- Никакой он не полковник, дурак! Он сотником кончил германскую.
- Если впишу эти слова в протокол, крышка тебе, - сказал Алтынников, новый прокурор, присланный в станицу в горячие дни, как на уборку урожая. - Извинись.
- Извини, - переломил себя казак.
- Извините! - поправил его толстогубый прокурор.
- Извините, - повторил Михей, заливаясь смертным потом, врачей-то придется признать, сердце отказывало на допросах.
- Вы свободны, - сказал прокурор.
Михей стоял перед ним, жалкий, сгорбившийся, с обрезавшимся, небритым лицом, рядовой враг народа, которого даже не посадили, а просто выкинули в единоличники, лишив права голоса на пять лет.
- Можете идти, пропуск у часового, в списке.
- А партбилет? - просительным шепотом сказал Михей, отлично понимая нелепость своих слов.
- Не прикидывайтесь идиотом!
- Мне кольт Серго Орджоникидзе дарил, там надпись, не затеряйте его...
- Пошел вон! П-паскуда...
На площади Коршака гулял ветер.
На обелиске высечены трое в гранитных шинелях, со знаменем пурпурного камня. Один ранен и двое других поддерживают товарища. У раненого лицо Михея. Не угадали мастера композиции на обелиске, Невзорова и Анисим Лунь, - двое давно погибли, а Михей как раз жив, но ранен точно. Все трое тревожно смотрят на запад, прислушиваются к отдаленной канонаде пушек. Ярко-красные канны цветут на квадратной клумбе-могиле.
От памятника Михей пошел домой, выбирая переулки поглуше, безлюднее. Присаживался на камень у какого-нибудь двора и отдыхал - может, пойти все-таки к докторам, сердце будто кто ладонью стиснул и не пускает биться.
Пыль, трава, одиночество. Белые горы Кавказа.
Равнодушие к собственной судьбе.
Ночью сидел в звездном саду. Ремень ему вернули, деревья крепкие, выдержат, вот хоть яблоня, что посадил Михей в день своей женитьбы. Есть и патрон в сарае от двустволки, можно прикрутить его к деревяшке и ударить по пистону хвостом напильника, промаха не будет... Есть браунинг-кастет, и три обоймы к нему добыл Михей, но будто чуял обыск, в колхозе спрятал.
Ну нет! Хрен вам в глотку! Не доставит радости врагам народа, а он их видел нынче в лицо! Они пусть стреляются, пока не поздно - придет на них революционный суд! А Михей еще повоюет! Чужие судьбы заставляли его жить, стоять до последнего за Советскую власть.
Чужие судьбы... Расстреляли пекаря Семена Кириакиди - отказался показать на соседей, что они п р а в ы е у к л о н и с т ы. Семен не понимал этих слов, он лишь с трудом писал свою фамилию. Осиротели четверо малых детей. Ивана Бекешева, землекопа - семь душ детей, - заставляли выдать десять врагов, засевших, по мнению тройки, на Деловом дворе, где работал Иван. Деловой двор - кузнечно-слесарные мастерские. С задачей Иван не справился. Пришлось хлопнуть его самого. Был Иван богатырь видом - на голову выше Сучкова, и как-то поборол в бродячем цирке приезжего борца, мастера французской борьбы.
Прошло двадцать с лишком лет со дня революции. Победила Советская власть, закрепленная новой конституцией. Есть в той победе и доля Михея. Но борьба не кончилась. Поэтому бывший член ВКП(б), орденоносец, награжденный почетным серебряным оружием, председатель нашей станицы Михей Васильевич Есаулов тихо выехал со двора в темную, ветреную ночь, таючись. Решением коня реквизировали, но лишь на бумаге - так никто и не явился за конем. Лицо всадник скрыл башлыком, как абрек в набеге, как заговорщик, повстанец. За поясом под буркой крестьянский, пугачевский топор.
Конь-братишка все понимал, чуял напряжение в теле всадника, шел споро, но без лишнего, бахвальского цокота копыт - не на параде. А когда впереди буркнул голос и блеснули искры цигарки на ветру, и вовсе пошел по-змеиному, бесшумно. Миновали и - легкая рысь, галоп, аллюр по мягкой пыльной дороге в сторону лесных балок. Из-за зловещей Монах-скалы тускло глянуло раскаленное пушечное жерло луны и тут же исчезло - дорога пошла низом, садами, над речкой.
