- В станице... Вы чудом не с наших станиц? Малаховы - это нашенские.
- Я по мужу Малахова. Родня - белые?
- Белые. Есть и красные. Старший брат коммунист, еще до войны не признавал ни бога, ни царя.
- Фотография эта вам знакома?
- А как же, я стою.
- А это кто?
- Великий князь, а это сестра царицы.
- Как же это вы попали в такое общество?
- Песни пел хорошо.
- Семья какая?
- Жена, двое детей.
Следователь с тонкой талией, острогруденькая, тонконогая. Спиридон нечаянно опустил глаза под стул, и она убрала ноги.
- Работать хотите?
- Пойду.
- Курите, - положила пачку махорки.
Дрожащими пальцами свернул скрутку, утонул в дыму и волнении.
- Охранники били вас?
- Били, но я это не показываю, - допрос шел без свидетелей.
- Почему? - нахмурилась Малахова.
- Тюрьма!
- Следы побоев есть?
- Тут не дурака - били в резнновом боксе резиной.
- Кто бил, помните?
- Нет, темно было.
- Я за вас поручусь - поедете на работу.
- Ага.
- Идите.
Растаяли какие-то льдинки в морозных главах Спиридона. Он топтался на месте, не видя караульного.
- Идите, идите, - кивнула головой следователь.
Караульный ждал за дверью. Пока Спиридон дошел с ним до своей девятой камеры, прошли тринадцать стальных дверей, открывающихся при их приближении.
Наутро выдали вещи, сдали в новые руки и повезли в закрытой карете. По стуку колес слышал: асфальт перешел в булыжник, потом мягкая грунтовая дорога.
Подмосковное тюремное хозяйство. Тут уже легче - небо, облака, березовый шум, река, правда, смирная, тихая. Поставили свинарем. Работал по-казацки, за троих. Подкармливался около животных городскими помоями.
Месяца через три приехала Алина Григорьевна. Спиридон мыл визжащих поросят и хрюкающую матку. Малахова взяла чистого поросенка, поцеловала в пятачок. Казак снисходительно улыбался. Она опять допрашивала его, добивалась разрешения писать письма родным. Обещала помочь одежонкой свою донашивал, ходил офицер Войска Терского в балахоне из мешковины.
Через год он развел большое стадо, сам пас свиней, ночами варил корм, чистил свинарник, сам и резал их на мясо. К нему привыкли. Называли начсвином. Иногда охранник ходил за ним, иногда нет - только верхний с вышки посматривал. Удавалось бывать в близлежащем городке, пил у ларька вино, смотрел на женщин. Сын Васька писал ему письма каракулями, он уже помогает матери, гусей пасет, а Сашка еще от горшка два вершка.
В двадцать четвертом году его судили. Установили: из армии Деникина бежал, в карательных экспедициях не участвовал, из-за границы вернулся добровольно. Учли и поведение в заключении. Дали три года исправления. А он отсидел три года и семь дней. За семь дней извинились и выпустили на свободу, взяв подписку, что впредь не будет он участвовать в контрреволюционных мятежах и тайных организациях всякого толка, вплоть до религиозных сект.
Выпускали опять из Бутырки. Когда проходил седьмую дверь, встретилась Малахова в той же защитно" гимнастерке, перетянутой ремнями. На суде она не была, но приговор знала.
- Есаулов, здравствуй! Ну, смотри, не подкачай - дешево отделался!
Грудь Спиридона стеснило. Проклятые глаза - опять растаяли. Вот он уходит из этого крепкого дома, от каменных камер, от бетонных прогулочных двориков, от пустой баланды и черной каши, а Малахова остается тут, в тюрьме, с утра до ночи разбирая дела преступников.
- Все на дорогу получил?
- Все как есть - и билет, и паек.
- Ну, прощай, не попадай больше к нам.
- Без работы останетесь! - проснулась в казаке страсть к шуткам.
- Скорей бы!
Навсегда поэтому остался в его сердце угрюмый Бутырский замок. Никогда не забудет Алину Григорьевну. Так и осталось в памяти: поднимается она впереди него по крутой железной лестнице, тонконогая, с остренькими бедрами, в синей форменной юбке.
- Чистая коза! - рассказывал Спиридон.
Весенним вечером, когда цвела сирень, встрепенулась улица, что на музге. У моста кто-то запел, до боли знакомый, но уже забываемый.
Отцовский дом покинул я,
Травой он зарастет,
Собачка верная моя