппликацией - парусные кораблики, замки с подъемными мостами, аркадские пастушки, котята и птенцы - жалкий, трогательный уют человеческого гнезда. Это непредвиденный оазис в пустыне его дня. Он не душегуб, не изверг, но пришел с топором на эти пальмы и паруса. Тут хотелось остаться. Пить холодный квас, что стоит в деревянной бадейке. Неторопливо беседовать с чеботарем, нежась в лучах девичьих глаз. Колоть дрова с сиреневыми узорами и запахом сирени. Скирдовать сено. Считать гусят. А когда звездный хмель закружит голову, лежать высоко на стогу, чувствуя рядом дыханье темноволосой девы... По-человечески жить...
Недостижимо это. Потому что в стене комнаты, со стороны подвала, спрятано золото. Всего несколько монет древней чеканки, кажись, семь штук. Да верный сторож дремлет, синий маузер. Чеботарь, не вставая, может дотянуться до золота, только стену пробить ломиком. Не знает, заколачивает гвозди в каблуки. И Глеб почувствовал нежность к старому дому, что, должно быть, хранит хозяйские тайны.
- Вы заказать что? - прервал молчание сапожник.
- Сапоги бы мне надо в аккурат.
- Товар какой - брезент, сыромятина?
- Брезент! Что я, мытарь, злыдарить буду? Хромовые надо, шевро!
- Шевра теперь и на погляденье нет, брезента не достать! - стучит молотком мастер.
- Хозяин я, - помрачнел Глеб. - Вот документ на дом.
Жилец понял. Отложил работу. Набил трубочку зеленой крошкой. Положил парусиновый кисет перед хозяином. Глеб достал длинную пачку французских "Рококо", постучал заскорузлым ногтем по раскрашенной коробке.
- К жизни то есть приступаю. Так что выкуривайтесь с площади.
- Сколько сроку даешь?
- Не гоню, - косится на здоровых девок, - но и время не ждет.
- Семья у тебя?
- Весь тут пока.
- Дом один занимать будешь?
- Хочешь, снимай. Жакту сколько платил?
- Десять рублей.
- Значит, одну марку. Места тут лечебные, пользительные, живи за двадцать марок - двести рублей.
- Дорого, подвал ведь!
- Ради бога, не держу!
А душа рвется - цел ли тайник? Сапожник задумался. Хозяин понимает пусть подумает, поднялся, пошел осматривать владенье. На пороге обогнала его светловолосая, с ведром, к колодезю идет. Чем не жена? Конечно, черная приятнее.
- Скажи отцу: пятнадцать марок! - спустил цену бывалый торговец.
Девушка беспомощно улыбнулась, промолчала.
- Сестры, что ли?
Уходит, не оборачивается, будто не слышит.
- Заплачу, хаты выбелите?
Молчит, только ведро позванивает у ноги.
- Гордые, черти! Мужитва сиволапая!
На подвальной двери ржавый замок. Вышла черноволосая.
- Как звать тебя? Оглохли, что ли? Подвал отомкните!
- Чего спрашиваешь? - показался сапожник.
- Подвал, говорю, отоприте! - Молчание девок бесило, а третье сердце зашевелилось сухими алыми лепестками - эта черная такая домашняя, ручная, а хозяйка Глебу нужна - теперь он не будет кланяться Марии. - Я тебе цену сбавил, а вы косоротитесь! Вот тебе срок: до темноты выбраться отсюда! Понаехала матушка-Расея на казачьи хлеба. Хватит - попили кровушку. Я с вами как с людьми, а девки морды воротят - жаль с дармовым добром расставаться! Вы его строили, этот дом?
- Не кричи на них, хозяин.
- Хватит мне рот затыкать!
- Они не слышат.
- Как?
- Глухонемые.
- Вот оно что! За грехи родителей, стало быть. Так бы и сказали сразу. Чудны дела твои, господи! - отмяк Глеб. - Такую красоту дал, хоть в плуг запрягай, а языка лишил.
Тут же подумал, что шансы его возросли - калека без памяти рада будет выйти за самостоятельного человека, с домом. А ему что - руки-ноги и прочее, видать, в сохранности. Оно и вообще бабам язык ни к чему - все равно путного слова не скажут.
Или зачем, к примеру, язык работнику или азиату какому? Да, вот работника нанимать надо, дела предстоят большие. Ванька Сонич живет у Михея, его и брать.
И Глеб подобрел еще:
- Слышишь, чеботарь, десять марок плати, а там видно будет, может, и за так будешь жить.
- Договорились, хозяин.
- По батюшке как?
- Николай Трофимов Пигунов.