Темь безудержная, беспредельная, замогильная. Одиночество, ветер и жуткая воля. Страшно шумели камыши. Стыдясь коня, Михей всхлипнул лишь в шуме болотной рати. А когда ветер примерк, ласково потрепал холку коня: ничего, братец, казакам не привыкать к дальним странам. Доедем и мы до утра-солнышка!
Ночная Чугуева балка. Луна надвое распахала ее - одна сторона черная, лесная, другая в тусклом, мертвенном свете, ковыль-трава. А по долине едет мертвый рыцарь, прикрученный к седлу, свесив голову на грудь. Вот и мрачная сторожка лесника Игната Гетманцева, что командовал в полку Михея эскадроном разведки.
- Игнат, пусти, я это, Есаулов... Какой, какой! Михей, тебе говорят! На всю жизнь вас испужал Спиридон...
Не зажигая огня, сидели у каменного очага. Помешивая жар, Михей поведал о случившемся, просил приюта, пока придет ответ на его письмо в ЦК ВКП(б). Он на свободе, но береженого бог бережет, лучше пока пересидеть смутное время, взять могут в любую минуту, обвинив хотя бы в краже коня конь ведь реквизирован. Попросил наведываться в станицу, держать связь с секретарем горкома партии Кларой Арамовной Овчинниковой, которая не согласна с тройкой в деле Михея, но с тройками тогда не спорили люди и повыше Овчинниковой. Она и отправила в ЦК письмо Михея, тайно, спецпочтой.
- Может, зря ты бился с братцем Спиридоном? - потрясен несправедливостью Игнат.
- Когда? - показал красные от жара в печке зубы командир Игната.
- Когда с германской вернулись.
- Еще раз такое спросишь, я тебе не гость и не товарищ.
- Дык, Михей Васильевич...
- Никаких дык! Контра голову гадючью высунула, только она в переодетом виде. Советская власть и хотела бы, да не сотворит беззакония такая у нее природа, а вот под маской ее много еще нечисти по земле ползает. Есть ошибки и у наших настоящих товарищей, люди ведь не из железа, это говорится так: железные большевики... Железного бы пуля не взяла - да и не возьмет нас никакая пуля!.. Был тут один из Москвы, под видом работника газеты, вырядился точь-в-точь под большевика, а чуяло мое сердце: или эсер бывший, или батьки Махна соучастник по анархизму. Так и вышло: контра! Гражданин Золотарев, дюже хорошо тебе известный наш комдив, а ныне частник, говорит, что я отстал, не вышел из девятнадцатого года, когда Колчак, Юденич и Деникин мертвую петлю накидывали на шею России да промахнулись. А я и не вышел. И выходить не собираюсь. Война с контрой не кончена - долго она будет вылазить на свет божий в разных обличьях. У тебя какое тайное оружие есть?
- Господь с тобой, Михей Васильевич, вот винтовка, кинжал - инвентарь лесничего, все числится в НКВД.
- Не бреши. Так я тебе и поверил. Давно я хочу всю станицу обыскать, все чердаки-подвалы. Чтобы казак да не сохранил с давна, после стольких войн, какой-нибудь завалящий револьвер или винт - не верю. Дай его мне на время, мало ли что!
- Не могу, сам же потом и отправишь меня в Нарымский край за тайное хранение.
- Неси-неси, а то, может, кто заследом ехал.
- Лишек у тебя один есть в характере.
- Какой?
- Честность у тебя дюже большая, жить с тобой людям тяжело - не одной честностью мир стоит.
- А вот будет стоять! И правдой!
- Я нынче бабу в лесу захватил - дуб заповедный срубила. По правде, я ее должен упечь в тюрьму, а у нее трое детей, вдова, в сумке оладик черный, лет сорок ей, а голова белая. Отпустил. И топор отдал. Конечно, до повторения... Выпить хочешь?
- Дай, и перекусить чего-нибудь, давно не ел - в глотку не лезет.
Выпили по кружке.
- Хороша? - спрашивает хозяин.
- Огонь!
- Вот тебе и честность, - смеется Игнат. - Самогонка это, незаконная, сам сварганил, крыша в кладовке прохудилась, сахар подмок - полмешка, я его и успел обработать.
- Ну, будя-будя агитацию разводить! Придет и самогонщикам конец... Знатная арака получилась... А с виду - вино.
- Соку кизилового пустил для цвету, а то она дюже синяя, да и дух сивушный кизил отбивает...
В ту же ночь Игнат спровадил коня Михея к своим друзьям карачаевцам в горский табун, верст за пятнадцать.