Через неделю Горепекина напомнила Есаулову: ломать Николаевскую церковь. Не тут-то было! Михей уже в глухой обороне. Стансовет вынес постановление: обязать Архитектурный надзор охранять первую церковь станицы как памятник зодчества. По декрету. Горепекиной он процитировал слова Энгельса о том, что силой корчевать религию - значит укреплять ее, она отомрет лишь в борьбе с наукой. Горком партии, и на этот раз поддержал решение стансовета.
"Из змеиных шкур собранная, - вспомнил Михей слова станичников о Горепекиной. - Залила она людям за шкуру сала".
Февронью Горепекину от должности освободили. Михея, которому поклонялась некогда, теперь считала личным врагом. Где могла, говорила, почему предстансовета так отстаивал Николаевскую церковь: в правом притворе, под иконой Главы Иоанна Крестителя на блюде, привинчены семь мраморных досок с золотыми именами георгиевских кавалеров станицы - была там и фамилия Есауловых. До Михея доходили слухи, что он якобы якшается с братом Спиридоном, злейшим классовым врагом, поставив родственные связи выше классовых. Но Михей уже не здоровался и с женой Спиридона.
Спиридон Васильевич вернулся с исправления тихо, без песни, и жил в совхозе незаметно, работая скотником. Вновь приглашали его петь в казачьем хоре - не пошел, отпелся. Бывать в станице он мог лишь с разрешения начальника ГПУ Сучкова. Нужда на разрешение одна - повидаться с родными.
Роднее Глеба у Спиридона никого нет - брат. Увидев Спиридона, Глеб бросал свои дела, вел гостя в свой "кабинет", доставал бутылку, ставил закуску, и братья часами беседовали, вспоминая прошлое, сталкиваясь с настоящим и задумываясь о будущем. Водка подогревала братские связи, они тихонько пели и плакали, но подлинной близости между ними не было - разные люди. До того разные, что Спиридон предлагал брату продать свое хозяйство и поступить работать в совхоз. Отсидевший "червонец" в тюрьмах и лагерях, Спиридон гораздо тоньше разбирался в людях и событиях, чем Глеб. Пророчествами он не занимался, но, как когда-то Михей, советовал брату не наживать богатства, а идти в ногу со временем - вступать в артель, если не примут в совхоз.
Рассказывал, какие перемены начинались по всей стране.
Глеб Васильевич становился мрачен. Опускались руки. Самостоятельных хозяев теснили новые порядки. Не стало прежней, нэповской воли. Что-то назревало. В чихирне поговаривали о конце света. Вспоминали, как привольно жилось в старину: хлеба - сколько засеешь, леса - сколько нарубишь, а теперь и рыба перевелась в речке, и скот пошел мелкий, и нету пути-дороги в жизни.
Глеб прислушивался к разговорам, смотрел на огни в стансовете, не гаснущие до утра, думал о словах Спиридона и уловил: какая-то петля вьется для единоличников. Он стал задумываться о смысле жизни, припоминал молитвы, больше клал поклонов, чтобы господь не подумал, что он отрошник, подпевал на левом клиросе, а когда занемог старшина хора, временно был регентом. За отменное богоугодие мир пригласил его на нелегкую должность церковного старосты. Отказался - велик соблазн, душу можно сгубить: в руках старосты казна из доброхотных пожертвований на храм. Угодник принял на себя часть тяжкого креста - помогал старосте, обходил толпу верующих с луженым блюдом, собирал деньги на процветание попранной христовой веры. Праведной рукой отделял серебро от меди, бумажки от серебра. Медь честно ссыпали в церковный ящик. Предлагали толику и отцу Илье - священник не понял их, продолжал питаться "акридами и диким медом". Да и верно, деньги-то сатанинские - на новеньком советском полтиннике рабочий в фартуке энергично замахивается молотом.
В храме душа светлела. Две стены занимали картины жизни вечной. Суетное покидало мирянина. Не проходила лишь одна тревога: вот помирать придется, не откупишься, а долг какой-то так до сих пор и не получен. Снова листает амбарную книгу. Кувыркаются в голове имена, лица, вещи, растягиваются, как в кривом зеркале, чудовищными гримасами.
И снится сон: листает талмуд, а горные облака поднимают его ввысь над многогрешной станицей. Идет по пухлой мякоти, похожей на белое волокно сырой подсолнечной шляпки. Мелькнули сатанинские хари, полыхнуло пламя, как из известковой печи. Выскочил человек и стремится убежать. "Стой! кричит самостоятельный хозяин. - Плати долг!" Глеб догоняет человека, поворачивает за плечи. Это фанерный, символический рабочий с молотом, на груди буквы МОПР. Рабочий поднял прямоугольный палец, прислушался. Слышит и Глеб отдаленное траурное пение. Высоко на плечах плывет гроб. На солнечной осенней синеве лицо матери. Древняя заунывная песня чисел, трав и планет, песня страдающего мироздания. Гроб несут мертвецы. Долг получать не с кою. Запел и Глеб - и проснулся.
