Избранными оказались[161]:
1) от сионистов: Я. И. Мазэ, И. А. Найдич[162], [Г.] Златопольский, [П.С.] Марек, С. Айзенштадт, Л. Яффе, X. Гринберг, [А.] Подлишевский, Левите, Герчековер, [Ц.-Г.] Белковский, Гольберг[163], [М.] Гликсон;
2) от Бунда: Мезовецкий, И. Рубин, Майер;
3) от СС: Л. Е. Мотылев, А. Соколовский;
4) от Поалей-цион: д-р Рабинович;
5) от ортодоксии («Традиция и свобода»): Г. М. Нурок, Рафаил Гоц, Моносзон;
6) от Фолкспартей: М. И. Певзнер, Трайнин, Л. С. Биск, [С.] Каплан-Капланский, С. Р. Коцына;
7) от беспартийных (быв. Хоз. прав.): Д. В. Высоцкий, А. Л. Фукс, С. С. Вермель, М. Г. Понизовский, Л. В. Райц.
Разразилась Октябрьская Революция — и открытие общины было отсрочено. Состоялось оно лишь в ноябре. Председателем был избран Я. И. Мазэ. Произошел любопытный инцидент. Д. В. Высоцкий, мечтавший о председательском кресле, сначала перебежал было к сионистам, а потом, когда председателем был избран Я. И. Мазэ, совершенно отказался от участия в общине. Задуманы были широкие планы работы, организованы разные отделы, снято было большое дорогое помещение. Полились речи без конца. Тон задавали сионисты, которые с помощью разных комбинаций и коалиций добивались большинства. Но надо признаться, что во всей работе общины было больше слов, чем дела. Занимались высокой политикой, например по поводу декларации Бальфура[164], нескончаемыми спорами о языках, организационными вопросами и т. п. Но финансовой базы община не имела, а бюджет ее был большой. К лету 1918 г. наиболее богатые ее члены стали покидать Москву, и община представляла очень жалкую картину. Наконец, она была закрыта летом этого же года, центр тяжести еврейской общественности, временно перенесенный на общину, вновь вернулся на свое старое место, Хозяйственное правление…
Отношение Московского государства к иноземцам. — Ересь жидовствующих и еврей Схария. — Сношения великого князя Иоанна III с двумя влиятельными крымскими евреями. — Приезды еврейских купцов в Москву под защитой польского правительства. — Жестокое обращение царя Ивана Грозного с пленными евреями. — Смутное время. — Михаил Феодорович Романов: благоприятное отношение к пленным евреям; появление в Москве оседлого еврейского населения. Московский двор пользуется услугами еврейских купцов. — В конце XVII в. доступ в Москву евреям затрудняется. — Жертвы стрелецкого бунта.
Московское государство, как известно, охраняя православную веру и патриархальный быт от влияния извне, оберегало русский народ от соприкосновения с иноземцами. Иностранцев боялись и как возможных шпионов, и как насадителей безбожных обычаев. Католики и лютеране почитались еретиками. Торговый же люд видел в иноземцах нежелательных конкурентов. И когда в интересах торговли правительство делало исключения для чужестранных купцов и открывало им доступ в страну, московские торговые люди в заботе о своем заработке выражали недовольство по поводу появления этих конкурентов, и правительству снова приходилось принимать меры, чтобы по возможности оградить страну от пришельцев.
Тем не менее купцы на известных условиях имели доступ в Московское государство. Они могли приезжать без особого разрешения в пограничные города. Только торговля иностранцев внутри государства, преимущественно в Москве, подвергалась целому ряду ограничений и допускалась не иначе, как с особого каждый раз дозволения. При этом чужеземным купцам не разрешалось здесь прочно водворяться. Торговля с иностранцами носила ярмарочный характер, и по окончании торга они должны были уезжать прочь. Купцы из восточных стран могли оставаться в стране не более года, а для западноевропейских гостей был установлен еще меньший срок. Вопреки этим постановлениям, нарушение которых влекло за собою кару, случалось, что иностранцы подолгу живали в России, занимаясь торговлей, «но такое проживание было фактом, а не правом»[166].
