Сунул череп в карман.
- Выкинь! - испугалась Мария, выхватила кость и зашвырнула в потемневшую чащу. - Иди первым, страшно, досиделись...
По извилистой тропе, над обрывами, под кустами крался Глеб, сгибаясь не по-человечьи. Слава богу, вышли к дороге. Оглянулись. Еще различимы складки гор. На догоревшем небе запада графически четко округлились отдельные кустарники дубрав. Внизу поблескивает речка. Дальний скрип колеса. Мрак и глушь там, где они провели чудесный в объятиях день. Там теперь царство теней. На лужайках водят хороводы погибшие в балке души, бродят бешеные волки и крадется нетопырь...
Неожиданно Глеб молча побежал туда, назад.
- Глебушка! - отчаянно взмолилась Мария. - Не надо, не пугай! - Жуть оковала ее сердце. Но жаркая дневная забота о муже заставила бежать за ним, в чащу. По лицу били ветви. Ноги скользили на опасных осыпях.
Послышалось рычание. Навстречу выбежал Глеб ликующий - нашел череп. Он пьяным-распьяна. Нервно дрожит подтянувшееся тело. На длинноватом лице долихоцефала, как определял его князь Арбелин, крупно вздрагивали ноздри.
В темном небе вспыхивали звезды. Лесные тайны околдовывали, тянули назад, в сутемь. Тело гибельно ожидало прыжка извне и яростно жаждало сплетения с гибкими глазастыми существами.
- Побудем До света! - в упоении шепнул Глеб.
Насмерть перепуганная Мария побежала к поселку звать людей.
Глеб отяжелел, движения стали чрезмерными. Чтобы вернуться в лучшее, первое после спирта опьянение, он допил спирт, бросил баклагу и потерял последнюю легкость, наливаясь опасным чугуном алкоголя. Медленно пошел в чащу. Ну, где он тут, егерь? Где тут Советская власть?
Острое наслаждение ужасом мстительно распирало грудную клетку, выдавливало рычанье, вызывало на битву обидчиков и всю Чугуеву балку с ее кладами, чудищами и колдунами, принявшими обличье пней и коряг. Он бросался на кусты, перепрыгивал валуны, пока какие-то тени не спугнули сладостный ужас первобытного трепета. Он осмотрелся. Явился страшный фантом белой горячки - будто сам Глеб не выше своего же колена, а левая рука переходит в коричневую собачку со старческой мордой, на которой необыкновенно печальные глаза. Он схватился за руку - да, это уже тело собачки, тихо достал функу, рубанул лезвием по пальцам и, кажется, отсек взвизгнувшее животное, - шрам на пальцах остался навсегда.
Он побежал. Ноги инстинктивно несли его домой. Мысль о мщении не гасла в дичающем мозгу. О мщении все равно кому - лошади, дереву, человеку, другу, врагу. Как всякий человек, не чуравшийся спиртного, он несколько раз в жизни крупно перепивал, отключался, продолжая действовать бессознательно, не качаясь, не падая, показывая отвратительную пещерную рожу, помесь тигра, обезьяны и свиньи. И тогда самые кроткие хватают топор и сокрушают им даже дорогих людей. Патологическое опьянение. Б у н т п о д к о р к и. Против оседлавшей ее коры головного мозга - против цивилизации, культуры, морали, законов и прочих цепей на первородных инстинктах подкорки. Кора сейчас размыта, скособочена, оглушена алкоголем, и змеино выползает мозг спинной - помогать подкорке с ее инстинктами клыков, рыка и крови: голода, пола и самосохранения.
Во двор Глеб вошел не через калитку. Собаки с визгом разбежались от хозяина. Он пытался сорвать замок с подвала, достать из тайника маузер и в упор поговорить с братцем Михеем, с властью, вспомнился и неполученный долг. Но замки у Глеба крепкие. И он пошел в старую хату, где ужинали сезонные работники. Упав на окровенелые лапы, он подбирался пастью к ногам людей.
- Тю! Тю! - закричали на него, как кричат на волка.
В свалке он успел схватить под лавкой топор, вырвался и побежал на площадь.
- Стой! - кричали сзади работники. - Берегись! Караул! Бешеный!
У винного ларька гомонили поздние гуляки. Удар топором пришелся по бочке, засочившейся красным вином. Глеб припал пересохшими губами к пульсирующей струе, и тут его сбили, скрутили поясами, отдубасили и поволокли.
Очнулся связанный, в холодной, руки в крови. Был на грани самоубийства от горечи вчерашнего бешенства. Пришлось еще один штраф уплатить. Но всей правды о себе не знал - не помнил. И когда Мария рассказала ему, что он вытворял в волчьем обличье, Глеб содрогнулся, как человек, узнавший, что шел над пропастью в темноте, сотворил молитву и заказал батюшке молебен от нечистой силы, овладевшей им в день В о з д в и ж е н ь я к р е с т а г о с п о д н я.
