Начальство (генерал-губернатор Долгоруков и обер-полицмейстер Арапов) к евреям относилось снисходительно и справедливо — и московским евреям жилось сравнительно недурно. Правда, после выстрела Каракозова и взрыва на Курском вокзале при возвращении царя с войны политика Александра II[45] довольно заметно качнулась назад, но в Москве евреи этого пока не чувствовали. В 1880 г. по случаю исполнившегося 20-летия царствования Александра II Еврейским обществом открыто было ремесленное училище с довольно обширным общеобразовательным курсом и разными ремесленными отделениями. С высочайшего разрешения этому училищу было присвоено имя «Александровское», и Московское еврейское общество удостоилось высочайшей благодарности. Как и «Талмуд-Тора», узаконение этого училища было основано на следующем сообщении канцелярии генерал-губернатором: «Управление Московского генерал-губернатора, Отделение 1-е, Стол 2, Правления Московского Еврейского Общества, 4 сентября 1880 г. № 48 481. Государь император, по верноподданнейшему докладу о предложении Московского Еврейского Общества ознаменовать день 25-летия царствования Его Императорского Величества учреждением в Москве ремесленного училища с ходатайством наименовать это училище „Александровским“, Высочайше соизволил изъявить на то согласие, повелев при этом благодарить Еврейское Московское Общество за его верноподданнические чувства. О таковой высочайшей воле считали нужным уведомить Правление Московского Еврейского Общества для объявления по принадлежности. За Московского генерал-губернатора, московский губернатор Перфильев[46]». Таким образом, этот период десятилетия царствования Александра II был временем быстрого развития и роста общины, имевшей уже приличный молитвенный дом, кое-какие просветительные учреждения и выдающийся раввинат в лице таких известных лиц, как 3. Минор и X. Берлин. Положение евреев в Москве было сравнительно хорошее. Население увеличивалось быстро, и экономическое его благосостояние росло прогрессивно. Сколько людей, приехавших из «черты», без всяких, можно сказать, средств, вскоре богатели, делались владельцами больших торговых фирм, фабрик и заводов. Не подлежит сомнению, что еврейское население сыграло очень значительную роль в развитии московской торговли и промышленности, особенно в области ремесленных производств. Некоторые области производства впервые только были заведены евреями. Так, например, торговля и производство готового платья, готового белья, которые до евреев совершенно были неизвестны в Москве, выросли и развились благодаря еврейской инициативе. В смысле правовом жизнь евреев в это время в Москве тоже была, не в пример другим городам России, сравнительно сносной. Московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков был русский барин и аристократ с ног до головы. Благодаря своей родовитости (вел он свой род от Рюриковичей) он пользовался большим влиянием в придворных сферах и особенными симпатиями императора Александра II. Мягкий, воспитанный, он заключал в себе кое-что от Фамусова, немного и от либеральных идей преобразовательной эпохи. Без особенно твердых политических убеждений и определенного мировоззрения, он предпочитал всяким резкостям и прямолинейностям покой, «тишь и гладь». Естественно, что его не особенно трогал вопрос о том, что живет ли в Москве сотней-другой евреев больше или меньше и все ли живущие там вооружены всеми требованиями бессмысленного законодательства о жительстве евреев вне черты еврейской оседлости. И он сквозь пальцы смотрел на пребывание евреев в Москве. Злые языки говорили, что его снисходительное отношение к евреям объяснялось его дружбой с Лазарем Соломоновичем Поляковым[47], что эта дружба была не платоническая, что она оплачивалась щедро поляковским банком. Не подлежит сомнению, что князь Долгоруков пользовался финансовой поддержкой Полякова. Человек без средств, он жил широко и нуждался нередко в деньгах, в которых со стороны дома Полякова, понятно, никогда ему не было отказа. Но его отношение к евреям не было никоим образом основано на принципе do ut des[48]. Нет, это было в его натуре, в его русской барски-аристократической и слегка либерально-гуманной натуре, которой было просто чуждо преследование людей не за преступления, а за какие-то допотопные и несуразные законы, специально направленные против них потому, что они принадлежат к еврейской нации и еврейской религии. Нельзя также отрицать того, что многие представители московской администрации занимали более или менее видные посты в многочисленных поляковских предприятиях. Так, правитель[49] канцелярии генерал-губернатора Мейн занимал большой пост в одном из банков Полякова. А многие штатские и военные генералы под разными благовидными предлогами (в виде членов комиссий, правлений и т. п.) были прикосновенны к поляковским делам. Как бы то ни было, отношение к евреям в Москве было во много раз лучше, чем в других местах, главным образом потому, что во главе администрации московской стоял человек, не зараженный квасным патриотизмом и реакционным злобным антисемитизмом. Так как стоящие на низших ступенях административной лестницы обыкновенно прислушиваются к голосу стоящих на высших ступенях ее, то, понятно, что остальные органы московской администрации держались той же тактики. Нельзя не упомянуть бывших долгое время обер-полицмейстерами в Москве Арапова и Козлова, особенно последнего. Это был добрый, мягкосердечный и гуманный человек и, по-видимому, убежденный противник еврейских ограничений, особенно в таком элементарном праве, как право жительства. Он сквозь пальцы смотрел на это дело, и там, где это только зависело от него — а от него как обер-полицмейстера зависело почти все, — он всегда давал свое разрешение. У него в приемной нередко, когда еврей приходил жаловаться на то, что его полиция хочет выселить, можно было слышать реплики вроде следующего: «Ах, достаньте ремесленную книжку, как все ваши делают, и вам будет разрешено». Он знал, что книжку достать можно через ремесленную управу, которая немало наживалась на этом деле, и тому, кто ремеслом особенно не занимается, но не видел в этом ни греха, ни преступления. А раз высшие власти так легко смотрели на жительство евреев, раз генерал-губернатору и обер-полицмейстеру было любо, то богам низшего ранга было только мило. Особенно благоприятно было положение полиции: с одной стороны, закон был на ее стороне и служил в ее руках постоянным угрожающим оружием против евреев; а с другой стороны, нарушая этот закон, она ничем не рисковала, так как ее начальство сквозь пальцы смотрело на эти нарушения. Это давало ей возможность доить еврейское население и выкачивать из его карманов сколько угодно денег, и каждый вновь прибывший в Москву еврей был новой курицей, несшей золотые яйца. И не в их интересах было вырезывать этих кур… Действительно, еврейское население Москвы было своего рода уделом, отдававшимся на «кормление» тому или другому из полицейских чинов. Если хотели кого-либо из них наградить, его сажали в такой участок, где евреев живет много; если же хотели покарать, то высылали на окраины, где евреев было мало или совсем не было. И в то время, как, например, приставы городского участка, где находилось московское гетто — Зарядье, покупали себе собственные дома и жили, как крезы, приставы в участках без евреев бедствовали и нуждались. То же самое можно сказать о Ремесленной управе. Ее чиновники, в руках которых находились все евреи-ремесленники, конкурировали с полицией в деле обирания евреев-ремесленников, действительных или мнимых. Открытие мастерской, экзамены на мастера или подмастерья, ремесленная книжка и т. п. — всего этого можно было добиться только путем хорошей взятки. Но евреи были довольны таким порядком вещей. Известно, что для евреев в то время не было лучшего положения, чем то, когда «начальство берет». Они привыкли каждый свой шаг, каждый глоток воздуха, права дышать и жить покупать дорогой ценой, считают это своим «естественным правом» и очень бывают огорчены, когда встречаются лицом к лицу с неберущим начальством, лишающим их одного из самых могущественных средств самозащиты. И к началу 80-х годов в Москве уже было солидное еврейское население со всеми атрибутами еврейской общины. Численность еврейского населения в это время трудно определить с точностью. Имевшие место переписи страдают большими дефектами, так как число нелегально проживавших евреев и, естественно, поэтому скрывавшихся от переписи было довольно значительно. Так, по переписи 1871 г. в Москве оказалось 5319 человек. Умерло же в этом году 90 мужчин и 56 женщин, т. е. 146 человек, что составляет около 28 на тысячу — цифра, совершенно невероятная по своей величине для еврейского населения вообще и московского (где было много молодежи и очень мало детей) в особенности. Отсюда надо заключить, что данные переписи значительно преуменьшены. То же надо сказать и о следующей переписи, 1882 г., по которой в Москве оказалось 15 085 евреев, так как умерших в этом году было 201 мужчина и 145 женщин, т. е. 346 человек, что опять-таки предполагает невероятно большую смертность в 23 на тысячу. Правда, подобные цифры выведены на основании данных о рождаемости и смертности[50], а именно что в 1871 г. [евреев в Москве] было приблизительно 8000 человек, а в 1881 г. — 16 000 человек.
События 1-го марта, воцарение Александра III и руководящее влияние на внутреннюю политику Победоносцева[51] и его сподвижников, как известно, значительно ухудшили отношение правительства к евреям в России, а это не могло не отозваться и в Москве. Наступил знаменитый 1881 год, на юге России прокатилась волна еврейских погромов. В один миг разбиты были все иллюзии, сокрушены были все мечты и надежды евреев на «усыновление» и гражданственность. Всем стало ясно, какую цену имеют «благодеяния», которыми осыпают нас августейшие монархи. Русские евреи буквально были ошеломлены этими событиями, особенно убита была и разочарована та часть еврейской интеллигенции, которая так верила в силу гуманности и прогресса, искренне верила в близкое свое превращение в русских людей Моисеева вероисповедания и для этого готова была отречься от своего национального «я». Погромы продолжались. Евреи растерялись. Александр III представившейся ему еврейской депутации сказал, что погромы — дело рук крамольников. Это был, очевидно, намек на знаменитую эсеровскую прокламацию… Но бывший тогда министром внутренних дел Игнатьев [52] явившейся к нему еврейской депутации сказал: «Западная граница для вас открыта». Всеми овладело отчаяние. По всей стране евреи стали устраивать посты и специальные богослужения. Это общее настроение русского еврейства отразилось и на Москве. 25-го января 1882 г. в молитвенном доме «совершено молебствие об охранении богом русских евреев от дальнейших бедствий». Для характеристики тогдашних настроений интересно слово, произнесенное по этому случаю раввином Минором: «Нет уголка, где бы евреи не устраивали постов и не молились бы о предотвращении дальнейших и нового рода бедствий от их головы… Евреи такие же граждане Русской земли, как любой русский человек самой чистой, самой славянофильской крови… Урезывание прав евреев, их угнетение ни на волос не улучшит политического положения России. Какая польза от угнетения евреев? Неужели от этого уменьшится в России социализм?.. Смут смутами не излечишь, а преследование евреев есть также своего рода смута». Затем следует обращение уже не к августейшим монархам и их милости, а к народу и общественному мнению: «Пора русскому человеку понять и разуметь, что, требуя от евреев исполнения всех повинностей, следует давать им и все права». И далее, говоря о том, что «ураганом вырвалась злоба, из мрачной бездны вырвался фанатизм и разгром за разгромом обрушился над главою нашего народа», Минор прибавляет, что «венцом всех этих бедствий остается горькое сознание, что все эти погромы служили и служат только как бы предисловием к еще более грозной будущности, на челе которой зияет змеиное слово: „Запад для вас открыт“». И нет границ его возмущению. Как, «землю, на которой мы живем сотни лет, которую мы удобряли своими костями, орошали своею кровью и слезами, эту землю мы не имеем права назвать своим отечеством, своей родиной»? Он призывал из могил всех погибших за родину на полях сражений, проливших кровь за Россию, за ее интересы, быть вечным укором тем, которые говорят нам: «Вы не русские, запад для вас открыт». Он призывает в свидетели самое землю, но земля безмолвствует — и он вспоминает проклятие Моисея: «Ты сойдешь с ума от зрелища, которое представится глазам твоим». «Да, — восклицает он, — есть от чего „с ума сойти“». Эта речь рельефно показывает, какое потрясающее влияние оказали события этого года на русское еврейство, в какое безнадежное отчаяние ввергла его политика нового правительства, лаконически, но четко выразившаяся в окрике Игнатьева: «Западная граница для вас открыта». Надо отдать справедливость покойному Минору, который не убоялся бросить с синагогальной трибуны всемогущему министру такое обвинение и охарактеризовать его ответ как «змеиное слово». Навряд ли во всей проповеднической литературе всех времен и всех церквей найдется что-либо подобное, навряд ли где-либо какой-либо служитель церкви, подчиненный светской власти, а «казенный» раввин был чиновником губернского правления, осмелился когда-нибудь выступить с такой резкой обвинительной речью против всесильного представителя правительства.