Разрешения на приезд в Москву давались подданным определенных государств, купцам известного города, торговым компаниям и отдельным лицам; то одни, то другие получали право приезда, то одни, то другие лишались его. Вообще, особенно в XVII в., считалось необходимым ограничить торговлю иностранцев одними порубежными городами, причем не дозволялось ездить по селениям. Случалось, что даже при наличности торгового договора, предоставляющего подданным данного государства право торговли, последних останавливали в пути и не допускали в Москву. Правительство старалось, насколько возможно, ограничивать право торговли в Москве; о других же городах заботились, как видно, местные торговые люди; иностранцам отказывали в праве приезда, «потому что государевым людям от того будет теснота и большие убытки»[167].
Среди коренного русского населения было много торговцев; по словам иностранцев, русское общество, от больших до малых, чрезвычайно любило торговлю, причем торговля не прекращалась и по праздникам. Малое знакомство с условиями торговли, недоверие к собственным силам и чужой добросовестности заставляли русского купца «обманом предупредить обман»[168]. Противодействие, которое встречали иностранцы в России, вызывалось именно домогательством русских купцов. Даже иностранные купцы, которым удалось получить от московского правительства известные торговые привилегии, также хлопотали об изгнании иностранцев-конкурентов. Иностранцы должны были жить в особых частях города или даже за городом; они обязывались носить свою одежду, отличную от русской, дабы их не принимали за русских. Домашние помещения иностранцев, их яства и питье считались запретными для русских[169].
В этих условиях и евреи не могли рассчитывать на гостеприимство.
В конце 1470 г. свободный Новгород, ввиду притязаний на него московского князя, упросил польского короля Казимира IV прислать как угрозу для Москвы князя Михаила Александровича, или Олельковича, брата польского наместника в Киеве. В Новгороде возникли смуты — боролись две партии: литовская и московская. Но Олелькович, представлявший литовскую партию, не стал дожидаться развязки и удалился из Новгорода (15 марта 1471 г.), а потом Новгород подпал власти Москвы. Этот эпизод, по существу совершенно не связанный с какими-либо религиозными моментами, привел, однако, если верить летописному сообщению, к распространению в Новгороде, а вслед за тем и в Москве жидовствующей ереси.
Вместе с Олельковичем прибыл в Новгород «киевский еврей Схария», о котором говорили, что он изучил астрологию, чернокнижие и всякие чародейства; появились из Литвы и другие евреи: Иосиф, Шмойла, Скарявей (Скаряей), Моисей и Хануш. Быть может, Схария выполнял кое-какие политические или, вернее, финансовые поручения, остальных же евреев сюда несомненно привлекли торговые цели. Как видно, все они оставались здесь короткое время, но память о них сохранилась надолго, и именно потому, что летописец связал с ними факт распространения ереси жидовствующих, видными деятелями которой явились два новгородских священника.
Схарию и остальных называют насадителями ереси: «Отселе почала быти в Новегороде от жидовина Схария ересь, — гласит летопись, а затем прибавляет: — Того же месяца в 8-й день приехал в Новгород на стол князь Михаил Олелькович»[170]. Более подробно говорит рукопись XVI в.: «Был в Новгороде князь Михаил Олелькович из Литвы, а с ним жидове торгом», — и поясняет, что евреи соединили вокруг себя большое общество из духовных лиц и граждан, которые и учились у них волшебным книгам[171].
