- "Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана!" - поднял голову Спиридон, помнивший множество стихов поэта со школьной скамьи.
- Как бы его немцы не взорвали. Или в Германию увезут. Попробуй спасти.
- Ладно, Минька, не тревожься, сделаем.
Заскрипели колеса. По улице Глеб везет глину на тачке.
- Зайди на минутку! - крикнул Спиридон через стенку.
- Некогда, фундамент обваливается, подмазать надо! - ответил Глеб. Завтра.
- Завтра будет поздно!
- Вечерком забегу!
- В дом вселился... пускай едет, - говорит Михей.
Ульяна подала обжаренного в жиру индюка. Спиридон ел жадно - еще не отъелся после казенных харчей. Михей подливал ему вина. Иван сшибал палкой спелые яблоки и груши, брезгуя деревьями, поваленными танками. Спиридон обтер руки о виноградные листья, потом об штаны, дрогнула его рыжая борода:
- Как же это, браток? Росли, бегали, косили, воевали, а теперь, получается, все?
- Все, брат, время. Не горюй, доживи до победы - я на золотом коне прискачу в станицу, я только подремать на часок прилягу, а ты песню споешь на прощанье.
- Сейчас?
- Завтра... или когда там...
- Слушай сейчас, а то завтра не услышишь. Какую тебе?
- На Куре-реке, - подумав, сказал Михей.
Спиридон негромко запел:
Ой да на заре то было,
На заре было на утренней,
Денечка прекрасного,
Солнца ясного.
Собирались там у нас казаченьки
Во единый круг.
Во кругу стоят храбрые казаки.
Ой да кто из вас, братцы,
На Куре бывал, про Куру слыхал?
Отозвался один казак молодой,
Про ту сторону казакам сказал:
Уж вы, ночи мои, ночи темные,
Надоели вы мне, надокучили,
Долго мне в ночах на часах стоять,
Царю-батюшке караул держать.
Проглядел я свои быстры глазушки,
Простоял свои резвы ноженьки...
На Куре-реке мне теперь не быть,
Коня ворона не в Куре поить
Мне поить коня за Неволькою
И скакать в седле - гробу тесаном.
На Куре-реке служба тяжкая,
Служба смертная, служба царская...
Спиридон выпил, налил и предложил брату:
- Ну, выпей со мной хоть наперсток.
- Пей, друзья, покамест пьется.
- Мать встретишь, приголубь.
- Нету там встреч! - сказал непреклонный коммунист. - Вино забери, похмелишься. - И словно скомандовал: - Ступай, час добрый! Постой, ты же мне так и не рассказал, где ты был последние годы, Фолю таскали в НКВД, и я догадывался - не бежал ли ты?
- Долго рассказывать... время не позволяет... потом расскажу... при случае... В Париже и Мадриде был...
"Эдельвейсы" вышли из палатки на лугу, легли, как буйволы, в нагревшуюся речку, стремительно закипевшую у их голов.
Полицейский ушел. Но на костылях далеко не убежишь. Ульяна жиром заплыла. Может, один бы и ушел, но без нее он беспомощен теперь, а она и нужна, и ядро на ногах. Теперь же пусть сама расплатится слезами потери за то, что повернула коней назад - надо было хоть мертвого, но увозить Михея. Однако хорошо, что вернула: немного навару с мертвого, а тут он сегодня прекрасный денек прожил - и Кольку с Крастеррой нарядил, и брата к делу пристроил. Ульяне, он понимает, не хотелось уходить с насиженного места от живого к холодному, дома стены помогают, а там и места не пригреешь. И Михей, точно самоубийца, мстительно думал о предстоящем горе жены - от его гибели. Теперь он понял мать Прасковью Харитоновну, которая на себе вымещала зло на других - трудом, бережливостью, недосыпанием. Эта черта присуща и ему. Но он умом гасил в себе злость. Чего ей мстить, Ульяне? Недалекая, покорная баба. Прожила она за ним, как за каменной горой. Подружки завидовали ей, а что видела она, что узнала? Прожил Михей на ветру, на коне, в схватках, а она просидела, ковыряясь на грядках, в теплом углу.
В сумерках вошел в хату Иван.