Новый поворот в отношении к евреям вообще стал проявляться и в Москве. Весною 1882 г. произошла смена обер-полицмейстеров, и в Москву назначен был новый градоправитель, некий Янковский. Как водится, он прежде всего взялся за евреев, и началось выселение их целыми массами. Известие об этом, конечно, проникло в существовавшую уже тогда русско-еврейскую печать («Восход»), которая, понятно, освещала эти действия московской полиции не в особенно приличных для московских «патриотов» тонах. За московскую полицию заступился «Русский курьер», издававшийся тогда гласным Московской Думы и фабрикантом минеральных вод Ланиным[53]. И впервые в большой московской газете (в петербургской печати после знаменитого клича «Нового времени» — «Жид идет» — антисемитские выпады против евреев не были уже редкостью) появилась резкая юдофобская статья со всеми обычными в таких случаях обвинениями евреев в эксплуатации, обходе законов и проч. Это была, можно сказать, первая ласточка вскоре наступившего расцвета московской юдофобской прессы.
Такое настроение [против] евреев, и московских в частности, вызвало сильную реакцию. Одни решили, что при таком положении, при таком настроении правительства жизнь в России более невозможна, что необходимо расстаться раз и навсегда с родиной-мачехой, что для евреев осталось одно только средство спасения — эмиграция. Возникло так называемое палестинофильское движение, глашатаем которого стал тогдашний «Рассвет» с его редактором Розенфельдом[54] во главе. Но это движение встречало и сильную оппозицию противников иммиграции, утверждавших, что Россия была и останется навсегда отечеством русских евреев и нечего думать об оставлении ее. В Москве противником эмиграции был раввин Минор. Свое вышеприведенное слово, несмотря на все отчаяние, которым оно дышит, несмотря на все ужасы, которые он привел для характеристики данного момента, он закончил так: «Нашим же единоверцам мы можем напомнить в утешение, что Россия не Испания и что на ее престоле сидят не Фердинанды Католики и Изабеллы Кастильские, а Александры и Марии, и поэтому пусть не думают о каких-то эмиграциях, способных только навлечь беду на весь наш народ, пусть не забывают, что Россия была и останется нашей родиной назло всем нашим противникам». Скоро-скоро пришлось, однако, маститому раввину убедиться на своей собственной спине, что Александры и Марии немногим лучше Фердинандов и Изабелл, что Александр, как и Фердинанд, не остановится перед изгнанием евреев из Москвы, как Фердинанд не остановился перед изгнанием их из Испании[55].
Палестинофильское движение нашло в Москве страстных энтузиастов. В этот момент возник в Москве знаменитый кружок [ «Бней Цион»], в состав которого [вошли] членами Усышкин, Мазэ, Марек и другие — будущие активнейшие деятели сионистского движения[56]. Это было первое проявление реакции евреев на правительственную юдофобию.
Но общая правительственная политика по отношению к евреям все-таки еще не сильно ощущалась в Москве. Пока во главе московской администрации стоял Долгоруков, евреи продолжали все-таки жить и работать более или менее спокойно. Соглашение с полицией, с одной стороны, и Ремесленной управой — с другой, установило более или менее терпимый [alliance[57]]: и полиция, и Управа, от которых в конце концов зависела участь евреев, держались принципа [un accord tacite[58]] — и обе стороны были довольны. Евреи-купцы торговали, покупали, продавали, отбывая свой пятилетний первогильдейский стаж где-нибудь в провинции, становились потом московскими купцами 1-й гильдии, т. е. полноправными с точки зрения права жительства гражданами; ремесленники открывали мастерские как хозяева или работали как подмастерья и ремесленные ученики; лица с высшим образованием (врачи, инженеры, адвокаты и др.) беспрепятственно, хотя ни на государственную, ни на городскую службу не принимались, занимались, однако, своей профессией.
Сомнительные в отношении правожительства евреи воспользовались циркуляром нового министра внутренних дел Толстого[59], по которому евреи, поселившиеся вне черты оседлости до 1881 г. и имеющие «домоводство», выселению временно («впредь до пересмотра закона о евреях» — трафаретная формула царского правительства) не подлежат. Благодаря этому возникла новая категория евреев с правом жительства, так называемая категория «циркулярников»; о «николаевских» и говорить нечего, они были особенно привилегированными: как приписанные к мещанским обществам Москвы или других центральных губерний они были забронированы. Все прочие, как и даже форменно совершенно беспризорные, — и те как-нибудь перебивались благодаря милостям полиции и щедротам своего сердца. Полиция «брала» открыто и широко. Известно, что, например, некоторые участковые приставы получали аккуратно жалованье от евреев (по нескольку тысяч и больше рублей в месяц). И несмотря на это, если у такого полицейского магната появлялась надобность в каких-нибудь экстренных расходах (покупка, например, дома или дорогого подарка для своей метрессы в день ее именин), он задерживал на улице партию-другую евреев или ночью производил экстренную облаву на какой-нибудь большой дом, густо населенный евреями, — и требуемая сумма, еще с излишком, назавтра же доставлялась. Немало извлекали из еврейских карманов денег и чины Ремесленной управы. Словом, между обеими сторонами существовали, как указано выше, «молчаливое соглашение», мир и благоволение. Одни работали и добрую долю своих заработков отдавали начальствующим, другие «блюли» — и получали заслуженное вознаграждение, жирели и богатели. Трудно было беднякам, у которых нечем было купить себе «право» и нечем было откупиться в случае нарушения этого «права».
Население еврейское росло за счет прибывавших новых ремесленников, купцов и интеллигенции. Торговля расширялась. Благодаря посредничеству евреев московские фабриканты завязывали многочисленные связи с северо-западным краем, чертой оседлости, и продукты московской промышленности получили новые рынки. С другой стороны, промышленность царства Польского получила доступ в Россию. Сколько возникло в то время еврейских торговых фирм, делавших огромные обороты продуктами варшавской и лодзинской промышленности! Еврейское население значительно выросло. По переписи г. Москвы 1886 г., евреев, правда, оказалось всего <…>[60]. Но эта цифра, надо полагать, значительно преуменьшена: евреи, как понятно, при тогдашних тяжелых условиях скрывали настоящее число жителей, так как многие были не прописаны и боялись, что правительственный учет их может повлечь за собой неприятности. Некоторое представление о численности еврейского населения Москвы в это время дает рождаемость и смертность евреев.
| Год | Рождаемость | Смертность |
| 1887 | 811 | 346 |
| 1888 | 859 | 382 |
| 1889 | 836 | 394 |
Если принять во внимание, что и рождаемость, и смертность евреев вообще ниже общей смертности и рождаемости, что они особенно низки были в Москве, где было много бессемейных (глава семьи — в Москве, а семья его проживала в провинции), холостых (большое количество учащихся, нижних чинов), если принять во внимание сравнительную зажиточность евреев… то окажется, что евреев к концу 80-х годов прошлого столетия было от 30 до 35 тысяч.
Общественная жизнь еврейской общины ничем особенно не отличалась от других общин больших городов и все более и более принимала знакомые очертания общин черты оседлости. Кроме общественного раввина Минора и духовного раввина р. Хаима Берлина, оставившего Москву в 1884 г. и замененного Мейер-Ноахом Левиным, приглашен был и хасидский раввин Видеревич, так что имелось уже три раввина. Кроме главной синагоги, старой «Аракчеевской» молельни, существовавшей с николаевских времен, открылась в 1878 г. «Межевая», в Мясницком переулке на Сретенке; стали открываться и другие молельни в разных пунктах города. Кроме Еврейского училища — приюта для еврейских детей и сирот и Александровского ремесленного училища при нем было, по обыкновению, множество хедеров для первоначального обучения еврейской грамоте и иешива для обучения талмудической и высшим богословским наукам. Основаны были разные благотворительные общества: Общество помощи бедным больным («Бикур-хойлим»), Общество беспроцентной ссуды бедным ремесленникам и другим труженикам («Гемилас-хесед»), Словом, все, что составляет атрибуты всякой еврейской «кегилы»[61]…
В культурно-просветительном отношении кроме вышеупомянутого училища, в котором кроме «еврейских предметов» большое внимание обращалось на общее образование учащихся, кроме отделения Общества для распространения просвещения между евреями в России, действовавшего нелегально или полулегально и первоначально ограничивавшего свою деятельность выдачей пособий учащимся в высших учебных заведениях, московское еврейство особенно ничем себя не проявило. Таким образом, 80-е годы, хотя и тревожные, прошли сравнительно благополучно.
