Венчались на красную горку, через неделю. Свадьба была старинной, на снегу - на день вернулась зима, - с опившимися и объевшимися. Невеста в золотых серьгах с камушками, - у нее же выменял за хлеб, - в туфлях на высоких каблуках - три фунта сала, в панбархатном платье - ведро отрубей. Глеб под венцом и у фотографа стоял в черкеске, башлыке, с картонным кинжалом.
Федька Синенкин тоже чуть сдался, не признающий старинных обрядов, он вторично продал сестру на свадьбе. Три гармониста меняли друг друга. Пиликал на своей гармошке сын Антон. Смеялись и плакали верящие лишь в брак с венцом Настя и Прасковья Харитоновна, ставшие наконец свахами. Михей без устали плясал Шамиля, дурачился, шутливо требовал, чтобы после брачной ночи вынесли напоказ белье. Бил в медный таз товарищ Михея Андрей Быков. Сучков ведал наливом рюмок и сам не пропускал ни одной. Всего один неудачный случай произошел на свадьбе - Ванька Хмелев и Серега Скрыпников, самозваные гости, упились так, что вообразили себя псами, полезли в собачью будку, и Султан слегка обгрыз им уши. А так все было ладно.
Двадцать пять лет назад Марию привел отец в этот дом прислугой. Теперь она вошла в него полноправной хозяйкой. Работы от этого не стало меньше - у барина Невзорова было легче.
Она оживила дом, переставила мебель, выскоблила полы, посрамив бывшую поломойку Маврочку, возилась у печи, стряпала, шила, чистила медь и серебро - только у господ видела она столько посуды в зеркальном шкафу. Ночь на дворе, а хозяйку не уложишь - хочется сделать и то, и это, а дом, слава богу, немалый. Из круглой комнаты-элегии она выбросила хомуты и бечевки, поставила туда диванчик, повесила вышивки. Сшила с Прасковьей Харитоновной новые занавеси, покрасила окна и двери. Глеб смотрел-смотрел на мать и жену, сказал с притворной грубостью:
- Черт с вами, нате! - и выволок из сундука алый в черных розах ковер - полпуда овса. Подумал и дал две вазы хрустальные - четыре оржаных хлебца. И ковер, и вазы напомнили славные годы торговли, и опять кольнуло: какой же долг не получен?
Но шут с ним, с долгом! Жизнью хозяин доволен. Митька в красных сапожках лихо гарцует на хворостине и просится уже на живого коня. У печи подходят хлебы, в комнатах много солнца, пахнет хорошо. Век бы отсюда не выходил. Но хозяйство не ждет. Надо приучать к делу молодого хозяина Антона. Антон с упоением ездит в поле на тракторе, кормит скотину, таскает навоз. Ванька Есаулов ревниво оттесняет его - не нравится прибавление семьи Есауловых. Новоселов он старается не замечать и по всем вопросам обращается к старым хозяевам. Но и его покоряет доброта и ласка тетки Марии - она относилась к нему как к сыну. Хотя противничал долго. Нальет она ему чашку молока, ласково спрашивает:
- Еще, Ваня?
- Дюже жирно будет! - суровеет работник. - Хозяева! Цельное молоко едят! - Он жалеет новую одежду, донашивает обноски хозяев, не спарывая казачьих кантов, и до старости сохранит первые "праздничные" сапоги.
Помолодела и Прасковья Харитоновна, шепчется на углах с подружками:
- Воскрес в господний день, как на свет народился...
За лето и осень семья сдружилась. Кое в чем поступился Глеб. Антон комсомолец, бога, естественно, не признает. Он подбивал и Ваньку, ровесника, перестать молиться, но Ванька дал ему сдачи, хотя молиться Ваньке некогда - хозяйство Есауловых растет, как на дрожжах.
В белесом небе резво струится дым из трубы с венцом. Глеб и Иван убирают скотину. Антон под навесом возится в моторе трактора. Все трое проголодались, из дома пахнет жареным луком, печеным тестом. Мария машет рукой, зовет завтракать, но хозяин оттягивает минуты блаженного насыщения и тепла от выпитой чарки. Слушает, как музыку, смачный плеск пойла в свиных корытах и при этом физически ощущает, как мощными слоями нарастает сало на кабаньих шеях. Выхватывает горячие из-под кур розовые яйца. Кидает куски заиндевевшим на морозе собакам - сторожите хозяйское добро! Задумывается о нелегкой женской доле любимой кобылы - и детей плоди, и из хомута не вылазь, разве это порядок?