ЗЕМЛЯ ДОРОГИХ МОГИЛ
Из станичного Совета Горепекина перешла работать в городской, которому подчинялся станичный. Понадобилась революция, чтобы не только вернуть ей подлинное имя, но и открыть в нем нежное - Фроня.
Менялось время. Бурки уходили в прошлое. Легендарные кожанки сменили на коверкотовые плащи, кольты и браунинги переложили из кабур в задние карманы брюк. Вернулись галстуки, шляпки, тонкое белье. Отдельные ветераны донашивали конармейские портупеи. Не признавал ни плащей, ни костюмов и Михей Васильевич, казачья кровь, и открыто щеголял выхоленным скакуном и серебряным оружием. Он ходил в кофейного цвета гимнастерке с множеством пуговок на боку воротника, в синих галифе и хромовых сапогах. Он не был против галстуков - они для него просто не существовали. Он и был идеалом для Февроньи Аввакумовны, которая сама как-то тоже не менялась, в суконной юбке до пят и мужской шапке, оставшейся от Васнецова.
Видя человека с тростью или в золотом пенсне, она брезгливо думала: буржуй, хотя человек мог оказаться авиаконструктором или работником ВЦИКа. Она считала легкомысленным и немарксистским показываться на людях прифранченным, наодеколоненным. Секретаря горкома партии Андрея Быкова втихую называла перерожденцем, потому что Андрей носил фетровую шляпу да еще с лептой. Давно пели песни о любви, о весне, а Горепекин все предлагала выбросить из лексикона мелкобуржуазные и мещанские слова "поцелуй", "милый", "любовь". Старалась говорить баском, улыбаться разучилась. Дочь ее Крастерра воспитывалась в детдоме, ибо мать считала, что вырастать полезнее не в семье, а в коллективе.
Михей Васильевич подтрунивал над ней, но шуток она не воспринимала борцу мировой революции шуточки не к лицу. Характеристику он ей давал неплохую - своя, но как-то, светлая казацкая голова, сказал:
- Ты, Фроня, замуж вышла бы, что ли... или так бы жила, весна...
От такого цинизма она залилась краской бурачного цвета, некрасиво показала зубы:
- Женихов моих постреляли белые конники, твоя родня.
- Да и сбрую эту сбрось с себя, - показал на шинель и шапку.
- Крале своей указывай! В шелках у вас ходят жены, коммунисты!
Постепенно пути Михея и Февроньи расходились. Началось это давно. В городе стоит бронзовый памятник Лермонтову работы Опекушина, автора Пушкинского памятника в Москве. Вскоре после гражданской войны Горепекина рьяно ратовала сдать памятник "в фонд цветных металлов", потому что поэт изображен в офицерском сюртуке. Да и другие аргументы веские: писал об ангелах, демонах, к божьей матери обращался как любезный сын. Тогда Михей громогласно, при народе, назвал Горепекину дурой и памятник от фонда цветных металлов уберег. Были и после разные стычки, но горячий Михей зла не помнил, был отходчив и всегда готов к извинениям. Но что ты будешь делать: как-то Хавронька предложила расстреливать... коней, отбитых у белых, - "за подмогу мировому капиталу".
В ликбезе Февронье никак не давался родной язык - в трех словах по семь ошибок делала. А по арифметике учительша ставила ее в пример. Цифры Горепекиной по душе, умножение, деление, вычитание. И так увлеклась она этим, что раз на ячейке п р е д л о ж и л а в ы я в и т ь в с т а н и ц е 125 в р а г о в н а р о д а. Пришлось Михею Васильевичу, бывшему не в ладах с математикой, опять пустить в ход острый, крепкий, с присолью русский язык, укоротив желания Горепекиной, р а з д е л и т ь станицу и в ы ч е с т ь из нее 125 душ.
В начале тридцать второго года в станицу вернулся с исправления Спиридон Есаулов. Исподволь уже готовились списки кулаков. Рука Горепекиной вписала в эти списки и Спиридона.
- Как же можно раскулачивать рабочего совхоза? - негодовал Михей. - А если он был контра, то отбыл за это все сроки!
- Видать, свой братец дороже класса! - съязвила Горепекина.
И Михей примолк, тем более что и списки - пока лишь проект. Тогда же вернулись в станицу белоэмигранты Александр Синенкин и Афоня Мирный. Александра вычеркнули сразу без больших споров - безвредный дурачок! Афанасий же в артель не записывался, отлеживался дома, и комиссия по раскулачиванию поддержала Горепекину. Михей категорически был против. Тут вопрос разрешил сам Афанасий.