К концу 80-х годов «золотой век» московского еврейства кончился, спокойное течение жизни московского еврейства стало сменяться тревогой и беспокойством. Повеяло новым духом. Главной причиной этого поворота, конечно, была все та же реакционная политика правительства императора Александра III и необыкновенно высоко поднявшаяся волна антисемитизма, докатившаяся и до Москвы. Но непосредственным поводом к этому послужило выступление на арену российской политики до того неизвестной фигуры великого князя Сергея Александровича[62]. Ему хотелось играть крупную роль в русской политической жизни; он пользовался большим влиянием у царя. Но ему не улыбалось положение спутника, сияющего только отраженным светом: ему хотелось быть самостоятельным светилом, которое светит собственным светом. И он задумал занять пост генерал-губернатора в Москве, где он будет своего рода удельным князем, со своим двором, свитой и другими атрибутами маленького царька. Но были для этого препятствия. Первое препятствие — это был князь Долгоруков. Он так сросся с Москвой, он был так родовит и когда-то так влиятелен, что устранить его не совсем было легко даже брату царя. А как бы он ни был стар, все-таки ждать его смерти не было терпения. Рассказывают, что на одном балу великий князь сказал Долгорукову: «Ах, я так люблю Москву. Мне очень бы хотелось жить в Москве». Князь Долгоруков на это ответил: «А я, Ваше Императорское Высочество[63], очень хотел бы умереть в Москве».
Понятно, что желание Долгорукова умереть в Москве не могло побороть желания Сергея жить в Москве. Началась кампания против Долгорукова как покровителя евреев. «Москва ожидовела», «Москва наводнена евреями», «Евреи захватили все в Москве», «Вся торговля в их руках» и т. д. В Москве эту кампанию вел… «Московский листок» Н. И. Пастухова[64]— орган дворников и кабаков, как его называли, но много сделавший в этом направлении. В Петербурге к этому делу приложило свою руку, конечно, «Новое время». Амфитеатров[65], будущий автор «Семьи Обмановых» и впоследствии друг и защитник евреев, в то время писал в «Новом времени» московские фельетоны, в которых смешивал с грязью евреев и их деятельность в Москве. Вскоре появился и знаменитый Шмаков[66] со своими архиюдофобскими учеными «трудами» и «исследованиями», тот самый Шмаков, который в 1913 г. был вместе с Виппером[67] и Замысловским[68] в ряду обвинителей Бейлиса[69]. Кампания велась совершенно откровенно. Обвинялись евреи в том, что большинство по закону не имеют права жительства, что в этом виноваты московские власти, со стороны которых имеется налицо преступное попустительство, что полиция берет взятки, что Долгоруков все это знает и не принимает против этого никаких мер, что Поляков со своим влиянием и богатством руководит московской администрацией, которая боится Полякова, и т. д. Все это дошло, по-видимому, и до царя Александра III. Рассказывали даже, что на одной из аудиенций он прямо спросил Долгорукова: «Скажите, кто в Москве генерал-губернатор — вы или Поляков?».
Эта кампания против Долгорукого и евреев встретила большое сочувствие среди московского, так называемого именитого купечества, которое в третий раз на протяжении истории евреев в Москве приложило свою руку к этому благородному делу. Князь Долгоруков, насквозь пропитанный аристократически-дворянскими тенденциями, с молоком матери всосавший традиционные предрассудки и убеждения русского крепостнического дворянства и смотревший на первое сословие в государстве как на самый серьезный оплот престола и отечества, не мог не относиться несколько свысока к купечеству, тому сословию, которое после падения крепостного права и «оскудения» помещичьего дворянства стало выдвигаться на авансцену русской жизни. Он недооценил значения грядущего купца, торговца и промышленника, который при новых условиях хозяйственной жизни идет на смену отживающему дворянству, который скоро займет доминирующее положение[70] и из «купчины» Кит Китыча станет «джентльменом» и владетелем «вишневых садов». Аристократ и барин pur sang[71], Долгоруков все еще смотрел на торгово-промышленный класс, на этих разночинцев, как на низшее сословие, как на выходцев из «темного царства», которые могут свирепствовать в своем Замоскворечье или на Таганке, но не имеют права ставить себя рядом с людьми белой кости и голубой крови. Такое отношение генерал-губернатора, естественно, вызывало недовольство и чувство горькой обиды в купеческих кругах и настраивало купечество против него. Надо еще прибавить, что старый князь действительно иногда проявлял по отношению к представителям купечества такие действия, которые граничили со своеволием, «усмотрением» и просто противозаконным произволом. Так, известны следующие факты, о которых много говорили в Москве. В конце 70-х или в начале 80-х годов умер очень богатый коммерсант Р-ский, один из членов ставшей впоследствии знаменитой по своему богатству и влиянию семьи Р-ских. Он оставил после себя много миллионов, которые наследовал его брат; кроме того, он оставил «незаконную жену» и внебрачных детей. Наследник не хотел ничего уделить из богатого наследства этой женщине и ее детям; она обратилась к князю Долгорукову. Последний призвал наследника и стал его уговаривать помочь вдове и детям. Р-ский упорствовал: «Они не были венчаны» — таков был его неотразимый довод. Видя, что он не идет на добровольное соглашение, Долгоруков ему шутливо сказал: «В таком случае одному из нас придется оставить Москву». Р-ский понял, кому из двух пришлось бы оставить Москву. И пошел на уступки. Дело было ликвидировано. Хотя высшая справедливость была, без сомнения, на стороне Долгорукова, но такое вмешательство административной власти в сферу чисто судебного характера произвело глубокое впечатление на московское купечество и оставило чувство озлобленности против князя, который счел себя вправе так обидно расправиться с одним из виднейших представителей московской haute finance[72]. Другой факт, относящийся к более позднему времени, получил отрицательную оценку не только со стороны купечества, но и со стороны передовой интеллигенции. Известная фирма X. (золотые и серебряные изделия) вынуждена была прекратить платежи. Его кредиторы — все московские капиталисты — не хотели идти на сделку. X., которому генерал-губернатор был обязан за финансовую поддержку (бриллианты, ордена всякого рода), обратился к нему за помощью. Долгоруков призвал кредиторов и пригрозил им всякого рода репрессиями. Тут уже дело касалось не только «чести» сословия, но и кармана. Кроме того, тут уже было явное вмешательство административной власти в дело, подлежащее исключительно ведению суда, да и дело-то было несправедливое. Возмущение действиями старого князя было глубокое. Избранный городской голова Н. А. Алексеев[73], представитель торгово-промышленного класса, близко принял к сердцу кровные интересы московского «именитого купечества» и стал вести подкопы под «самодура» генерал-губернатора. Рассказывали, что он об этом случае довел до сведения Александра III, который тоже был возмущен действиями Долгорукого. Прибавляют, что на аудиенции царь, чуть ли не сидя спиною к Долгорукому, возмущенно сказал ему: «Рюриковичу стыдно взятки брать».
Если к тому еще прибавить, что вторая жена Александра II, княгиня Юрьевская, была очень нелюбима Александром III, что она была родной племянницей князя Долгорукова, то станет ясно, что кампания против Долгорукова нашла очень благоприятные условия и имела все шансы на успех.
Юдофобская тенденция, окрашивавшая поход против Долгорукого, крики о том, что Москва ожидовела и евреи захватили все в свои руки, тоже пришлись по вкусу московскому именитому купечеству. К концу 80-х годов евреи уже играли весьма заметную роль в торговле Москвы и стали небезразличными конкурентами «коренного» московского купечества. Евреи, как указано выше, развили и расширили торговлю в Москве, создали новые отрасли производства и дали торговым операциям столицы заметный толчок. И тут, на этой арене, столкнулись не только два конкурента, купец-русский и купец-еврей, но и две чуждые друг другу системы и торговые тактики. Консервативный, отсталый, тугоподвижный и косный русский купец, привыкший вести свои дела «потихоньку да полегоньку, не торопясь, да богу помолясь», столкнулся с живым, подвижном, суетливым и нервным евреем, принцип которого Drang und Sturm[74]. Московский толстосум, сидя на своих мешках, мечтал только о возможно большей прибыли, как можно больше процентов нажить на товаре и совершенно игнорировал размах своего торгового оборота. «Иные хотят рубль на рубль, а нам хоть копеечку на копеечку» — этот анекдот великолепно иллюстрирует тактику замоскворецкого купца. Еврей же ввел в свою торговлю совершенно противоположный принцип: как можно больший оборот, хотя бы при самой маленькой прибыли. Лучше на миллионах нажить сотни тысяч, чем на сотнях — десятки. Эта система, как очевидно, доводила до минимума вознаграждение посредника, удешевляла товар для потребителя, расширяла рынок, делая доступным товар для большего числа покупателей и вместе с тем расширяя производство. Представители противоположной тактики, не видящие дальше своего кармана, не могли мириться с этим, и негодование их против еврейских торговцев росло с каждым днем. Евреи, мол, жить и наживать не дают, они продают по более низким ценам. Настроение московского и вообще «всероссийского» купечества к евреям ярко обнаружилось в 1888 г. в вопросе о Нижегородской ярмарке, когда власть над евреями на этом «всероссийском торжестве» как будто очутилась в руках купцов ярмарочного комитета, состоящего из московских купцов. До того времени евреи почти без всяких препятствий приезжали, жили и торговали на ярмарке наравне с гражданами других национальностей. Право жительства на ярмарке было предоставлено всем. Хотя закон на этот счет был не совсем ясен, но таков уже был обычай, и никто из власть имущих не обращал на это внимания. Так уж исстари велось, и это сделалось «обычным» правом евреев. Евреи в течение шести-восьми недель торговали и делали там большие обороты. Вокруг торговцев и купцов работали приказчики, маклеры, разного рода посредники, ремесленники и рабочие разного рода и сорта. Количество евреев, приезжавших на ярмарку, было довольно солидное, и были такие, которые целый год жили за счет ярмарки. Приезжали со всех концов России, но большая часть их была из Москвы. И вот в 1888 г. ярмарочный комитет издал целый ряд драконовских законов против евреев, сделавших почти недоступной работу на ярмарке для большинства из них. Создана была сложная регистрация евреев на ярмарке в специальном «еврейском столе», периодическая их явка, получение особых разрешительных грамот, обязательно с фотографической карточкой, причем все тонкости, или, лучше сказать, грубости, законов о праве жительства вне черты еврейской оседлости были тут еще увеличены, усилены и расширены. Словом, регистрация эта имела вид, точно она была скопирована с правил о проститутках. Эти крайне стеснительные, обидные, носившие прямо характер издевательства над евреями правила явились неожиданно, как гром с ясного неба, и притом стали известны перед самой ярмаркой, когда ничего не подозревавшие евреи уже съехались со своими товарами, лавками, мастерскими и когда покинуть ярмарку для них было равносильно катастрофе. Евреи стали совещаться, придумывать всевозможные средства и решили послать депутацию к начальнику ярмарки и нижегородскому губернатору, небезызвестному генералу Баранову[75]. Из статей В. Г. Короленко[76] мы имеем известное представление об этой политической фигуре. Довольно бесхарактерный и беспринципный, он старался служить и «нашим» и «вашим», хотел прослыть либералом и вольнодумцем, героем и решительным деятелем и из каждого обстоятельства создавать себе рекламу. Юдофобией он заражен не был, но открыто выступать в защиту евреев от посягательств купечества тоже было ему неловко, не хотелось ссориться с московским именитым купечеством, которое ежегодно по окончании ярмарки давало ему пышный обед с благодарственными речами и тостами и осязательным «приложением». Он принял еврейскую депутацию очень приветливо. На указание, что новые правила в известной степени находятся в противоречии с буквой закона, не говоря уже о том, что прецедент и обычай освятили право евреев жить и торговать на ярмарке, что эти правила изданы совершенно неожиданно и проведение их в жизнь в данный момент, когда ничего не подозревавшие евреи уже съехались и привезли свои товары, равносильно полному их разорению, Баранов ответил: «Прежде всего должен вам сказать, что все это не от меня. Правила эти составлены ярмарочным комитетом. Обратитесь к нему с вашими объяснениями и ходатайствами. Я же, со своей стороны, могу лишь сказать, что всякий еврей, который открыто будет заниматься законным делом, выслан не будет». Прямо от Баранова депутация по его указанию отправилась к одному из членов ярмарочного комитета, известному московскому купцу, торговцу и фабриканту золотых и серебряных вещей Гавриилу Гаврииловичу Корнилову. Этот принял депутацию очень холодно и сурово и прямо сказал: «Евреи жить не дают, они понижают цены на товары, продают дешевле всех — и этим вредят русской торговле». Вопрос решен был, конечно, так, как говорил Баранов. Евреи на ярмарке остались, но остались и сочиненные московским именитым купечеством правила, которые евреям причинили немало неприятностей, а ярмарочной полиции дали немало дохода. Эта эпопея ярко иллюстрирует отношение купеческого сословия к евреям и мотивы этого отношения. Само собою понятно, что, когда началась кампания против Долгорукого и евреев, московское купечество этому только обрадовалось и присоединилось к этой кампании. После такой артиллерийской подготовки взять такую уже шатавшуюся крепость, как старый, чуть ли не впавший в опалу князь Долгоруков, было уже нетрудно. И она очень скоро пала. Первое препятствие к занятию великим князем Сергеем поста московского генерал-губернатора было устранено.