Известные группы русских людей уже ранее находились под влиянием религиозного брожения, которое и привело к возникновению ереси, но весьма возможно, что евреи, прибывшие с Схарией в Новгород — вероятно, без предвзятой цели, — ознакомили местных людей с иудейским вероучением и этим придали известную окраску ереси; однако не видно, чтобы они принимали какое-либо участие в развитии религиозного движения. «Жид Схария и другие пришедшие было на помощь ему жиды совершенно исчезают из истории секты», — говорит автор, принимающей на веру летописное сказание[172]. Правда, евреи, появившиеся в Новгороде, вошли прежде всего в сношения с местным духовенством, но это было вызвано их торговой деятельностью, так как в Новгороде заведывание мерами и весами было сосредоточено в руках духовенства[173].
Хотя сектанты тайно следовали новому учению, московский великий князь Иван III знал о существовании ереси, и некоторые сектанты из среды духовенства пользовались одно время его особым расположением. Ересь проникла даже в великокняжескую семью. Правда, ревнители православия вскоре убедили великого князя в необходимости бороться с сектантским движением. Но уже тот факт, что эта ересь, по самому существу своему, в отличие от других христианских сект носившая «жидовский» характер, успешно распространилась, свидетельствует до некоторой степени, что русские люди того времени еще не знали специфических предрассудков против евреев. Еврей в глазах москвичей ничем не отличался от прочих иноверцев, столь нелюбимых. Это подтверждается и сношениями московского великого князя Ивана III с двумя крымскими евреями, из коих один был, быть может, тот самый Схария, которому приписывалось насаждение ереси.
Во внешней политике Ивана III важными моментами являлись отношения Москвы к Литве, Золотой Орде и Турции. Казимир Литовский, у которого Новгород просил помощи в борьбе с Москвою, задумал двинуть в Московское государство хана Золотой Орды Ахмата (Ахмед). Поход Ахмата (1472 г.) оказался неудачным; но московскому князю этого было мало: ему надо было иметь дружественную силу, которая парализовала бы в будущем литовско-татарский союз; с этой-то целью Иван III старался сблизиться с ханом Крымской (Большой) Орды Менгли-Гиреем, недружелюбно относившимся к Ахмату. Один из младших сыновей основателя крымского ханства Хаджи-Гирея, Менгли-Гирей, добился престола благодаря, между прочим, содействию генуэзской колонии в Кафе (Феодосия), в которой татарам принадлежала видная роль. Татары же явились посредниками между московским князем и Менгли-Гиреем. Но наряду с ними выдвинулся и еврей, устроивший между Москвой и Менгли-Гиреем дипломатические сношения[174]. В Кафе евреи занимали заметное положение в торговле; устав колонии, изданный в Генуе в 1449 г., охранял евреев наравне с греками и другими от притеснений епископа; консулу и совету старейшин было вменено в обязанность энергично защищать их[175]. При таких условиях отдельные евреи могли достигать влиятельного положения, и, действительно, мы видим, что в это время два еврея выдвигаются здесь в качестве государственных деятелей, и с ними обоими поддерживает сношения великий князь Иван III. Один из них — богатый Хоза Кокос, пользовавшийся «непосредственной доверенностью кафинского князя Ягупа и царя Менгли-Гирея»[176].
В 1472 или 1473 г. великий князь послал в Кафу «челобитную фа-моту», поручая особым письмом Кокосу передать ее крымскому хану и приложить усилия к тому, чтобы хан согласился на заключение оборонительного и наступательного союза с Московским государством. Кокос донес о своих шагах великому князю письмом на еврейском языке, каковое было доставлено в Москву шурином Кокоса, Исупом. По-видимому, сведения, сообщенные Кокосом, подавали надежду на успех, и великий князь посылает в Кафу толмача Иванчу Белого с поручением к Кокосу «делать дело до конца», и опять ответное письмо Кокоса было написано на еврейском языке.