Вечерний обход часто делает теперь Антон. Вот и нынче Глеб Васильевич в доме - гостей ожидает, сам накрывает стол: мать именинница. Приехала с детьми из совхоза Фоля - Спиридон на исправлении в лагерях за Полярным кругом. В трудное время Глеб не отвернулся от снохи, подсоблял делом и словом, и она, благодарная, тоже помогала ему в страду. Ради матери пришел с женой и Михей Васильевич, пожурил мать, что она и в такой день прислуживает за столом и одета по-будничному. Фоле наряжаться не пристало. Ульяна несколько неряшлива в одежде. Зато младшая сноха нарядилась.
По существу красота Марии, как еще говорила барыня Невзорова, видна лишь без одежды. Но и наряды стали преображать ее, только не казачьей цвела красой, как Ульяна, а курсовой дамой смотрела - глаза светло-синие, светлые косы вкруг головы. "Как лоза при воде", - определил ее дядя Анисим. Она стала, ровно лань, томная, стройная. По-прежнему не отставала в работе, ходила на родные могилки, подавала бедным и нищим. Муж влюблялся в зрелую красоту жены и просил родить ему девку "заместо Тоньки", а то Антон скоро на службу уйдет, а Митька в школу.
Хозяин внес с холода водку в позолотном графине старого хрусталя. Из графина пивал дед Иван Тристан. На свадьбе Настя подарила его молодым. Два галльских петуха, один в виде пробки, другой внутри посудины, горласто раскрыли красные клювы, встречая пламенеющее утро, пробуждение, жизнь. И вот уже содержимое графина стало песней.
Глеб оставался сухим, стройным, скорым, никогда не кутался в тяжелые теплые шубы, не носил валенки и в самые лютые морозы. Но он рано стал стариком. Как терпеливый муравей, гондобил, экономил, не спал - и вот уже двор его завеселел - у черного, как ночь, петуха малиновой звездой пламенеет гребень, ржут молодые кони, плодятся свиньи. Закричал кочет все рухнуло, опять начинай сначала. И он начинал. Жил ниже травы, тише воды и копал новый ход к свету, к богатству. Кровяным волдырем, волчьей ягодой нарывала в душе злоба и прорывалась, текла гнилым гноем, и опять все забывалось, кроме главного: устоять, выжить, уцелеть с помощью бессмертного золота. Д у ю т в е т р ы, д у ю т м о л о д ы е - с г о р з а с и н е в о л н ы е м о р я, и бронзовые кругляки рук Глеба чуть свет в работе. Вызвездит - он все продолжает работать. Гость к нему придет - не чает, когда сдыхает гостя. В синезарные звездные ночи лета и вовсе не до сна - и то, и другое надо делать. Его пугали смертью, мол, она всегда не за горами, он отвечал: "Перед смертью не надышишься". Еще нет ему сорока, а голова посеребрилась, глаза отучились улыбаться - самый достоверный признак старчества, старости, а червивые зреют до срока. Дела. Заботы. Вожделенность. Не все еще деньги в его кованом сундуке. Не вся скотина на базу. Оттого и спешит, загребает руками и ногами - и неумолимо стареет. Лет с тридцати его и не считали молодым - он уже в кругу стариков, Глеб Васильевич.
Никто не умел так гасить радость жизни, как Глеб. Короткие эти радости, и их подсекал он под корень. Женившись на Марии, он мало того что сразу же приставил ее к скотине, печке, корыту, а поганое корыто счастливое, черной стирки всегда много, но и умел как-то походя, незаметно, сделать жизнь жены тусклой, неинтересной. Замуровавшись в хозяйство, как в турецкий плен, они все же ходили по гостям, наряжались, отдыхали, он и колечко золотое ей подарит, и вороной шелк на новую юбку, но тут же зальет ледяной водой жар радости - черствым словцом расчета, мелким попреком, неудовольствием. Слабая, изредка бунтующая женщина в конце концов признала:
- Я против тебя солома, ты меня всю жизнь, как клопа, давишь!
Богатея, Глеб норовил перенять господские или хотя бы советские манеры. По его почину Мария завела две обеденные чашки вместо традиционной одной. По этому поводу Прасковья Харитоновна недовольно заметила невестке.
