Иностранец Петр Петрей де Эрлезунд, побывавший в 1611 г. в России, сообщает в своем «Описании русских государей»[212] об Иване Грозном: «Как ни был он жесток и неистов, однако же не преследовал и не ненавидел за веру никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедывать Христа: их он либо сжигал живьем, либо вешал и бросал в воду. Потому что обыкновенно говорил, что никакой царь, князь или король не должен доверять этим людям или щадить тех, которые предали и убили Спасителя мира».
Маржерет, прибывший в Россию почти сорок лет спустя, рассказывает, что «Государь приказал собрать всех евреев, находившихся в России; потом, связав им руки и ноги, вывели их на мост, где они принуждены были отречься от своего закона, и когда сказали, что желают креститься… царь в ту минуту велел бросить их в воду»[213]. Это сообщение не соответствует, насколько известно, действительности, но оно характерно в том отношении, что передает, по-видимому, ходячее представление о жестоком обращении Ивана Грозного с евреями.
Несмотря, однако, на все преследования, евреи продолжали появляться на Руси. Так, есть известие, что в 1584 г. некий брестский еврей отправился в Москву по торговым делам[214]. Особого внимания заслуживает акт, говорящий, как можно думать, о евреях, осевших в государстве: это «вкладная» от 1576 г. (7084 г. — по принятому тогда летосчислению), по которой владелец вотчины сельца Рожново и деревни Починок, в Кашинском уезде Тверской губернии, завещал свое имущество Троицкому Сергиеву монастырю; между прочим, завещатель, заявляя, что отдает монастырю сельцо и деревню, пишет: «…а на том мне сельце в Рожнове и деревне Починок жидовского живота и всяки угодем владеть» [215]. В дальнейшем мы встретимся с евреями, захваченными в Литве в плен и оставшимися в Московском государстве, — быть может, и кашинский завещатель имел у себя евреев, плененных во время похода Ивана Грозного.
Впрочем, и тогда, когда фактически закрывался доступ в Москву, евреи, как и другие польские подданные, продолжали вести торговые дела с Москвою через посредство Смоленска, который имел большое торговое значение. Через Смоленск шли сухопутьем товары в Москву из Литвы и стран, лежавших за нею. В Смоленске был особый «гостин литовский двор» на посаде. Особенно вырастало значение этого двора в то время, когда стеснялось появление литовского и польского купечества внутри Московского государства. Так, в 1590 г. запрещено было пускать из Литвы далее Смоленска «с невеликими товары» простых «торговых людей», а пропускались в Москву лишь «именитые гости с большими товарами с узорочными, с камением с дорогим и с жемчугом и с сукны скорлаты». При таких условиях Смоленск из транзитного пункта превращался в торговый центр. А это имело, конечно, большое значение для литовских евреев.
Есть известие, что в Москву понаехали евреи из Польши с Лжедмитрием I (1605–1606), которого сопровождала польская свита. «Сказание», сообщающее между прочим о «зло-проклятом еретике Гришке Отрепьеве», передает, что «тако наполнил он, окаянный, Российское царство погаными иноверцы еретики, Литвою, и Поляки, и жиды, и иными скверными, иноземцами, и стало в них мало русских людей видеть». По одному сказанию, евреи оказались среди лиц, окружавших Лжедмитрия; готовясь в Москве к нападению русских, он приказал «панам, сенаторам и жидам[216] и всем иноземцам» готовить оружие; среди сторонников Лжедмитрия, вместе с ним убитых, другой источник отмечает и евреев[217].
В ту пору в Москву прибыли из-за рубежа люди, искавшие торговых барышей. Торговля была объявлена свободною, и можно думать, что евреи использовали это благоприятное положение.
Москвичам было тяжело видеть у себя поляков; русские вообще ненавидели католиков, которых как бы не считали за христиан. Теперь же к религиозному предубеждению присоединилось оскорбленное чувство национальной гордости. Евреи, приезжавшие в Москву по своим торговым надобностям, находились нередко в деловых сношениях с тамошними польскими панами и пользовались их покровительством. Поэтому крайняя ненависть, которою прониклись москвичи к полякам, обрушилась и на евреев, когда Смута улеглась и осталось воспоминание, полное жгучей обиды. Но еще раньше, когда Смута держала страну в смятении, возникло движение, направленное против евреев.