Когда в 1474 г. к Менгли-Гирею отправилось от великого князя Ивана III посольство с боярином Никитой Беклемишевым во главе, послу было предписано: заехать в Кафу, передать Хозе Кокосу поклон великого князя и верительную грамоту, где сказано, что шурин Кокоса, Исуп, был у великого князя и передал ему письмо, которым Кокос уведомлял, что деятельно исполняет поручение великого князя сблизить его с царем Менгли-Гиреем и выхлопотать для него ярлык[177]; для этих хлопот великий князь направил к Кокосу толмача; но Менгли-Гирей послал великому князю только уверения в дружбе, а «ярлык докончалный» лишь обещал; великий князь просит Кокоса по-прежнему помогать его людям, обещая ему в случае успеха «свое жалование»; посылаемые же теперь «легкие» подарки объясняются тем, что посол ехал налегке. Беклемишеву было также поручено сказать Кокосу: если Кокосу нужно будет послать великому князю грамоту о каких-либо делах, «он бы жидовским письмом грамот бы не писал, а писал бы грамоты русским или бессерменским». Далее Кокосу указывалось, что представленный им счет по выкупу русских пленных чрезмерен, а в заключение Кокоса просили оберегать русских купцов от грабежа.
Посольство, отправленное к Менгли-Гирею в 1475 г., также не обошлось без услуг Кокоса. В ту пору в Крыму существовало Мангупское (Манкупское) княжество, в конце того же года уничтоженное турками, состоявшее из остатков некогда господствовавших здесь готов. Князь мангупский Исайка имел в виду выдать свою дочь замуж за сына великого князя; русский посол должен был просить Кокоса отправиться вместе с ним к Исайке, чтобы переговорить об этом деле[178]; между прочим, Кокосу было поручено узнать о приданом дочери мангупского князя.
В 1475 г. Менгли-Гирей стал турецким вассалом, но и при новых политических условиях Кокос не утратил своего влияния. Еще в 1486 г. Иван III поручает своему послу: «…да молвити Кокосю жидовину от великого князя… как еси наперед того нам служил и добра нашего смотрел, и ты бы и ныне служил нам; а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати»[179]. Кокосу поручается купить для великого князя драгоценные камни, причем обещается не только хорошая цена, но и «жалование»[180].
Эта многолетняя переписка между великим князем и Кокосом приобретает особый интерес, если вспомнить, как высокомерен был великий князь в сношениях с сильными мира сего. «Гордый своим царственным достоинством и родственными связями с византийским императорским домом, Иван III совсем иным является в сношениях с едва заметным, но весьма нужным и полезным ему кафинским евреем. Недосягаемо высокий на Москве и требовавший к себе беспрекословного повиновения и преклонения, он снисходил до передачи Кокосу поклонов и извинений за недостаточность поминков, посланных ему»[181]. Все это объясняется, по-видимому, тем, что московскому князю была крайне необходима «дружба» крымского хана, и несомненно, что именно Хоза Кокос добился добрососедских отношений между ханом и Московским государством.
Другим евреем, с которым имел сношения — и притом более близкие — великий князь, был «таманский князь» Захарья Скарья, игравший в Крыму, по-видимому, большую роль, чем Кокос.
Таманский полуостров составляет крайнюю западную оконечность Кавказа, усеянную озерами, лиманами и заливами. В 1419 г. генуэзский еврей Симеон де Гвизольфи, женившись на княжне Бихаханим, стал под покровительством Генуэзской республики владетелем Таманского полуострова. Его потомок Захария де Гвизольфи подвергся нападению турок. Он должен был бежать со своими подданными черкесами на остров Матрицу. В 1482 г. Захария просил директоров генуэзского банка оказать ему материальную поддержку для борьбы с турками. Он сообщал также директорам, что по пути к ним был ограблен валахским воеводой Стефаном, предлагающим ему теперь замок, но Захария — как он писал — слишком любит свою страну и республику и потому будет ждать, не поможет ли ему счастливый случай; но если ему не окажут поддержки, он пойдет в Валахию вместе с другими людьми[182].