Бежав с офицерами в Румынию, Афоня через два года пожелал вернуться на родину. Таких пожелавших румынские власти сажали за колючую проволоку. Просидев за проволокой год, Мирный вернулся в Россию, но домой сразу не попал. Его родители и жена получили от него письмо и дивились непонятному обратному адресу: Ростов-на-Дону, исправительный дом, камера вторая. Через три года казака выпустили, запретив жить в родных краях. Он подался на Волгу. Там просидел с весны до осени у стен сельсовета с такими же, как и сам, пока им не сказали добрые начальники:
- Тикайте, хлопцы, до дому, вы нам тут не нужны!
Афоня тайно вернулся в станицу, скрывался в подвале. Жена его жила справно, держала пару быков, корову, работника. Эмигрант отъелся на домашних харчах, жена продала быков и корову, и на эти деньги Афоня купил халупу в глухой станице. Но перевезти семью не успел - нового жителя приметили, вызвали куда надо, установили, кто он, и выслали в Нарымский край.
Через пять лет он освободился, но опять с запретом показываться в родной станице. Он выбрал себе жительство на берегу Днепра. Аришка собралась продавать хозяйство и ехать к милому друженьке. И в эти дни вышла Афанасию Нестеровичу полная амнистия: живи, где хочешь, казак, все тебе отпускается - Афоню доедал туберкулез, "червячки такие в легких", объясняла Аришка. Он приехал в станицу и даже не узнал, что попал в кулаки, - прожив дома неделю, Афанасий преставился. Пришлось вычеркнуть его из списков.
Дня через два начали ломать церкви, чтобы построить из них школы. Рыдали толпы верующих, рушились шпили, кресты, стены, ночью на свалке сжигали старинные иконы. Люди выносили лампады на камень и служили всенощные. Утром приходили рабочие с ломами и кирками, сметали камни-престолы, а ночью опять траурно пели молящиеся. Пантелеймон, Богородица, Георгий, Сорок Мучеников и Златоуст превратились в груда развалин. Милиция стояла тройным кольцом, и все же были жертвы. Оставалось сломать церковь Марии Египетской и Николаевскую церковь, построенную еще в редуте. Верующие предлагали властям выкуп за эти две церкви. Стансовет не согласился. Но церкви тем не менее остались.
В Марии Египетской подвижничал молодой священник отец Илья. Рукоположенный московским патриархом, он отказался от прибыльных и высоких должностей в цитадели русского православия - в Загорской Троице-Сергиевой лавре и пожелал пострадать за веру в казачьей станице. Пострадать здесь было легко, что видно и на примере председателя стансовета - впоследствии Горепекина будет писать неграмотные доносы на Михея, будто его радением оставлены в станице две церкви, а верующее метили в председателя из-за угла камнем и ножом.
Худой, бледнолицый, с бунтарской бородкой отец Ильи сильно поднял веру в нашей станице. Жил он очень бедно, мзды не принимал, питался постными щами и проточной водой. Безбожники побивали его камнями на улице - он смиренно крестил их, врывались пьяные в алтарь - он, не поднимая глаз, продолжал молиться.
Когда рабочие пришли ломать деревянную церковь Марии Египетской, вышел отец Илья. Рабочий замахнулся киркой, священник подставил ногу. Закричали люди. Смущенные рабочие остановились. Бледный священник мочился. В церковь набивался народ, кричал, что запрется и подожжет себя, как в древние годы.
Михей, Быков и другие решили: от моления сразу людей не отучишь, пусть лучше молятся открыто, чем в подполе, ибо путь секты ведет к антигосударственному мышлению. Потом, когда сознание прояснится, сломают и эту церковь. А пока надо оставить хоть одну.
Кровь отца Ильи отвратила ломающих и от Николаевской церкви. Несколько дней рабочих не присылали. Но тогда же Михей Васильевич получил предписание горсовета за подписью Горепекиной, обязывающее стансовет снести старое казачье кладбище, землю которого передать артели имени Карла Маркса для застройки.
Земля дорогих могил - под свинарники! Такое не может исходить от Советской власти! Это контрреволюция, сигнал к мятежному восстанию станиц! Горепекину, зачислившую Михея в христиане, Михей не мог зачислить в белые. В ее лице он открыл новых врагов - невежество, тупоумие, косность, догму.
На старом кладбище лежит немало Старицких, Есауловых, Мирных, Горепекиных, Гетманцевых... Рядом с могилами Есауловых древний склеп с посеребренным горельефом молодого усатого генерала от артиллерии с нерусской фамилией. Гробнице сто лет. Он ему никто, этот генерал, и все же чем-то дорог, привык к нему с детства Михей и, проходя мимо, всегда остановится на минутку, что-то подумает, вспомнит...
Земля дорогих могил!
Пришли рабочие, ударили ломами, полетела земля с желтыми казачьими черепами, истлевшими клинками, могильный пепел. За оградой молча перекатывалась огромная толпа - порох, а вот уже спешит тлеющий фитиль Анисим Лунь.
- "Время строить и время разбрасывать камни!" - закричал он.