Было еще одно препятствие, скорее морального характера. Как известно, супруга великого князя, Елизавета Федоровна, была немка и лютеранка. Посадить «хозяйкой» Москвы — этого православного Рима, имеющего «сорок сороков» церквей, Ивана Великого и Кремль с его храмами и религиозными памятниками, — посадить «хозяйкой» Белокаменной первопрестольной столицы немку-лютеранку было весьма неудобно и противоречило политической триаде — «православие, самодержавие и народность», умаляя как бы первый и главный устой государственной жизни — православие. Великая княгиня, по-видимому, долго колебалась. Она ведь происхождением была из дома Гессенского, известного своей преданностью реформации. Но в конце концов она подчинилась «государственной необходимости», и Елизавета Федоровна благополучно вступила в лоно православной церкви, сделавшись впоследствии ревностной сторонницей православия и став даже во главе духовной обители. Таким образом, и второе препятствие было преодолено, и путь к Москве для великого князя Сергея был очищен.
Уже зимой 1891 г. атмосфера в Москве по отношению к евреям настолько сгустилась, что все чувствовали приближение грозы. Низшие власти и полиция, почуяв, какое настроение господствует в высших сферах, стали примеряться к новым веяниям, усердствовали в исполнении воли начальства. Началось предварительное, на законном основании «очищение» Москвы от евреев. Еврейское население Москвы в отношении права жительства, как и в других местах вне черты оседлости, состояло: 1) из лиц, имевших право повсеместного жительства безусловно, как московские купцы, московские мещане, так называемые «николаевские» солдаты и кончившие курс высших учебных заведений (врачи, инженеры, юристы и т. п.); 2) из лиц, пользовавшихся этим правом только условно, т. е. при условии занятия их своей профессией. Таковы были ремесленники, как мастера, так и подмастерья и ученики, акушерки, фельдшеры, фармацевты и аптекарские помощники и т. п.; 3) из лиц, право которых зависит от разрешения местной администрации, как, например, доверенные и приказчики купцов и упомянутые выше «циркулярники». С лицами 3-й категории расправиться было нетрудно. Легко расправиться и с теми мнимыми ремесленниками, которые, как было известно полиции, хотя и имели документы ремесленников, но ремеслом не занимались. Начались проверки, пересмотры, и массы евреев были обречены «на выезд». Чем дальше, тем полиция становилась все строже и строже, и положение стало удручающим. Перед Пасхой князь Долгоруков получил отставку. Старому администратору, всего несколько месяцев тому назад отпраздновавшему 50-летний юбилей своей службы, дан был рескрипт, в котором указаны лишь его заслуги по участию в комитете по постройке храма Христа Спасителя. Временным генерал-губернатором назначен был генерал Костанда, главнокомандующий войсками московского военного округа. К этому времени, т. е. перед Пасхой, число подлежавших выезду евреев достигло уже нескольких тысяч. По примеру прежних лет, евреи эти вздумали спасаться в окрестностях Москвы, на ее окраинах, лежавших вне городской черты и входивших в состав уезда. Такой спасительницей-окраиной всегда была так называемая Марьина Роща, где и в обычное время находили себе приют бесправные евреи, днем работавшие в Москве, а на ночь отправлявшиеся в Марьину Рощу, это убежище для гонимых. Но в это тревожное время, когда еврейское жительство сделалось стержнем всей московской политики, Марьина Роща, в которой очутились тысячи евреев, стариков, женщин, детей, слабых, больных, не хотела принять этой «незаконно» живущей массы, и местный становой пристав, со своей стороны, стал принимать соответствующие меры.
Скопившаяся толпа евреев представляла ужасающую картину бедности и нужды. Евреи обратились к генералу Костанде. Костанда успокоил евреев, сказав: «Ну, не волнуйтесь, мацу вы еще покушаете в Москве». И действительно, выселение из Марьиной Рощи было отсрочено до после праздников и евреи еще «покушали мацу в Москве», но эта маца была отравлена страшным ядом. В первый день еврейской Пасхи в утренних газетах появилась телеграмма из Петербурга, в которой говорилось о высочайшем повелении от 28 марта 1891 г. Высочайшее повеление гласило следующее:
«Министр внутренних дел всеподданнейше испрашивал высочайшее Его Императорского Величества соизволение на принятие следующих мер: 1. Впредь до пересмотра в законодательном порядке постановлений, заключающихся в прим. 3 к 157 ст. уст. о паспортах изд. 1890 г., воспретить евреям механикам, винокурам, пивоварам и вообще мастерам и ремесленникам переселяться из черты еврейской оседлости, а равно переходить из других местностей Империи в Москву и Московскую губернию. 2. Предоставить Министру внутренних дел по соглашению с московским генерал-губернатором озаботиться принятием мер к тому, чтобы вышеупомянутые евреи постепенно выехали из Москвы и Московской губернии в местности, определенные для постоянной оседлости евреев. На всеподданнейшем докладе Министра внутренних дел Собственною Его Императорского Величества рукою написано: Исполнить. В Гатчине, 28 марта 1891 г.»
Хотя высочайшее повеление говорило только о выселении ремесленников, но, в сущности, это означало «очищение» Москвы от всех евреев, кроме пользовавшихся «безусловным» правом, т. е. купцов и лиц с высшим образованием. А в качестве ремесленников, действительных и мнимых, жило в Москве огромное большинство еврейского населения, десятки тысяч душ. Трудно описать, какое колоссальное впечатление произвело это известие на евреев. Это было, как сказано, в первый день еврейской Пасхи. В синагоге к утренней молитве собралось небывалое количество евреев. Но кантор и хор пели почти при пустой зале. Вся публика была в передней и соседних комнатах и обсуждала новое «гзейро»[77], новый указ об изгнании. Негодованию, возмущению и отчаянию не было границ. И синагога во все дни праздника сделалась центром, в котором собирались и с утра до поздней ночи шли совещания, споры, толки; передавались разные слухи, обсуждались всевозможные меры, судили и рядили, кричали, шумели, плакали и рыдали, метались и беспокоились, как в предсмертной агонии. Интересно, что в синагоге в эти дни появились евреи, которые до того никакого касательства к евреям и еврейству не имели, совершенно оторваны были от еврейской общественности и еврейских интересов и с головой погружены были в свои личные и русские дела. Теперь эти кающиеся интеллигенты не могли устоять против напора взбудоражившейся совести и пришли приобщиться к национальному горю. В числе их был адвокат Исай Соломонович Гальберштадт[78]. Товарищ и друг А. Ф. Кони[79], Ключевского[80] и известного в Москве д-ра Ю. О. Гольдендаха, с которыми он в студенческие годы жил вместе, он был одним из самых известных цивилистов в Москве. Всех поражали его знания законов и железная, неотразимая логика при их толковании. Он был юрисконсультом известного тогда финансиста и мецената Саввы Ивановича Мамонтова[81], был адвокатом при самых крупных московских фирмах и вращался в высших русских финансовых и интеллигентских кругах. С евреями не знался, и евреи его не знали. Но в этот страшный для московского еврейства момент он появился в синагоге, руководил всеми совещаниями, участвовал в организации комитета помощи выселяемым, став его председателем.