В это приблизительно время и возникает переписка между Скарией и великим князем. Скария — неизвестно в точности, по каким побуждениям, — хотел прибыть в Москву и отдаться под покровительство великого князя; это намерение было встречено сочувственно. Князь Ноздроватый, посланный в 1484 г. к Менгли-Гирею, имел грамоту от 14 марта «к Захарье к Скарье, к жидовину». Снабженная «золотой печатью», служившей выражением особого благоволения, она гласила: «Божиею милостью, великий осподарь Русские земли, великий князь Иван Васильевич, царь всеа Руси… Захарье Евреянину. Писал к нам еси с нашим гостем Гаврилом с Петровым о том, чтобы ти у нас быти. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалование к собе увидишь. А похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим, а не похочешь у нас быти, а восхочешь от нас опять в свою землю поехати, и мы тебя отпустим добровольно, не издержав»[183].
Эта грамота не застала Скарии — он был в ту пору «за морем», и грамота была возвращена в Москву.
Однако Скария не хотел расстаться со своими мечтами о Москве. Судьба его преследовала, и Москва представлялась ему уголком, где он обретет покой. Пользуясь, по-видимому, оказиями, он дважды писал великому князю о своем желании приехать в Москву. И на то послание, которое было привезено «человеком» великого князя, Сенькой Хозниковым, великий князь ответил (18 октября 1487 г.) грамотой (тождественной с предыдущей), которую и отвезли ему подьячий Митя Нардуков и боярин Дмитрий Шейн[184]. Но Скария был нетерпелив. Не дожидаясь ответа, он поторопился напомнить о себе. Уже вскоре новая «грамота латынским письмом пришла с Богданом с армянином от таманского князя от Захарьи», за подписью: Захарья Гуил Гурсис (по другому варианту: Захарья Гуйгурсис). В этом послании[185] Скария сообщал, что он пустился было в путь в Москву, но по дороге воевода Стефан ограбил и едва не замучил его. Теперь он снова выражает желание приехать на службу к великому князю со всем домом или же пока один с «некими малыми людьми», как захочет князь; при этом Скария заверяет великого князя в своей готовности быть ему полезным в Черноморских странах, где Скария, как видно, чувствовал себя сильным, влиятельным лицом: «…а о всем, его же взмогу надобье осподарстьвию твоему по сем странам, есмь в твоем приказе, аки твой истинной слуга в всех твоих». Для безопасности в пути Скария просит прислать проводника. Великий князь в ответ послал чрез того же армянина «Захарье, князю Таманскому» грамоту, в которой[186] вновь писал: «…и ты бы к нам поехал служити, а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати».
Одновременно великий князь известил посла Дмитрия Шейна о приглашении Скарии в Москву, а вместе с тем и о том, что Менгли-Гирею послана грамота с просьбой послать в Черкассы двух человек, знающих дорогу в Москву, чтобы проводить Захарью к великому князю. Кроме того, Шейну было приказано послать княжеского татарина, «которого пригоже», дабы и он сопровождал Захарью[187].
Но и на этот раз приезд Захарьи не состоялся по каким-то неведомым обстоятельствам. Тогда были приняты новые меры. В сентябре 1489 г. к Захарье были посланы с грамотою великого князя москвитин Мичюра Доманов и селянин Данилко из Кафы, а татарину, которому прежде было поручено сопровождать Захарью, и людям Менгли-Гирея это осталось неизвестным. Доманову было приказано передать Захарье также словесно приглашение приехать в Москву и условиться о встрече с людьми, которые будут посланы за ним весною, у устья Миюша и на Тайгане[188]. Но дело не наладилось; посол князь Ромодановский сообщил в 1491 г. великому князю, что Захарье пришлось отложить свой приезд из-за нерасторопности Доманова и что Менгли-Г ирей не берется проводить Захарью, опасаясь султанского гнева[189]. К тому же «Захарья тяжел, семья велика, подниматися ему надобе тяжело». Взял бы Менгли-Г ирей Захарью к себе из дружбы к великому князю, да не решается, опасаясь турецкого султана, так как «Турьскому Захарья великий грубник»[190]. Возможно, что великий князь оказал в этом отношении воздействие: известно, что в 1500 г. Захарья состоял на службе у Менгли-Гирея; в этом году великий князь вновь пригласил к себе Захарью, причем боярину Кубенскому было поручено — если этого пожелает Захарья — просить Менгли-Гирея отпустить его от себя, в противном же случае ничего не говорить Менгли-Гирею[191].