Ветер качал зеленую плошку луны. О стену дома грузно терлись ветки кленов. Над горами полыхнула зимняя молния, осветив зубы волчицы. И мысль-молния расписалась в мозгу: обратить скот, зерно, деньги в недвижимость, в дома близ минеральных источников, оформив их на подставных лиц. Голодные годы забыты. Нарастив мясо на кости, люди потянулись к нарядам, болезни стали лечить, завязывался жирок. Курорт с мировым именем оживал. Возникал старинный курсовой промысел - сдача комнат. Минеральная вода течет безостановочно из львиных пастей. Она ничего не стоит, хотя содержит в себе редкие элементы - натрий, цинк, железо, медь, йод, стронций, серебро, золото... Итак, построить дом недалеко от источников, и станет он фильтром, отцеживающим благородные металлы из тихого подземного океана, на котором стоят город и станица.
Советская власть пошла в поход за хлебом, - выявить кулаков, которым формировали эшелон на узловой станции. Хлеб уходил от Советской власти стремительно. Рыли ямы, ссыпали в них зерно, сверху ставили временные нужники с подвешенной бочкой. Набивали зерном перинные чехлы. Прятали в навозные кучи. Глеб спешно сшил длинный мешок, привязал за лапы волчицы, спустил в печную трубу пудов сорок, а топить стали в старой хате.
Часть пшеницы перевезли к Синенкиным - коммунаров не тронут.
Подъехали к Есауловым на пяти подводах - первый хлебороб в станице. У Глеба сидел за чарочкой гость, Спиридон. Узнавший в заключении все законы, он спросил у активистов комсода ордер на право обыска. Ордера не было - и так все ясно. Разговаривать со Спиридоном не стали, но на карандаш взяли до первой волны. А зерна у Глеба не много - пудов шестьдесят на прокорм да на семена. Активисты отметили: колода у стельной коровы в муке, на пальцах хозяина перстни с камнями. Дом как игрушка, наверху золотая волчица определили этот дом члены комсода под правление новой артели. Нечего цапкаться с кулаком - забрали хлеб из амбара, не подохнут! Собаки как львы, видать, мясом кормят. Ну, ничего! День приближается!
Снегом заметает баз. Глеб обошел владение, поласкал Зорьку, повечерял, залез на печь, отделанную метлахской плиткой. Зерно из трубы вынули, можно топить. Мария в кунацкой горнице поит Ивана собачьим жиром от чахотки - потому и не призван Иван в Красную Армию. Сын Антон служит, пишет письма с границы. Митька, стервец, никак не хочет учиться, по скотине удался, на лето хочет пойти в подпаски. Мария жалуется Ивану:
- Тоска заела, Ваня...
Глеб млеет на горячих кирпичах, как дед, помалкивает. Хлеборобам пути нет. Ладно. С весны начнет возить камень на два дома на курсу. Один запишут на Ивана, другой на Антона. Так-то оно верней. Но тоска окутывала и хозяина. Коммуны не только окрепли, но появилось уже новое страшное слово "к о л х о з".
ПЕРЕД ЦВЕТЕНИЕМ САДОВ
Вдруг пахнуло на Михея алым шелестом знамен, разворачивающихся из пыльных чехлов. Овеяло сталью и порохом оружия. Скрипнули двери цейхгауза - на полках длинные ряды седел. Полынный ветер атак, блеск сабель, раскаты пушек...
Может, оттого, что шел днем по станице незнакомый молодой командир Красной Армии с шашкой и револьвером на поясе. Шел, как из восемнадцатого года. Как в бессмертие шел. И показалась его шашка Михею чудным видением боевого прошлого. И затосковал комполка но своему клинку, что попал в плен на красный бархат музея. И достал из кармана свой серебряный кольт и нацепил прямо, открыто, шагая в стансовет.
В стансовете заседает комсод. От дыма не продохнуть. Весел председатель Михей Васильевич, рубашка наглажена, сапоги и в темноте блестят. За два месяца полторы тысячи бедных дворов записались в колхозы. Четыре с половиной тысячи - середняки - тоже мимо колхоза не пройдут. Двести тридцать семь дворов - кулаки. А потом правильная, человеческая жизнь единой дружной семьей, без боли, унижений, голода, слез, попреков, зависти.
Правда, у Горепекиной какие-то другие соображения о числе кулаков. Косится на нее председатель. Уже прямо говорит, что от таких людей партии урон. Но пока ее не выключили из комсода. Ждали - с минуту на минуту должен приехать особоуполномоченный по высылке из станицы вредных элементов. По времени должен вернуться из отпуска и секретарь горкома партии Быков. Но в десять вечера в стансовет прибыли начальник горотдела ГПУ Сучков, второй секретарь Овчинникова и другие члены комиссии по раскулачиванию.
Сучков сухо поздоровался с членами комсода и объявил, что проводить операцию назначен он, и показал инструкцию, полученную из края. Он сообщил, что Быков переведен на работу в порт Игарку.