Как отнеслись к этому событию русские круги? Прежде всего, там совершенно не обратили на это внимания. Какая-то телеграмма из двух-трех строчек, говорящая о каких-то ремесленниках, о каком-то «постепенном» выселении их. Кто они, зачем их выселяют, почему выселяют — кому это интересно знать? Кто знает все тонкости русского закона о праве жительства евреев? Живут евреи в Москве, торгуют, работают, бегают по улицам, а какой ценой покупается это право дышать московским воздухом — кому какое до этого дело? Живут — пусть живут, изгоняют — пусть изгоняют, значит, так надо. Таково было отношение среднего русского человека ко всем политическим и общественным вопросам вообще, а к еврейскому и подавно. Традиционное «моя хата с краю». Но высшие слои, сливки, цвет передовой интеллигенции, мозг Москвы? Как они реагировали на это во всяком случае из ряду вон выходящее событие московской и, пожалуй, всероссийской жизни? А вот как. Печать совершенно замолчала это событие. Ни одного слова, кроме телеграммы Российского телеграфного агентства в три строчки. Даже полный текст повеления с резолюцией царя «исполнить» помещен был не во всех газетах. А либеральные, прогрессивные, профессорские «Русские Ведомости» поместили этот текст только через несколько недель, когда вся острота вопроса миновала, и то со слов никому не известной газеты «День». Эта архилиберальная газета не только не реагировала на этот акт sua sponte [82], она не отозвалась на просьбы и хлопоты евреев, в том числе упомянутого И. С. Гапьберштадта, имевшего через Кони и Ключевского связи с членами редакции. Дело было так. Исай Соломонович обратился к редакции с просьбой написать по этому поводу какую-нибудь статью. Раскрыв природу высочайшего повеления, его значение для евреев, бедствия, в которые тысячи семейств благодаря выселению неизбежно будут ввергнуты, Исай Соломонович прибавил, что он вовсе не так наивен, чтобы рассчитывать на действие подобной статьи. Он отлично знает, что бедствие неотвратимо, что изменить положение нет никакой возможности. Но евреи находятся в настоящий момент в таком отчаянно подавленном состоянии, они так душевно разбиты, что необходимо оказать им какую-нибудь моральную поддержку, какое-нибудь моральное утешение и сочувствие. И в голосе «Русских Ведомостей», этого умственного экстракта всего лучшего и интеллектуального, что есть в России, в сочувствии этого органа, выразителя мнения лучшей части русского общества, евреи найдут это утешение. Ему любезно ответили, что редакция готова все сделать, что дело, мол, такое вопиющее, что «Русские Ведомости» не могут не отозваться на него, но, к сожалению, редакция совершенно незнакома с этим вопросом, а потому просит его доставить в редакцию такую статью — и она будет немедленно напечатана. Исай Соломонович, конечно, такую статью вскоре доставил. Был созван редакционный комитет — и решено было… этой статьи не помещать. Конечно, тут действовал страх и отчасти сознание своего бессилия, но при желании можно было бы обойти этот страх без риска. «Русские Ведомости» в других вопросах удачно выходили из этого положения. Так реагировали на это событие «Русские Ведомости», этот незыблемый столп русского либерализма. Ну, о других газетах и говорить нечего. Уж поистине можно сказать, что в данном случае quod licet Jovi, наверное, licet bovi[83]!
Что до «народа», то он в своем обычном «добродушии» и «простодушии» и превратил этот возмутительный правительственный акт в милую шутку. В первое время ни одному еврею нельзя было показаться на улице, чтобы его не встречали возгласами: «прощайте», «счастливого пути», «до свидания», «когда уезжать изволите». Встречая еврея, эти «простодушные» люди притворно-вежливо снимали шапку и с лицемерно-елейным выражением лица приговаривали: «счастливого пути», «прощайте» и т. д. Не прочь были пошутить над еврейским горем не только представители улицы, разные приказчики, молодцы, мелочные торговцы, извозчики и дворники, но и представители высших слоев, например гг. педагоги в школах и гимназиях, где учителя нередко подвергали моральной пытке своих учеников-евреев. Вот один такой случай. Учитель гимназии вызывает ученика-еврея и спрашивает «заданный» урок. На все вопросы ученик отвечает хорошо и бойко. Учитель вдруг задает ему такой ехидный вопрос: «А когда вы уезжаете?». Ученик, не задумываясь, тут же задорно ответил: «А это, г. учитель, не задано». Картина…
Что касается московского купечества, то из вышеприведенных данных ясно, что оно приняло это событие с радостью. Исполнилась наконец заветная мечта московского купца — избавиться от еврейского купца, «продающего товар дешевле всех». (Хотя большинство богатых еврейских купцов, действительных конкурентов, остались в Москве. Пострадала главным образом беднота.) И купечество, довольное, молчало и хихикало себе в кулак. Были некоторые редкие экземпляры из купцов, имевшие дела с евреями, знавшие их роль в русской торговле и промышленности и понимавшие, что тут, стреляя в евреев, рикошетом задевают и интересы русских. Даже в «Московских Ведомостях» один из видных московских купцов, пописывавший и статейки в органе Каткова[84], проговорился по поводу этого события, что «нельзя допустить, чтобы в чисто еврейском деле пострадали русские интересы». Заговорила не политическая или общественная совесть, а чувствительный карман, страх, как бы не пострадали русские купцы, которым евреи-должники могут не заплатить долгов, ссылаясь на force majeure[85], и т. п. Но это было исключение, которое только подтверждает общее правило, что сочувствие к евреям в их страданиях отсутствовало и понимания этого исторического события даже у людей, считавших себя солью земли русской, не было. То же самое, если еще не в большей степени, надо сказать о ремесленниках. Русские ремесленники и кустари благодаря изгнанию евреев-ремесленников освобождались сразу от конкурентов, которые не давали им возможности по своему произволу повышать цены на свои изделия, а с другой стороны, оставалась безработной масса подмастерьев и рабочих, которые были заняты в мастерских, ремесленных заведениях и мелких фабриках евреев. Таким образом, им рисовалась сладкая перспектива стать монополистами и брать за предметы своего производства очень дорогую цену и вместе с тем иметь в своем распоряжении дешевый труд и держать в своих твердых руках массу безработных подмастерьев, «мальчиков» и других помощников. Радость великая… Могли быть недовольны только действительные рабочие, которые заняты были в производстве у евреев. Несомненно, что подмастерью русскому жилось у еврея куда лучше, чем у своего брата, русского. Еврей, даже «хозяин», всегда побаивался своего «работника»-русского, знал, что при равных условиях он не будет служить и работать у «некрещеного жида», что только некоторые преимущества могут привязать русского, темного и малоразвитого портного или сапожника, к еврейской мастерской. Поэтому евреи-ремесленники оплачивали труд своих работников выше, кормили их лучше, обращались человечнее, так как еврей не только из жалости, а просто из чувства страха не станет, например, прибегать к побоям и тем жестоким сценам из жизни «мальчиков» и «учеников», которые нам так хорошо известны из жизни и произведений Глеба Успенского, Чехова и др. Русские работники, несомненно, позволяли себе по отношению к своим «хозяевам»-евреям такие вольности, которые были совершенно недопустимы у русских, где слово «сам» было угрозой и пугалом. Была недовольна и прислуга, жившая у евреев и вдруг лишившаяся мест и работы.
Что касается евреев, то вначале они были совершенно ошеломлены. Они как бы оцепенели от неожиданного удара. Ужас, охвативший всех, тем более был страшен, что его приходилось, скрепя сердце, сдерживать и не было возможности открыто крикнуть urbi et orbi[86]: «караул, спасайте», не было возможности просто разъяснить, какое тут делается дело. Все кругом молчало и безмолвствовало. Но это оцепенение скоро прошло. Серьезно стали думать о «комитете помощи», стали обсуждать его задачи и цели. Думать об обеспечении и устройстве выселяемых на новых местах, куда они поедут; регулировать отъезд, переезд и расселение их — об этом, конечно, нельзя было и думать маленькой и слабой кучке людей с ничтожными средствами, которые приходилось собирать по всей Москве, где никто тогда не знал своей собственной судьбы и у каждого были близкие и родственники, обреченные на изгнание. Раздавались голоса, что все средства должны быть употреблены на устройство изгнанников на новых местах, что выезд и переезд должен совершаться за счет правительства. Но этот правильный взгляд на вещи был побежден чувством жалости: нельзя было отдавать массу выселяемых в руки полиции и администрации, которая неизвестно как будет производить высылку. И комитет, во главе которого, как указано, стал Гапьберштадт, начал свою деятельность, выдавая проездные билеты и пособия. Очень многие, не дожидаясь дальнейших распоряжений властей о приведении в исполнение высочайшего повеления, сами стали выезжать. Многие эмигрировали в Америку, многие — в царство Польское, преимущественно в Варшаву и Лодзь. За границей, в Германии, организовались комитеты для приема эмигрантов, оказания им помощи и содействия переезду в Северо-Американские Соединенные Штаты. Из Америки прибыла даже специальная комиссия с д-ром Вебером во главе для исследования вопроса и положения евреев на месте. Между заграничными комитетами и московским установился контакт, и направляемых Москвой эмигрантов за границей встречали особенно тепло и радушно.
Кроме территориальной эмиграции (из России в Америку) некоторые евреи пустились и на моральную эмиграцию (из иудейства в христианство), проще говоря, спасались крещением. Большинство переходило в лютеранство, и только ничтожное меньшинство, можно сказать, отдельные единицы принимали православие. Лютеранское духовенство, особенно бывший тогда в Москве суперинтендантом обер-пастор Дикгоф относился к этому вопросу очень либерально, и двери протестантской церкви широко были раскрыты перед желающими вступить в нее. «Экзамен» сводился к пустой формальности, и операция эта была чрезвычайно легка и проста. Число принявших христианство сравнительно было очень невелико. Они исчисляются десятками, что по отношению ко всем евреям, подлежавшим выселению, составляет ничтожный процент.
Прошла Пасха. Наступила весна. Князь Долгоруков уехал в Париж. На вокзал собрались провожать старика все его бывшие сослуживцы и подчиненные. Они выстроились на платформе против вагона, в котором он должен был уехать. Князь прошел мимо них, вежливо кланяясь и приговаривая: «Прощайте, прощайте», ни с кем не обменявшись ни одним словом и не удостоив никого из них рукопожатием. Когда же он увидел в толпе Лазаря Соломоновича Полякова и его супругу, он демонстративно подошел к ним, горячо с ними расцеловался и вошел в вагон. Впечатление от этого жеста было огромное, но ненависть к евреям этот жест, несомненно, удвоил в душе этих людей.
В мае месяце с колокольным звоном и среди «ликующего» народа, запрудившего все улицы и радостно кричавшего во все горло «ура», по-царски въехал в Москву новый генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович. По царскому обычаю он сначала заехал в Иверскую часовню, а затем поехал в генерал-губернаторский дом, перестроенный и отремонтированный заново. Евреи вспоминали знаменитый стих из книги Эсфири: «Царь и Аман сели пировать, а град Шушан был в тревоге»[87].
Все находились в выжидательном положении. Никто не мог себе точно представить, каким образом будет производиться «постепенное выселение». Многие, не дожидаясь, покидали столицу добровольно, другие оставались выжидать событий. А в высших московских сферах в это время подготовляли аппарат для приведения в исполнение высочайшего повеления. Прежде всего надо было подыскать людей, как практиков, так и теоретиков, как исполнителей, так и толкователей закона. Исполнителем был выбран полковник Власовский[88], занявший пост московского обер-полицмейстера. Это был человек грубый и жестокий, «работавший» не за страх, а за совесть. Он прямолинейно, без пощады и возражений, исполнял все, что высшее начальство приказывало. Чуждый чувству жалости и сострадания вообще и ненавидевший евреев органически, он действительно оказался самым подходящим для этого дела человеком. И он выполнял его с удовольствием, с чувством удовлетворения исполненным долгом, и, казалось, чем больше жертвы страдали, тем больше он был доволен. Он не только делал просто свое злое дело, он еще издевался над своей жертвой, наслаждаясь страданиями последней. Недаром в Москве его звали «каторжником». Таков был практический исполнитель выселения.