Трудно сказать, что именно — не соображения ли политического характера? — побуждало московского великого князя звать Захарью к себе на службу. Но каковы бы ни были обстоятельства, связывавшие великого князя с ним, эти многолетние сношения представляют тем больший интерес, что Скарья-Захария, которого современники считали родоначальником ереси жидовствующих, должен был быть особенно неприятен правоверным москвичам. Тождественность Схарии, прибывшего с Олельковичем в Новгород, и крымского Скарии-Захарьи подтверждается «посланием» инока Саввы «на жидов и на еретики»[192], адресованным тому боярину Дмитрию Шейну, заподозренному в ереси, которому великий князь поручил передать грамоту Захарье в Крыму. Воздав боярину должное за его добрые дела, инок Савва, однако, замечает о богопротивных жидовствующих: «Аще человек будет добр всеми добродетелями и примесит к ним мало нечто жидовского семени, ино то все его житье непотребно перед Богом и человеки, и Бог не стерпит ему и обличит его, яко же и новгородских попов, учение жидовское приимших». И опасаясь, что общение с Захарией толкнет боярина к ереси, инок добавляет: «И ты, господине Дмитрий, коли был еси послом и говорил еси с тем жидовином с Захариею Скарою. И я, господине Дмитрий, молюся тебе: что если от него слышал словеса добры или худы, то, пожалуй, господине, отложи их от сердца твоего и от уст твоих»[193].
Послание было написано в то время (1496 г.), когда ересь жидовствующих, несмотря на постановления собора 1490 г., стала быстро распространяться в Москве. Нельзя допустить, чтобы великий князь считал Скарию распространителем жидовской ереси, — в этом случае он бы не звал его к себе в 1500 г., т. е. тогда, когда сектанты уже подвергались гонению. Но, по-видимому, общественное положение Скарии было столь исключительное для еврея, что летописцы, не проникая в скрытые причины успеха ереси, приписали Скарии возникновение нового учения[194].
Если в глазах Саввы, посвятившего себя монастырскому подвижничеству, общение с евреями угрожало религиозным убеждениям русского народа, то люди живой деятельности не предвидели ничего дурного от сношения с евреями. Во всяком случае, многократное приглашение еврея, которому приписывалось распространение ереси жидовствующих, на службу свидетельствует, что в Москве в то время не питали исключительной неприязни к евреям.
Нелишне здесь заметить, что в 1490 г. прибыл в Москву из Венеции, среди разных мастеров, врач еврей Леон (мистро Леон жидовин), которому и поручили лечение сына великого князя[195].
И при следующем великом князе, Василии III (1505–1533), евреи встречали гостеприимство в Москве, приезжая сюда среди прочих купцов Польско-Литовского государства; право на приезд предоставлялось евреям общими договорами между Москвой и Польшей. Известный дипломат Герберштейн[196], посетивший в то время (1517 и 1526 гг.) Москву с целью установить добрые отношения между великим князем и польским королем, сообщает, что не всякому купцу, кроме литовцев и поляков, а также торговых людей, находящихся под их властью, открыт доступ в Москву; среди этих последних, очевидно, и приезжали евреи. О том, что евреи проживали в государстве до Ивана Грозного, можно заключить и из слов иностранца Маржерета: «…евреи нетерпимы со времен Ивана Васильевича Мучителя»[197].