- В старину семь огурцов лежали на одной тарелке, а теперь один огурец на семи тарелках.
Но, грех обижаться, в д о м е в о л ч и ц ы и ныне ели сытно. Обед начинался обычно с пирогов - с капустой, с мясом. За пирогами три первых борщ с мозговой костью, казачий с салом суп, лапша. На второе - мясо, жареная картошка, курятина. Следом вареники, лапшевник, пирог с рисом и яйцами, пирог сладкий, с вареньем или изюмом. И потом узвар. Понятно, пища менялась по сезонам и дням - свинина, баранина или говядина, весной окрошка, квас с луком и редиской, осенью арбузы и виноград, зимой тыквенная каша, соления, мочения, копчености. Неизменными оставались хлеб, молоко и сало - в скоромные дни. Иногда Глеб после обеда, на десерт, натирал горбушку салом и чесноком. С детства любил он хлеб с сахаром и кружкой ледяной воды. Дыни, груши, сливы также ели с хлебом.
Хлеб пекли по субботам на всю неделю, по десять-пятнадцать хлебин, учитывая и животы работников и побирушек, странствующих монашек и станичных нищих, возглавляемых Гришей Сосой, который ходил в рубище, но временами облачался в бархатную жилетку, сапоги со скрипом и кутил в ресторане, бросая чаевые официантам. Шура Гундосая не хотела нищенствовать, просила работы - она мастерски колола дрова, но, подозревая сифилис, ее во дворы не пускали, бросали ей хлеб через стенку. Гильдия Колесниковых и после революции, по старой памяти, побиралась, хотя сам Оладик числился смотрителем водоразборной колонки, а Лизка уже заведовала прачечной.
Сколь искусно ни пекла хлеб Мария, свекруха от этого хлеба кривилась - не тот дух, и старалась печь сама, по-старинному, на капустных листах. Глеб тоже предпочитал пищу, приготовленную руками матери или своими руками, как индийский брахман.
В лавках покупали соль, сахар, керосин, бечевку, гвозди, материю, рис, деготь, мыло, синьку. Все остальное давало свое хозяйство - кожи, шерсть, топливо, муку, мясо, масло, птицу, овощи. Лес давал калину, барбарис, кизил, орехи. Через двадцать лет после посадки сад Глеба Васильевича считался лучшим в станице, уступая лишь монастырскому саду, что под горой Бештау. Но свежими продукты редко попадали на стол. Имея немалые запасы в леднике, хозяин выдавал то, что уже зеленело, гнило. Так, яблоки, душистые, сочные, румяные, ели только прелыми, по мере порчи, а пока не портятся, могут и полежать. Запасы росли катастрофически, покрывались плесенью, и домашняя колбаса, селедка, сыр всегда отдавали душком. Хозяин понимал, что это не дело, но выхода найти не мог - не выбрасывать же окорок, хоть он маленько и припахивает, и получается, что свежие окорока есть не резон, а потом эти свежие тоже запахнут, вот незадача!
Ни единой крошки хлеба не попадало в станице на помойку, даже и в генеральских домах, хлеб ценили и берегли воистину как свои глаза, как жизнь. Бросить кусок на землю не просто грех, а преступление. А за преступление сурово судят, карают.
Зимой запасали холод. На все лето. В лютые крещенские морозы хозяин с работниками отправлялся на речку и возил оттуда на подводах лед. Под домом был подвал, но ледник был в другом месте - под летней кухней. Туда и складывали сине-белые глыбы, искусно укрывая их соломой и рогожами. Масло и сметана Есауловых поражали покупателей свежестью и чистотой. Да и молоко в глубоком колодезе, в ледяной воде не прокисало неделями. А положить в ледник, скажем, сало или селедку - моды не было, исстари хранили их в ящиках и кадушках, густо пересыпав солью.
То же и с одеждой - изнашивали старье на нет, латая и перелатывая, Глеб очень любил латать, - а хорошую секла моль в сундуках, и ее тоже потом сразу приходилось латать.
Благодаря матери посты блюли строго - не кипеть же на том свете в смоле. В канун великих праздников не ели от звезды до звезды - в эти дни пред образами горели свечи, и поэтому воздержание называли "свечки". В особо постные дни не ели и рыбу. Сахар считался скоромным, мед постным. Постных дней в году набиралось поболе ста, что совпадает с учением нынешней диететики.
ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРАСКОВЬИ ХАРИТОНОВНЫ
Мир полон цветения, брожения, тления.
Жизнь выматывала так, что смерть не только не пугала, со казалась блаженной страной отдыха. К старости получалось, что окружающие становились далекими, а близкими - давно ушедшие в т е края. Мир представал дряхлым и темным, а в старину, в молодости, был прекрасным.
Отцвела горьким цветом молодость Прасковьи Харитоновны, отбродила терпкими соками зрелость, и пришел час, когда зерно должно пасть в землю на гниение. Ноги распухли, кроткий взор гаснет, утерялись и стать, и улыбка.
- Рученьки ноют! - пожаловалась Марии.
Сколько людей похоронила она! Еще девчонкой Пашка Мирная ходила за гробами. Густо сыпались люди в годы войн и голодовок. Многих пришлось провожать в старости - падали кумовья, золовки, подруги, свахи. Смерти Прасковья боялась - не за себя - за сыновье горе и ободряла:
- Вы тут, в случае чего, не теряйтесь, там все встренемся!
Двоих ободряла, а третьему написала письмо в исправдом. Писала и видела Спиридона маленьким у нее на руках, советовала беречься от простуды, целовала его "трудные рученьки", простилась с ним прямо навсегда - и закончила письмо словами из духовного стихарника:
Прошел мой век, как день вчерашний,
Как дым, промчалась жизнь моя...
И вложила в письмо лист клена, на который в детстве лазил Спиридон устраивать скворечни. Письмо вложила в посылку с харчами, добытыми ее, материнскими, руками.
Жалко и внуков. Что им предстоит впереди? Кто приголубит их так, как она? Недавно Митька прилетает из школы и к бабке в старую хату:
- Баушка! Правда, наш дед людей загрызал и кровь высасывал?
- Господь с тобой, ты чего?
- Учительница так говорит: казаки - это людоеды!
- Типун ей на язык!
Суть казакования - война, разбой, расширение и защита границ. Смерть - часто ранняя - настигала казака в седле. Отсюда и мужская цена выше женской. Побьют в дальнем походе казаков. В станицах растут сироты, их дети, "Ты чей?" - спрашивают сына какого-нибудь Петра. "Петров". Так возникали фамилии - Федин, Герасимов. Самсонов... За тонкий ус самого Петрова могли называть Усик, Усиков - его сын. Не составляют секрета и такие фамилии - Татаринов, Ногаев, Персидский, при этом человек получал не только фамилию, но и восточную внешность, нос с горбинкой, черные глаза.
Слава казачья, а жизнь собачья, говаривали казаки. И особенно горька бабья доля. Еще детьми усваивали они лютую премудрость: курица не птица, баба не человек. Кусок послаще - мужу, себе - что останется. Сахар только вприкуску - а как хотелось внакладку. Обновы береги детям и внукам.
На родившуюся девочку земли не давали - царю не много пользы от баб, разве что потом казака родит. На мужскую казачью голову давали несколько десятин сотенных (десятина - около двух гектаров). Дележ земли превращался в состязание, кто перепоит "делижеров", чтобы не наделили хрящом или косогором. И если у кого семь юбок на одного отца, ложись в борозду и помирай. Девку старались пораньше спихнуть с шеи. Выйдет замуж, хоть сыта будет, а может, еще тайком от свекрухи в кофтенке отцу-матери кусок принесет.
А поначалу женщина наряду с быками и коровами была основной силой в хозяйстве. С детьми она работала в поле и дома, занималась воспитанием, вернее - питанием семьи, пока мужчины стояли на редутах, охотясь за бритыми головами горцев. Сменилось три поколения, пока кончилась кавказская война, и мужчины долго не хотели расставаться со своим положением, услаждались оружием, конями, амуницией. От своих горских противников они усвоили дурной мусульманский взгляд на женщину. Хотя ели не так, как у татар, а за одним столом, но плеть висела на видном месте. Война уходила в прошлое, становилась песней, преданием, и мужчины стали наконец пахарями и скотоводами - наступил "патриархат". Но плуг и винтовка соседствовали, выковывая тип разгульного, песенного удальца, не знавшего барщины, оброка, крепостного ярма.
Прасковья Харитоновна вдоволь хлебнула и "патриархата" и "матриархата" - замужем и вдовой.