Горепекина после отставки в горсовете считала себя обойденной, незаслуженно забытой, старалась угодить Сучкову. Тот, видя это усердие, поручил ей готовить списки кулаков, помимо стансовета. Горепекина решила вернуть себе авторитет беспощадной борьбой с кулачеством. На беду станичникам, кулаками она считала всех, кто не записывается в колхозы, а в первые дни записывались неохотно даже бедняки, не могли сразу отрешиться от вековечного уклада крестьянской жизни, который был хоть и труден, но обжит, понятен.
Известно, мудрость не плоды рабства, а цепи рабства падают не враз случается, звери не уходят из открытых клеток, а освободившиеся преступники тоскуют по своим камерам. Русские помещики из просвещенных и человеколюбивых строили своим крепостным крестьянам каменные деревни взамен убогих, смрадных, деревянных - крестьяне оставались в черных избах, а в новые дома ходили до ветра.
Некий просветитель привез крестьянам английский плуг - легкий, продуктивный - вместо тяжелой, маломощной, отжившей свой век сохи. Крестьяне испробовали плуг и признали его превосходство. Потом из толпы вышел дедушка, по-видимому, олицетворяющий национальную мудрость народа, и не без умысла спросил просветителя: "Откедова этот плуг?" - "Из Англии". "Хлеб англичане у нас покупают?" - "Да". - "А у кого будем покупать мы при эфтом плуге?" Смех деревни докатился аж до ушей батюшки царя, одобрившего отказ мужиков от плуга как здравое проявление истинно национального православного русского духа.
Прикинув по спискам комсодов, сколько в станице неколхозников, Горепекина доложила начальнику: кулаков в станице около пятисот дворов. Сучков, не советуясь с горкомом партии и стансоветом, сообщил эти данные в край, и цифра вернулась в станицу как непререкаемая инструкция, оспорить которую в станице не могли.
- Мне непонятно, - побелел предстансовета, - как определили число кулаков где-то в другом городе? Кто давал сведения?
- Мудруешь, товарищ Есаулов, - ответил круглолицый, спокойный Сучков. - Умнее партии и органов хочешь быть. Спущен нам план: раскулачить в первом потоке пятьсот дворов - и точка. Тебе же легче, если и ошибка, то не твоя. Яйца кур не учат.
- Ты партию сюда не замешивай. Партия сказала ясно: ломай хребет классовому врагу, организуй хлеборобов в колхозы. А может, у нас не пятьсот кулаков, а больше?
- Сколько?
- Наша комячейка подсчитала: двести тридцать семь.
- Плохо считали. По какому признаку?
- По скотине, батракам, хлебу...
- Партизанишь, орденоносец. Не знаешь классовую математику. Добавляй: дом под железом - раз, участие в белых - два, царская служба - три, родственники - четыре...
- В белых я не участвовал, а по трем признакам выходит, и я кулак - с меня и начинать! Казаки все служили царю - и против царя ходили. Титушкин богач, а хата у него под камышом, в белых не был, родственник комдив Золотарев. А у Синенкиных хата под железом - недавно покрыли, отец по дурости три недели атаманил!
- Классовый признак налицо.
- А это какой признак: Федька Синенкин красный пулеметчик, брат его Антон красный комендант, сестра коммунаркой была...
- Товарищ председатель, сколько у тебя в станице не вступили в колхоз? Около пятисот. Они и есть враги Советской власти. Другое дело, если крупный единоличник добровольно вступит в колхоз со всеми потрохами, его трогать не следует.
Намек, что ли, на Глеба? Но с Глеба Михей и начинал список. Одна тетка Михея поссорилась с сестрой, тридцать лет не разговаривала с ней, а умирая, выказала последнюю волю: чтобы сестра к гробу не подходила, "а то встану!". Та же кровь в Михее, та же в Глебе. Михей отходчив, но не в главном. Сколько мог, он нянчился с Глебом, теперь кончено.
- Я не согласен, товарищ Сучков, это беззаконие. Буду писать в крайком партии, а нужно, и до ЦК дойду!
- Твое дело, - сказал Сучков, - но запомни: срок одна ночь. Поскучнев, Сучков напомнил еще: - Признак пятый: организация контрреволюционных мятежей, эмиграция...
Михей дал телеграммы в крайком и в Москву. Но тем временем комиссия продолжила список, составленный стансоветом.
Спиридон Есаулов попадал по пятому признаку, но он отбыл наказание дважды, и Сучков вычеркнул его. Но вписать все же пришлось: Спиридон, донесли, оказал сопротивление, когда забирали хлебные излишки во дворе Глеба Есаулова.
Двести тридцать девятым пошел Аввакум Горепекин - дочь предложила выслать: верит в бога, хлеб прятал, служил в полицейской сотне.
Двести сорок: отец Илья - служитель культа.
- Монах Иона, в миру Дрюков.
- У него ни кола ни двора, - вступился Михей.
- Он из казаков, - сказала второй секретарь, миловидная женщина. Казачество враждебно в массе как класс.