Насколько московское общество было в то время далеко от недовольства евреями, видно из того, что русский посол, прибывший (1525 г.) в резиденцию папы и долженствовавший, в силу особых политических условий, представить русских людей в глазах католиков хорошими христианами, заявил итальянскому историку Иовию, будто евреев не впускают в пределы Московского государства «как весьма скверных людей и злодеев, потому что те еще недавно научили турок лить медные пушки»[198]. Чтобы понять смысл этих слов, надо иметь в виду то обстоятельство, что римская курия добивалась объединения христианских государств под главенством папы для изгнания турок из Европы; однако московское правительство не выражало готовности примкнуть к подобному союзу, а это могло вызвать представление, будто Москва поддерживает турок, что интересы христианского мира ей не дороги; таковые подозрения и должна была рассеять реплика посла; неприязнь к евреям должна была явиться лучшим доказательством того, что русские — добрые христиане[199]. Евреи, изгнанные из Испании и радушно принятые Турцией, действительно научили турок изготовлять порох и лить пушки. Однако это не имело никакого отношения к евреям, приезжавшим в Москву. Посол сказал неправду, заявив, будто евреев не пускают в Москву. О том, что евреи имели в то время доступ в Московское государство, говорят и некоторые позднейшие официальные документы. Но характерно, что русский посол ничего другого не мог поставить в упрек евреям, как то, что они усилили турок в боевом отношении; сношения русских с евреями, очевидно, не давали никакого повода для недовольства и жалоб[200].
Ряд актов свидетельствует, что евреи не переставали появляться и даже водворяться в Русском государстве. Речь сперва идет, главным образом, о евреях Литвы, на расстоянии нескольких сот верст граничившей с Московским царством; лишь позже мы встречаемся с польскими и другими евреями [201].
Обмен товаров Московского государства с Литвой шел тремя путями — через Псков, Новгород и Москву. Вероятно, евреи направлялись с торгом на Псков и Новгород, но, во всяком случае, они охотно пользовались дорогой на Москву, проходившей через Красный, Смоленск, Дорогобуж и Вязьму. В XVI в. в Москве (на Сретенке) был особый литовский двор.
Московское правительство по-прежнему допускало к себе иностранцев с большой неохотой; случалось, что иностранным купцам позволяли останавливаться только в порубежных городах, но не дальше. Особенно охранялась в этом отношении Москва. Правительство нередко подвергало гостей всяческим притеснениям, нарушало договоры, заключенные с государствами или торговыми компаниями, что, конечно, приводило к преследованию тех русских, которые появлялись за границей с торговыми целями. Яркой иллюстрацией в этом отношении может служить нижеследующий факт: Иван III уничтожил в Новгороде контору ганзейских купцов, засадил их в тюрьму и конфисковал их имущество — тогда в отместку в Ревеле сожгли двух русских купцов[202].
Особенно часто московское правительство вступало в конфликты с Польшей.
Торговля Москвы с Литвой и Польшей в XVI и XVII вв. нарушалась беспрерывными войнами и постоянной враждой правительств; это отражалось не только на торговых оборотах, но и на взаимных отношениях между русскими и польско-литовскими купцами. «Положение купцов было небезопасно, когда были примеры, что правительства, возобновив между собою едва потухающую вражду, задерживали купцов и конфисковывали их имущества… В промежутки, когда военных действий между Литвою и Москвою не было, жители порубежных земель беспрестанно делали друг на друга разбойничьи наезды, грабежи и разорения». При таких условиях купцы, приезжавшие из Польши и Литвы, не пользовались в Москве ни благосклонным приемом правительства, ни расположением народа[203] и поэтому подвергались притеснениям. Когда около 1570 г. русские послы были задержаны в Литве, литовские купцы, прибывшие в то время в Москву, были ограблены правительством[204].