Теоретиком и идеологом выселения, «духом изгнания» был Истомин[89], управляющий канцелярией генерал-губернатора. Для него, сухого буквоеда, пропитанного насквозь юдофобией, с одной стороны, и необыкновенным благоговением перед высшим начальством — с другой, выслать из Москвы лишнего еврея, лишнюю еврейскую семью было как бы гражданским долгом. И он копался в еврейских «документах», копался и докапывался до юридической возможности как-нибудь их опорочить. Он каждого еврея пропускал через многочисленные фильтры многочисленных статей, примечаний, циркуляров, приказов и распоряжений, напрягал все свои силы, чтобы как-нибудь найти «законный» предлог лишить того или другого еврея права жительства в Москве. И это, конечно, ему нередко удавалось. Третьим по счету был вышеупомянутый городской голова Алексеев, не принимавший прямого участия в этом чисто административном деле, но зато в делах, касающихся городской жизни и городского самоуправления, делавший все, чтобы сделать пребывание евреев в Москве невыносимым. Так, не говоря уже о том, что ни один еврей не смел и думать о каком-нибудь касательстве к городским учреждениям (больницам, приютам и т. п.), но он одно время даже так затруднил убой скота на бойнях по еврейскому способу, что надолго лишил евреев Москвы мясной пищи. Этот триумвират и служил исполняющим аппаратом воли великого князя. Судьба этого триумвирата, как известно, была очень плачевна. [Городской] голова Алексеев был убит одним душевнобольным. Власовский заболел какой-то болезнью, от которой лечился подкожными впрыскиваниями у модного и популярного в петербургских сферах знахаря. Последний его заразил, и он умер от заражения крови. Истомин в конце своей жизни ослеп и жил в большой нужде. Сам великий князь Сергей был убит Каляевым в 1906 г.[90]
Долго и мучительно тянулись месяцы. Наконец, 14 июля 1891 г. по всем полицейским участкам был разослан «весьма секретный» приказ, в котором приказано было приставам пригласить всех евреев своего участка и, принимая во внимание семейное положение, домохозяйство и другие обстоятельства, назначить каждому срок для выезда, причем по усмотрению пристава предоставляется давать отсрочку на 3, 4, 5 и более месяцев, но так, чтобы максимальная отсрочка не превышала одного года. 14 июля 1892 г. должны оставить Москву последние евреи. Таким образом, все выселяемые евреи были разделены по месяцам: кто получал два месяца отсрочки (выезд в сентябре), кто три (выезд в октябре), кто четыре и т. д. Евреи дали себе особые названия: «сентябристы», «октябристы», «декабристы» и т. д. Евреи, всегда готовые свое горе облечь игривым анекдотом, шутили и спрашивали друг друга: ты кто, ерник или полуерник? — Wos bistu? A iornik (от слова ior — год) oder halbiornik?[91]
Власовский начал приводить в исполнение этот приказ. Пощады не было никому. Никакие обстоятельства, никакие причины не принимались в расчет. Не давалось отсрочки ни на один час. В назначенный день в квартиру еврея являлся околоточный надзиратель и напоминал, что день отбытия наступил и отъезд должен состояться сегодня же. Просьбы, ходатайства, протекции — ничто не действовало. Все совершалось с точностью железного закона природы. Некоторые примеры могут иллюстрировать это. Известный художник Исаак Ильич Левитан[92] тоже подлежал выселению. Он на время уехал из Москвы в деревню. Этот любимец Москвы, «русский» пейзажист, сказавший новое слово в русской живописи, Левитан, желанный гость самых фешенебельных московских салонов, предмет поклонения самых великосветских московских дам, переживал в это время ужасные минуты. Влиятельные лица, испугавшись «позора», который может пасть на Москву и всю Россию высылкой такого человека, как Левитан, стали хлопотать и бегать по начальству, все ходатайствовали, все просили. Говорят, князь Голицын[93] лично ходатайствовал за Левитана перед великим князем и будто сказал ему: «Ваше императорское Высочество, ведь Левитан у нас на всю Россию один». Благодаря всем этим ходатайствам Левитану разрешено было, наконец, остаться в Москве. Вскоре он получил звание академика, узаконившее его право жительства, и его мастерскую потом не раз посещала сама великая княгиня Елизавета Федоровна. Но сколько нравственных мучений и терзаний ему причинила эта история! В письме от 3-го августа 1899 г., т. е. через 8 лет после этого события, очевидно не успевших еще изгладить из его памяти тяжести этого переживания, он пишет своей сестре, просившей его пристроить как-нибудь ее сына в Москве: «Надо считать меня всемогущим, чтобы поручить устроить в Москве Ф., в той самой Москве, где 7–8 лет тому назад мне едва не пришлось уехать отсюда в силу трудности добиться права на жительство. Мне, уже тогда достаточно известному художнику[94]». Но это исключение по отношению к Левитану было единственным, все остальные ходатайства и просьбы оставлялись без внимания. За некоторых лиц ходатайствовал митрополит московский, но и это не помогло. Был один еврей, который каким-то непонятным образом добился протекции герцога Гессенского, брата Елизаветы Федоровны. За попытку действовать таким путем он был выслан в 24 часа. Рассказывают еще такой случай. Во вновь отремонтированном генерал-губернаторском доме проводил электричество монтер-еврей. Работа была выполнена красиво и удачно. Когда великий князь осматривал не совсем еще законченную работу и выражал свое удовольствие, монтер решил воспользоваться случаем и замолвить слово для себя: «Ваше императорское Высочество, — обратился он к великому князю, — не знаю, удастся ли мне закончить работу». — «А почему?» — «Я еврей, и мне предстоит отъезд из Москвы». Великий князь сначала смутился, но сейчас же сказал: «А вы поторопитесь», — и быстро вышел из залы.
В конце лета и в начале осени отлив евреев был уже заметен. В новый год синагога была уже довольно пуста. Старик Минор вместо обычной проповеди произнес только несколько слов: «Что мне вам сказать, что говорить? Давайте горячо помолимся о том, чтобы скорее исчезла с лица земли „власть зла“. Нам ничего другого больше не остается». Комитет помощи стал усиленно работать. Сцены, происходившие в комитете, не поддаются описанию. Целые толпы народа осаждали его с утра: каждый приносил сюда свое горе, свою тяжелую драму. Что делать? Куда ехать? С чем ехать? На родину. Было немало таких, которых родина была Москва, так как они уже родились в Москве и с «родиной» официальной никаких связей, кроме паспортной, не имели. В комитете средств не было или было их очень мало. По странной случайности московские события почему-то не вызвали никакого отклика среди евреев России, не привлекли ничьего внимания, и помощь извне совершенно отсутствовала. Пришлось самой Москве, т. е. московским евреям, собственными силами разрешить эту тяжелую задачу. О рациональной помощи не могло быть и речи. Приходилось ограничиваться выдачей железнодорожных билетов на проезд и самыми мелкими пособиями на путевые расходы, а что будет с выселяющимися по прибытии их на места — об этом и не думали. С глаз долой — и сердцу легче. Но даже на эту мелкую помощь комитет истратил сотни тысяч. Правда, за границей тоже организовались комитеты, но и задача этих комитетов тоже ограничивалась приемкой партий эмигрантов и переправкой их за океан. А многие из Москвы направлялись в другие места России, на запад, в царство Польское, на юг, в Одессу, и эти переселенцы были предоставлены собственным силам. Мы не имеем точной статистики и отчетов всех существовавших тогда в Германии комитетов. Мы знаем только число эмигрировавших в эти годы из России евреев вообще. Оно равнялось в 1891 г. — 42 145 человек, в 1892 г. — 76 417 человек.
В начале 1892 г. произошел внезапный перелом в деятельности заграничных комитетов. Московский раввин получил от «Stãndiges Hilfs-Comité für die Nothstände russischer Israeliten zu Memel»[95] письмо от 25 февраля 1892 г. следующего содержания: «Sehr geehrter Herr Rabbiner! In voriger Woche teilten wir per Depesche nach Russland mit, dass in Amerika unter den russischen Emigranten der Hunger u. Flecktyphus leider ausgebrochen ist, und dass die Amerikanische Regierung infolge dessen alle Hafen-orte gegen die Auswanderer abgesperrt hat. Aus diesem Grunde hat unser hiesiges Comité, wie auch alle andere Deutschen Comités ihre Tãtigkeit ganz eingestellt. Kein Auswanderer wird jetzt nach Amerika geschickt oder sonst irgendwie berücksichtigt.
Wir bitten Sie, dieses nach alien Seiten gütigst bekannt zu machen. Es soil Niemand an die Deutschen Comités gehen und sich auf unsere Hilfe verlassen; wir können und dürfen leider Niemand helfen. Für die ersten 3 Monaten wenigstens bleibt unser Comité vollständig geschlossen!
Mit Hochachtung Grenz-Comité fur die russischen Juden. Der geschäftsführende Ausschuss Dr. Rilf»[96].
Это письмо, как понятно, внесло большую смуту в умы. Легко сказать «gesperrt, geschlossen»[97]. А куда деваться тем тысячам людей, над которыми висит дамоклов меч 14-го числа? Легко сказать «nach alien Leiten (видимо, опечатка; должно быть „Seiten“. — Ред.) bekannt zu machen»[98]. А как это выполнить? Опять обратились к «Русским Ведомостям», прося их напечатать об этом в газете. На этот раз просители были счастливее, и после объяснений согласились упомянуть о закрытии портов для эмигрантов трехстрочной заметкой в отделе «Московские вести».
Выселение между тем продолжалось. Каждый месяц аккуратно отъезжали те или другие группы. Каждое 14-е число было траурным днем, своего рода «хурбоном», «тишаб'овом»[99], — и такие траурные дни москвичи переживали каждый месяц.
