Записали. Туда же Маврочку Глотову: блудом действует, спирт домашний гонит, дом под железом.
- Наполовину под железом, наполовину под соломой, - сомневается Сучков, тайный любовник Маврочки.
- Враг и наполовину - враг! - режет Горепекина.
- Силантий Глухов - писать: религиозен, сын белоэмигрант - убийца Коршака.
- Петька Забарин - служил у Шкуро: писать.
Предложили выслать бывших красногвардейцев, которые после гражданской войны женились на женах погибших белых. Овчинникова против. Михей тоже, он объясняет:
- Жена человеку не родня, кровь разная. Жен менять можно, а детей, братьев, матерей не сменишь - это и есть родня.
- Писать: белогвардейских женок приветили!
- Может, тогда и Ваню Летчика писать? - вспылил Михей. - Пишите для счета! - Хлопнул дверью. Постоял в темноте, поговорил с белоногим своим скакуном, покурил - вернулся.
За ночь не управились. Утром мальчишка-рассыльный принес телеграмму из крайкома - раскулачить триста, а не пятьсот дворов.
Михей аж засмеялся: шалишь, товарищ особоуполномоченный, есть правда на земле!
Но и триста не набиралось по настоящему классовому признаку.
Активист Оладик Колесников громко выкрикивал старинные казачьи фамилии.
Записывали проявивших себя на деникинской службе.
Набралось еще несколько зажиточных, кулацких дворов, скрывающихся за невзрачными стенами хатенок под соломой.
Вновь брали амнистированных Коршаком в двадцать первом году донесли, что Советской власти они не радуются.
- А кто ей радуется? - брякнул во дворе стансовста богатый нищий Гриша Соса.
Взяли и его - не каркай.
Попали в список частные промысловики, пекари, сапожники.
Вписывали и толчь, до революции не наедавшуюся хлеба, но разжиревшую при нэпе.
Глеб Есаулов вписан один, без семьи. Оладик Колесников предложил:
- Высылать и Марию - пупок утонул в пузе! В золоте, ровно жидовка!
- А вы ей смотрели в пупок? - неожиданно зло спросила Клара Арамовна Овчинникова, и Оладика прогнали вон.
- Писать, конешно, - сказала Горепекина. - Дочь белого атамана, жена кулака, дом под цинком, трактор...
- Богатая биография! - согласились члены комиссия.
Тогда Михей рассказал, что Горепекина спасала от расстрела Глеба, и, возможно, не без выгоды, - бить так бить, решил Михей. Сучков вынужден был отстранить ее от работы, а бюро горкома партии тут же исключило ее из партии - преступление велико, Горепекина хлопала губами, слова пересохли, заплакала от обиды. Стала писать донос на всех сразу - и на Сучкова, и на Михея, и на Овчинникову.
Двести девяносто девятый номер заполнили - базарный сторож Серега Скрыпников, вспомнили: брат у него служил в волчьей сотне.
Михей уже не спорил.
Кого писать последним? Все боятся ошибиться на последнем номере, курят одну за другой, мотают головами, а сроки давно вышли, паровоз гудки подает.
За пятнадцать лет борьбы за Советскую власть, и все в первой шеренге, - устал Михей Васильевич. Может, где и легко переходили к новой жизни, но только не в казачьих станицах. Михею лично царь Николай золотил путы - сумел порвать. Много непокорных казачьих голов срубила шашка Михея. Многих красных товарищей проводил он последним залпом на Братском кладбише. А молодые деревца в сквере опять сломали станичники. "Мне служить еще, как медному котелку!" - бодрился председатель, а котелок-то уже истончился.
И шибанула хмельная казацкая гордость. Встал председатель нашей станицы, откинул с плеча, как перед боем, бурку золотистой шерсти, сказал:
- Трехсотый - Есаулов Михей Васильевич, царский хорунжий, дед был есаулом, помощником атамана, один брат белый полковник, другой кулак, дом под черепицей, в контрреволюционных мятежах, правда, не участвовал... Кто за, прошу поднять руки!
Оцепенел комитет. Всхлипнула Катя Премудрая. Мягко обнял за плечи председателя Петр Солонцов, председатель горсовета, шахтер из Горловки, чем-то похожий на Быкова:
- Ты, Михаил Васильевич, не все сказал. Командир красного полка, кавалер ордена Красного Знамени, коммунист, лично известный Кирову, Орджоникидзе.
Михей задрожал, сдерживая слезы, выбежал из комнаты.
- Товарищи, - поднялся Сучков. - Заседание комиссии по раскулачиванию объявляю закрытым - повестка дня исчерпана. Всем объявляю благодарность. Поздравляю с победой над последним классовым врагом, с победой новой, коллективной жизни. Было ясно: или мы кулака, или он нас. Лучше мы его...
Прошла ночная гроза. Над Машуком горела заря. Освеженная дождем земля паровала, ожидая плуга. Михей пригласил Петра Солонцова позавтракать у него. Они медленно шли по улице, Михей с конем в поводу, покачиваясь от усталости, в пыльных сапогах, мятых рубашках, заросшие щетиной чернорабочие революции.
- Началось! - предупредил Иван хозяина-отца.
Часть добра успели ночью разнести по родным и знакомым. Библию, предназначенную Спиридону, отдали на сохранение матери Коршака, троюродной тетке Глеба. Митьку отвели к Синенкиным - и туда же воз барахла.
На заре пришли члены комсода и милиция. Собак бесили люди с винтовками, и хозяин отпустил их на волю. Ванька цепным псом кидался на комитетчиков, путал ходы, незаметно бросил в колодезь ключ от большого сундука.
По улицам гнали вереницы арестованных с мешками на плечах. В хатах вой, крик. Скотина мычит голодная, непоеная.
Почему-то Марию повели раньше Глеба, - зарыдав, они поцеловались, как на смерть. Он успел ей передать тугую пачку денег, мешок с харчами и одежей. В калитке она оглянулась еще раз - на дом, на Глеба, на Ивана.
- Хороша! - смачно сказал на Марию молодой следователь, наган на столе. - Тайгу рубить будешь!
На том допрос и кончился.
Глеб, оказалось, должен расписаться под описью его имущества. Чтобы он не переживал при описи, его примкнули пока в подвале, но он видел все через вытяжное окошко, доносились голоса.
- Нагольных тулупов пять...
- Крытые шубы - четыре...
- Стаканов тридцать восемь...
- Вот это контра!..