Разделяя судьбу своих соотечественников, литовские евреи, посещавшие Московское государство, испытывали всяческие стеснения. Евреи могли приезжать в Московское государство в силу общих договоров между Россией и Польшей[205]. Об этом свидетельствует послание короля Сигизмунда I к великому князю Ивану Грозному по следующему поводу. Двое бельских евреев дали товар «ку верной руце» смоленскому купцу. Когда евреи позже прибыли в Смоленск, оказалось, что купец умер; наследник же его не хотел рассчитаться с евреями; смоленский наместник обещал, что дело будет разобрано в Москве. В это время в Москву отправился посол Сигизмунда; евреи решили воспользоваться этим случаем, и Сигизмунд дал им лист на имя посла, чтобы он оказал им защиту. Евреи поспешили в Москву, но здесь королевский лист был отобран и никакого удовлетворения они не получили. Когда же евреи вернулись в Смоленск, одного из них посадили в тюрьму. Этот инцидент и побудил Сигизмунда обратиться с посланием к великому князю (1539 г.). Изложив обстоятельства дела, король просил великого князя оказать евреям справедливость; он отметил, что перемирные грамоты предоставили «волно купцам на обе стороны ходити без жадное зачепки». В заключение король напоминал о мирном договоре и крестном целовании[206].
Сохранилось известие и о другом подобном случае в годы правления Ивана Грозного. Однажды в Москве был сожжен товар литовских евреев. Польский король заступился за них, и великий князь, отправляя в 1545 г. к Сигизмунду Августу посла, поручил ему представить королю объяснения и по этому делу, а именно что товары были сожжены за то, что евреи привезли для продажи «мумею», несмотря на запрещение им приезжать в Москву[207]. Евреи стали просить короля заступиться за них. Сигизмунд согласился. Однако обмен писем между ним и великим князем не привел к цели. Евреи продолжали просить Сигизмунда о защите их интересов, и Сигизмунд несколько лет спустя вновь обратился к великому князю по этому делу. В грамоте от 21 мая 1550 г. на имя Ивана Грозного он писал: «…перед тем з веку за предков твоих, великих князей, волно было всем купцам нашим, христьянам и жидам, до панства твоего на Москву и по всей земли твоей с товары ходити и купчити». Сигизмунд вновь просил предоставить евреям право торговли, как прочим купцам. Но Иван Грозный отказал: «А что еси писал нам, чтобы жидом твоим позволили ездити в наши государства по старине, и мы к тебе о том писали наперед сего неодинова, извещая тебе от жидов лихие дела, как наших людей и от крестьянства отводили, и отравные зелья в наше государство привозили, и пакости многие людям нашим делали; и тебе было брату нашему, слышав такие их злые дела, много о них писати непригоже: занже и в иных государьствах, где жиды побывали, и в тех государьствах много зла от них делалось… и нам в свои государьства жидам никак ездити не велети, занже в своих государьствах лиха никакого видети не хотим, а хотим того, чтобы Бог дал в моих государьствах люди мои были в тишине безо всякого смущенья. И ты бы, брат наш, вперед о жидах к нам не писал»[208].
На этом документе следует остановиться.
Не говоря о том, что взаимоотношения между великим князем и королем отнюдь не были в то время дружественны[209], что, как мы видели, тяжело отзывалось на подданных, — надо подчеркнуть, что Иваном Грозным руководили не соображения о «лихих делах» евреев, а религиозная вражда к иноверцам. Если ссылка на то, будто евреи совращали христиан, может быть объяснена превратным представлением о ереси жидовствующих, то указание на лихие дела являлось в то время обычным обвинением против тех, кого само правительство обижало. Когда в 1570 г. правительство ограбило нескольких греков и армян, прибывших в свите литовского посольства, то незаконное действие оправдывалось тем, что они «искали над государя нашею землею лихого дела»; это было даже милостью, так как подобные злодеи достойны, мол, казни[210].
Как и в русской жизни, правление Ивана Грозного оставило по себе среди евреев воспоминание, полное ужаса. Когда в 1563 г. русские войска взяли Полоцк, Иван Грозный велел всех евреев с семьями, говоря словами летописца, «в воду речную вметати, и всех утопили их»; принявшие православие были пощажены. Потоплены были и ксендзы-бернардины[211].