Александровский вокзал в эти дни представлял необыкновенное зрелище. Толпы выселяемых — женщины, дети, старики, больные, калеки, явные нищие и более или менее зажиточные люди — скоплялись в таком количестве, что иногда подавали дополнительный поезд. Давка, толкотня, ругань, озлобление, убитые горем лица, изможденные фигуры — все это представляло собою картину беспорядочного отступления после неудачного сражения. Кроме выселяемых и отъезжавших собирались на вокзале провожавшие своих близких родные и знакомые: старые родители провожали направлявшихся в Америку детей; не зная, куда занесет их судьба и увидят ли их еще когда-нибудь, они в громких ламентациях изливали свои тяжелые душевные переживания. Близкие расставались с близкими, многие пока еще оставались в Москве, но были уже осуждены на другое 14-е число и тут же, на вокзале, как бы предвидели свою близкую участь[100]. И плач, рыдания, истерические крики оглашали воздух. Эти сцены повторялись из месяца в месяц и имели вид как бы массовых похорон. Со стороны администрации были проявлены еще более «артистические», по выражению Достоевского, жестокости. Зима 1891/92 года в Москве была очень суровая. Стояли непрерывно небывалые морозы, доходившие до 30 и более градусов. Особенно усилились холода в январе. Евреев, естественно, очень беспокоила мысль об очередной партии 14-го января. Этих «январцев» было очень много, больше среднего месячного числа, так как полугодовой срок дан был большей части ремесленного населения. Невольно хотелось хлопотать об отсрочке отъезда этой партии до наступления более теплого времени. Тем более можно было надеяться на эту уступку, что в начале января был издан приказ, ввиду сильных холодов, приостановить пересылку по этапу очередных партий арестантов. А выселяемые евреи все-таки ведь не уголовные преступники: неужели же по отношению к ним не будет оказано снисхождение, которое оказано заведомо преступным и осужденным элементам… Ходатайство такого рода было подано. Ждали с нетерпением ответа. Но его не было. А между тем роковой час приближался. Все готовились к отъезду. Не дождавшись соответствующего распоряжения властей, все тронулись с мест. Наступило 14-е января. Термометр показывал 31° мороза. Нельзя было высунуть руку на воздух, невозможно было дышать. На вокзале настоящий содом. Никогда еще не было столько народу. Окоченелые, иззябшие, с узлами, пакетами, корзинами и мешками, целые кучи людей загромоздили все залы и комнаты вокзала. От людей и вещей невозможно было передвигаться. Кого-кого тут не было! Маленькие дети, глядящие в гроб старики, больные, калеки, женщины, мужчины: закутанные и завернутые в тряпки, платки и всякого рода лоскуты, они сидели у своего хлама — своих узелков и узлов — все богатство, «наэксплоатированное» ими в Москве — и бессмысленными, тупыми от горя и отчаяния глазами смотрели вперед. Дети плакали, матери ругались и вздыхали, мужчины бегали и вертелись кругом в поисках места и в других хлопотах по отъезду. Море голов и безумный шум бурного, волнующегося океана. Первый звонок. Все это стиснутое со всех сторон море людей заволновалось, засуетилось, ринулось вперед, давя и толкая друг друга. На платформе невозможно стоять. Холод режет лицо, колет, щиплет. Вагоны уже переполнены. Площадки и те набиты битком. Муки ада. Поезд наконец тронулся. Многие все-таки остались, так как не нашли себе места в вагонах. Пришлось пустить дополнительный поезд. Уехали… Через несколько дней после этого, когда все уже уехали, появился приказ Власовского об отсрочке отъезда до наступления более теплого времени…
Другой такой же день был пережит 14-го июля 1892 г. Это был последний срок, когда должна была выехать последняя партия, получившая отсрочку на целый год («ерники»). Те же слезы, крики и рыдания отъезжавших и провожающих, те же истерики и обмороки, с которыми москвичи уже были знакомы: их переживали каждое 14-е число. Наконец, последний звонок. Последнее прощание, и последняя партия изгнанников покинула Москву. Москва была «очищена» от «жидов». Это было 14-го июля 1892 г., ровно день в день 400 лет после изгнания евреев из Испании в 1492 г.
Весьма трудно ответить на вопрос, сколько было выслано в то время из Москвы евреев. Точной статистики у нас нет, и прямым путем на этот вопрос ответить невозможно. Можно попытаться разрешить эту задачу косвенным путем. На основании чисел родившихся — 836 и умерших — 446 до выселения и после выселения — 200 и 82 можно судить о числе населения, следовательно, и о числе высланных.
Такой подсчет дает цифру около 25 000 душ.
Но коэффициент рождаемости и смертности евреев в Москве с его своеобразным составом еврейского населения и другими своеобразными условиями московской жизни и быта также совершенно неизвестен, и поэтому данные, получаемые на основании рождаемости и смертности, опять проблематичны. О числе высланных в 1891–1892 гг. евреев можно судить на основании переписей, имевших место в Москве до выселения и после выселения. До выселения были две переписи: в 1871 г., когда число евреев оказалось 5319, и в 1882 г., когда евреев было уже 15 085, т. е. почти в 3 раза больше. Другими словами, за 11 лет число евреев утроилось. Если предположить, что рост еврейского населения в следующие 11 лет шел таким же темпом, т. е. что оно тоже утроилось, то в 1892 г. евреев должно было быть в Москве около 45 000 (15 000 х 3).
После выселения тоже были две переписи: в 1897 г., когда евреев оказалось уже 8095, и в 1902 г., когда евреев оказалось 9048, т. е. каждый год после выселения число евреев увеличивалось на 200 душ. Если предположить, что такое движение было и в предыдущем пятилетии (с 1893 по 1897 г.), то в 1893 г. было приблизительно 7000 евреев (8000–1000). Таким образом, в 1891–1892 гг. было 45 000 человек, а в 1893 г. только 7000, следовательно, выслано было около 38 000 душ. Во всяком случае, и на основании рождаемости-смертности, и на основании данных переписей приходится заключать, что выслано было около 25 000–30 000 душ. Zahlen beweisen![101]
Москва очищена. В столице осталось немногочисленное, в несколько тысяч душ еврейское население, состоявшее из лиц, чье безусловное право на жительство в Москве пока было неоспоримо. Но кроме этой кучки евреев в Москве остались еврейские учреждения, остался раввинат, достраивалась главная синагога, были еврейские учебные заведения — словом, остались все атрибуты еврейской общины. Чтобы совершить «очищение», надо было покончить и с этим злом, так сказать искоренить самый дух еврейства в Москве. Первой жертвой этой политики была синагога. Как выше упомянуто, раньше синагога находилась в наемном помещении, и только к концу 80-х годов, когда финансовое положение общины значительно улучшилось, а срок аренды наемного помещения истекал, приступлено было к постройке новой синагоги по плану небезызвестного архитектора Эйбушица[102], утвержденному Губернским правлением. Синагога вчерне была готова весной 1892 г., в самый разгар еврейских выселений. Но еще до открытия началось гонение на нее. Атака на синагогу началась с ее купола. Купол этот был самый обыкновенный, такой, какой можно видеть на многих строениях Москвы. Но он показался угрожающим устоям православия. Кто-то послал Победоносцеву анонимку, в которой утверждалось, что синагога по своему фасаду и куполу напоминает православный храм, почему обер-прокурор Синода должен обратить на это свое внимание и не допустить такого кощунства над православной верой. Победоносцев очень рьяно взялся за дело и написал по этому поводу в Святейший Синод, и началась обширная переписка Синода с разными начальствующими лицами по поводу купола на еврейской синагоге. Несмотря на то что здание без колокольни, без крестов и со своей колоннадой и фасадом так было не похоже на православную церковь, даже для слепого это было ясно, тем не менее судьба купола была решена, и летом 1892 г. этот купол под аккомпанемент галдевшей и кричавшей «ура» уличной толпы был сорван, а на его место была положена уродливая заплата, обезобразившая всю внешность здания. Ввиду подавленного настроения, в котором находилось тогда еврейское население, с одной стороны, ввиду, далее, того, что внутренняя отделка не была еще совсем готова, решено было открыть синагогу без всякой помпы и торжественных манифестаций, тихо, без шума, так сказать таинственно. Раввин Минор обратился по этому поводу к Власовскому с ходатайством о разрешении переехать из старого соседнего помещения в новую синагогу. Власовский сказал ему, что он против этого ничего не имеет и что открытие синагоги может состояться. Тихо и бесшумно в присутствии раввина и нескольких лиц синагогальная утварь и предметы культа были перенесены в новую синагогу, и последняя начала открыто функционировать. Это было в начале июня 1892 г. 23-го июня назначено было во вновь открытой синагоге венчание одного врача. Но в 4 часа того же дня в синагогу явился пристав местного участка и заявил, что по распоряжению начальства он уполномочен закрыть синагогу. Пристав тут же запер синагогу и наложил на двери казенные печати. Синагога была закрыта… Впечатление, произведенное этим новым ударом еврейскому обществу, только что проводившему в изгнание своих единоплеменников, было громадно. Всех обуяла какая-то паника, напоминавшая душевное настроение евреев в средние века. Мотивы закрытия были совершенно неизвестны. Оказалось, что Власовский на запрос генерал-губернатора Сергея Александровича отрекся от данного им Минору устно словесного разрешения и заявил, что открытие синагоги было совершено раввином самовольно. Этот факт вызвал всеобщее негодование. Но особенно был потрясен, конечно, старик Минор. Было созвано собрание прихожан для обсуждения сложившегося[103] положения. Это историческое собрание оказалось роковым. Объятое страхом собрание парализовалось тяжестью полицейского гнета и сознанием бессилия бороться с деспотической силой, действовавшей подобно непреодолимой стихии. Долго сидели почти безмолвно. Выступавшие бессвязно бормотали какие-то слова. Только один старик Минор, с пылающими от гнева и возмущения глазами, не растерялся. Он красноречиво и патетически убеждал собравшихся, что нельзя безропотно подчиняться такому неслыханному в истории отношений русского правительства к евреям факту, что необходимо апеллировать к высшей власти, подать прошение на Высочайшее имя. Это предложение было встречено скептически: с сильным, мол, не борись. Тогда старик, подняв трясущуюся от волнения руку, воскликнул: «Вы колеблетесь, вы не решаетесь — так я один вот этой дрожащей старческой рукой подпишу это прошение…». Прошение было написано и отправлено по назначению. Кроме Минора прошение подписал еще староста синагоги, престарелый Шнейдер. Текст прошения в точности неизвестен. Известно лишь, что в нем указывалось, что закрытие синагоги представляет нарушение известной статьи из основных законов, гласящей: «Свобода веры присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам; да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцев, благословляя царствование Российских монархов и молят Творца вселенной об умножении благоденствия и укреплении славы Империи…». В ответ на это прошение 23 сентября 1892 г. последовало Высочайшее повеление: 1. Московского раввина Минора отрешить от должности и выслать из Москвы в черту оседлости с воспрещением навсегда жительства в местах, лежащих вне этой черты; 2. Старосту Шнейдера выслать из Москвы и Московской губернии на два года; 3. Московскому молитвенному обществу объявить, что к 1-му января 1893 г. оно обязано синагогу продать или обратить под благотворительное заведение; в противном случае это здание будет продано с публичных торгов Губернским правлением. Ясно, что выполнить это высочайшее повеление можно было только в первой части, превратить же в течение трех месяцев синагогу в «благотворительное заведение» было совершенно невозможно. И с этого момента началась длительная и мученическая эпопея, которую можно бы назвать «игрою кошки с мышью», ряд беспрерывных издевательств над еврейским обществом, в своей жестокости и циничности доходивших порою до виртуозности. Желая спасти синагогу от публичных торгов, евреи, конечно, стали придумывать, под какое «благотворительное заведение» обратить это здание. Евреев осталось в Москве мало, вся еврейская масса была изгнана. Что делать? Решено было перевести в здание синагоги Еврейское Александровское ремесленное училище. Начальство дало свое согласие. Но для этого надо было произвести большой ремонт и приспособить к нуждам школы здание, построенное для другой цели — синагоги. Начальство требовало, чтобы здание было перестроено так, чтобы оно ничем не напоминало о прежнем назначении этого помещения. Это, конечно, было не так легко выполнить, особенно в несколько месяцев. Начались перестройки, переделки. Ряд комиссий осматривали эти перестройки и переделки — и все находили недостаточным. Приходилось переделывать и переустраивать. Наконец, 27 мая 1895 г. за № 5532 из Хозяйственного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера получено было следующее распоряжение: «Министр Внутренних дел, по соглашению с Московским генерал-губернатором и согласно отзыва министра народного просвещения, признал соответственным существующее в Москве по временным правилам еврейское ремесленное училище упразднить и обязать Хозяйственное правление: 1) со дня объявления настоящего распоряжения прекратить прием воспитанников в названное училище; 2) отнюдь не оставлять обучающихся в училище на второй год в одном и том же классе. Означенное распоряжение относится только до еврейского ремесленного училища, именуемого „Александровским“, и не касается училища-приюта, носящего название „Талмуд-Тора“». Так распорядился грозный сын с учреждением, носившим имя его отца и за основание которого, как указано было выше, Александр II повелел благодарить Московское еврейское общество. Пропали, таким образом, все труды, положенные на перестройку синагоги с целью превращения ее в ремесленное училище, пропали зря все средства, потраченные на ремонт и переделку. А над обществом по-прежнему висел[104] дамоклов меч в виде «священной воли незабвенного брата», как писал великий князь Сергей Александрович. Опять встал вопрос: что делать? Но последний пункт распоряжения об упразднении Александровского училища предоставил, казалось, небольшую лазейку мышке, над которой так цинично надругалась кошка. Раз это распоряжение не касается училища-приюта, то предложено было перевести в здание синагоги это училище-приют, до которого распоряжение не относится. Опять целый ряд комиссий, осмотров, поправок и переделок, опять десятки тысяч рублей на ремонт. Начальство все находило недостаточным. И наконец, 27 октября 1897 г. новое распоряжение. «М.В.Д. Московского Обер-полицмейстера канцелярия. Отделение хозяйственное, Октября 27 дня 1897 г. № 13 624. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Ввиду незначительности числа учеников, обучающихся в Московском еврейском училище-приюте, известном под названием „Талмуд-Тора“, и так как дети не лишены права поступать в общеобразовательные учебные заведения, названный приют, по соглашению Его Императорского Высочества Московского Генерал-Губернатора с управляющим министерством внутренних дел, подлежит закрытию. Вследствие сего и согласно предложению Его Императорского Высочества за № 2491 предписываю Нашему Высокоблагородию о вышеизложенном объявить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы под расписку, с тем чтобы Правление это в течение двух месяцев со дня отобрания помянутой подписки озаботилось обращением здания, в котором ныне помещается сказанный приют, под благотворительное заведение или больницу. При этом предлагаю вам предупредить Правление, что неисполнение им распоряжений в назначенный срок, а равно допущение каких-либо отступлений при переделке здания для нового его назначения, подобно допущенным Правлением при приспособлении такового для размещения в нем приюта „Талмуд-Тора“, вызовет немедленное распоряжение о приведении в исполнение Высочайшего повеления 23 сентября 1892 г., в силу которого здание, предназначавшееся под синагогу, подлежит продаже с торгов. Подписку названного Правления в объявлении и в обязательстве точного исполнения всего вышеизложенного представить ко мне, учредив, с своей стороны, строгое наблюдение за своевременным исполнением сказанного, и о следующем донести…»
Опять встал перед евреями во всей своей бессмысленности вопрос: что делать? Как «обратить здание под благотворительное заведение или больницу?» Какое заведение? Есть ли потребность в таковом? Если население было так незначительно, что, как мотивировало начальство, не могло дать достаточного количества учащихся в училище, то где взять такое количество больных, ради которых стоило бы оборудовать больницу, требующую громадных средств на устройство и содержание? И посыпались разного рода проекты. В конце концов остановились на следующем: в нижнем этаже устроить дешевую столовую для бедных евреев, а во втором — дом для сирот. В таком смысле и было подано соответствующее ходатайство. Начальство дало согласие, потребовало представить план нового переустройства здания и устав сиротского дома. Ясно, что в двухмесячный срок это выполнено быть не могло. И вновь пошла переписка, приказы и угрозы всякого рода. Утверждение устава требовало соглашения с разными ведомствами, что, конечно, требовало времени. Представлявшиеся планы браковались. Так тянулось дело два года, в течение которых имел место целый ряд переписок, ходатайств и всякого рода прошений и докладных записок, а начальство вновь приказывало и грозило. Так, в 1899 г. последовал такой запрос: «М.В.Д. Московского Обер-полицмейстера Канцелярия, Отделение Хозяйственное, февраля 17 дня 1899 г. № 1956. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Возвращая при сем представленный при рапорте за № 10 887 план в двух экземплярах переустройства здания бывшей еврейской синагоги, предписываю Вашему Высокоблагородию предложить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений в Москве безотлагательно сделать на этих планах соответствующие исправления на тот предмет, чтобы вновь образуемые помещения внутри здания бывшей синагоги отделялись друг от друга кирпичными капитальными стенами и чтобы отопление и вентиляция были устроены также капитальным образом для постоянного действия, а не посредством отдельных нагревательных приборов, как то в проекте переустройства, которых мало. По исполнении сего план представить ко мне без всякого промедления, имея в виду предписания от 27-го октября 1897 г. за № 13 624». Так тянулась эта трагикомическая игра еще целых шесть лет. Или учреждение, которое хотели переводить в здание синагоги, закрывалось, или же переустройство браковалось и признавалось недостаточным. Громадные суммы были затрачены на эти переделки и перестройки, истрачены были все фонды, имевшиеся в общине, организовывались специальные сборы, Правление впало в долги, но все это пропало даром, здание синагоги все стояло заколоченным и запечатанным, болезненно дразня национальное самолюбие и вызывая оскорбительное злорадство враждебно настроенных кругов. Наступил бурный 1905 год, 17 апреля этого года был опубликован известный указ о религиозной свободе. Евреи пытались, основываясь на этом указе, испросить разрешение на открытие синагоги. Но им было отказано. Курьезно, что еще в ноябре 1905 г. московский градоначальник предъявил Хозяйственному правлению требование ускорить открытие какого-либо благотворительного учреждения в здании синагоги. И только через год, когда в 1-го июня 1906 г. получено было разрешение открыть синагогу — и в сентябре, после удаления всех нагроможденных в течение 14 лет многочисленных перестроек, после ремонта, производившегося архитектором Р. И. Клейном[105] и потребовавшего опять громадных средств, синагога была открыта и начала функционировать свободно.
Такова печальная повесть этого здания, в котором ярко отобразился дух царского режима, ногами топтавшего свои собственные законы и беспощадно издевавшегося над честью и достоинством целых народов. Недаром праведник русской литературы Вл. Г. Короленко, встретившийся в кулуарах Киевского суда на процессе Бейлиса с московским раввином Я. И. Мазэ, прежде всего спросил его: «А как поживает ваша многострадальная синагога?».
Эта «многострадальная» синагога стоит как исторический памятник победы революции 1905 г. над деспотическим самодержавием, победы над антисемитизмом и национальным угнетением.
На фоне закрытой синагоги и изгнания Минора — событий, символизировавших разбитую и обезглавленную общину, — жизнь московского еврейства протекала внешним образом очень уныло, но внутренне, под напором жгучего чувства обиды, она продолжала кипеть и гореть хоть и затаенным, но сильным огнем. Дела приказано было Минору передать духовному раввину М. Н. Левину, который и стал временно его заместителем. Постепенно за Минором был выслан из Москвы кантор синагоги, получивший право жительства только в силу своей должности, а теперь, с закрытием синагоги, лишившийся этого права, затем и хористы, кроме тех, которые служили в хоре Большого театра, а с закрытием училища был выслан и заведующий Фидлер. Словом, опустошение продолжалось систематически и планомерно. Но не могло царское правительство истребить чувства самосохранения и жажды к жизни, свойственные и отдельному человеку, и всякому коллективу. И рядом с борьбой за синагогу шла работа по реставрации и организации общины, как это не было трудно. Прежде всего решено было избрать на место Минора нового общественного раввина. Выбор пап на Якова Исаевича Мазэ, сравнительно молодого юриста (ему было около 30 лет), но уже тогда известного в еврейских кругах как большой знаток еврейских наук, образованный человек, прекрасный оратор и преданный еврейству кантор. Конкурентов у него не было и быть не могло, так как он по своим качествам был вне конкурса, но претендентом на этот пост явился еще один, малоизвестный человек, сын одного московского купца. Характерно, что М. Н. Левин — хотя кандидатура Мазэ была решена единогласно — на выборном собрании публично в своей речи агитировал за этого бесцветного претендента, доказывал, что в такое время «надо выбрать именно скромного, смиренного и покорного человека». Но народ не только не согласился с этой аргументацией, а встретил это предложение презрительной улыбкой. Мазэ был избран. Это было в августе 1893 г., и происходили эти выборы в старой, многократно упоминавшейся нами Аракчеевской молельне (главная синагога была закрыта). Долго ждали утверждения его в должности со стороны всемогущего Сергея Александровича. Наконец, в ноябре 1893 г. это утверждение состоялось, и Мазэ стал официально общественным раввином Москвы. Обезглавленная община получила нового главу. Его первая трехчасовая речь, произнесенная в праздник Маккавеев в синагоге Полякова, на Бронной, собрала невероятную толпу мужчин и женщин, явившихся послушать нового проповедника-раввина, и произвела фурор. Это было событием, вызвавшим большой подъем в упавшей духом общине, говорившей как будто: «Ничего, еще живем…».