В селе Тушино, резиденции Лжедмитрия II, прозванного «Тушинским Вором», образовался табор из поляков и различных групп русского общества, в силу тех или других причин ставших врагами московского царя Василия Шуйского. Когда отсюда начались переговоры с польским правительством о возведении польского королевича Владислава на московский престол, тушинские депутаты, сознавая, какой удар национальной гордости должно было нанести приглашение поляка на московский престол, увидели себя вынужденными всячески смягчить этот удар, а вместе с тем принять меры к тому, чтобы появление католика на престоле не превратилось в угрозу для православной церкви. И вот, в проекте договора между тушинцами и польским правительством среди условий, выработанных с целью охранить неприкосновенность церкви, мы находим пункт, касающийся евреев: «Чтобы святая вера греческого закона оставалась неприкосновенной, чтобы учителя римские, люторские и других вер раскола не чинили; если люди римской веры захотят приходить в церкви греческие, то должны приходить со страхом, как прилично православным христианам, а не с гордостию, не в шапках, псов с собою в церковь не водили бы… Не отводить никого от греческой веры, потому что вера есть дар Божий и силою отводить от нее и притеснять за нее не годится. Жидам запрещается въезд в Московское государство».
Когда же вскоре за тем, после свержения царя Василия с престола, ведение переговоров о приглашении польского королевича перешло от тушинских бояр к коллегии из тушинских бояр и их московских единомышленников, требование о недопущении евреев было сохранено среди прочих условий; договорные записи (1610 г.) вменили королевичу в обязанность запретить въезд «жидам в российское во все государство с торгом и ни с которыми иными делы»[218]. Московские бояре не могли не выставить это требование, ибо оно уже раньше было выдвинуто, когда переговоры были начаты о приглашении польского королевича на престол лицами, принадлежащими к лагерю Тушинского Вора. Московские бояре, призывавшие к себе поляка, были в чрезвычайно тягостном и фальшивом положении, и исключение требования, касавшегося евреев, могло бы показаться в то тревожное время чуть ли не изменой народу. Нелишне здесь отметить, что о Тушинском Воре распространяли слухи, будто он крещеный еврей[219] — это-то обстоятельство могло заставить тушинских депутатов требовать изгнания евреев, чтобы доказать, что прежние сподвижники Тушинского Вора, тушинцы, совершенно отреклись от него.
Впрочем, все это не имело какого-либо практического значения. Как известно, польскому королевичу не суждено было занять московский престол. Царем стал юный Михаил Феодорович Романов (1613–1645). Эта замена не принесла ничего дурного тушинскому лагерю; царь был связан родственными узами с тушинскими боярами, его отец был виднейшим тушинцем. Для господствовавшего класса наступила пора благополучия. Казалось, что с недавним прошлым было покончено; однако чувствовалось, что всякий, кто захочет, сможет попрекнуть правителей смутными днями. И вот, чтобы вырыть непреодолимую пропасть между вчерашним и сегодняшним, решено было опорочить Лжедмитрия: он не только различных еретиков, но даже «богоубийц жидов на осквернение храма приводил»[220], говорилось в грамоте об избрании Михаила Феодоровича на царство; более того, он сам (Лжедмитрий. — Ред.) родом жидовин!
Все это, однако, относилось лишь к пережитому. В повседневной же жизни евреи были знакомы москвичам как мирные купцы, которые думали только о том, как бы подешевле откупиться от чиновного люда, обиравшего торговцев независимо от их религии. И неудивительно, что когда вскоре волею судьбы в московские пределы была заброшена более или менее значительная группа евреев, то к ним отнеслись в Москве не как к опасным политическим авантюристам, а как к обыкновенным пленникам, захваченным во время войны.
Иностранец Олеарий, посетивший Москву в 1633–1634 гг. (также в 1639 и 1643 гг.), сообщает, что русские «крайне неохотно видят и слышат папистов и иудеев»[221].
В словах Олеария есть, конечно, известная доля правды — ведь поляки-католики и евреи как бы олицетворяли в народном представлении мрачную пору Смуты. Но, кроме того, неохотно видели католиков и евреев те, кому они не были нужны, а вернее те, для которых католики и евреи являлись нежелательными конкурентами. В это время поляки утратили право торговать в Москве; по Поляновскому миру 1634 г., им разрешили торговать только в пограничных городах, а в Москву, в замосковские города запрещено было ездить. Однако нужно заметить, что, не любя католиков и евреев, русские купцы отнюдь не питали симпатий к другим иноземцам; всякий конкурент был русским торговцам неприятен. В 1642 г. на земском соборе «гости», высшее купечество и торговые люди жаловались, что немцы, персияне и всякие иноземцы торгуют в столице и других городах и благодаря этому «в городах всякие люди обнищали»[222]. Есть указания, что уже в начале XVII в. иностранцев вообще стали стеснять в торговле и что это явилось реакцией после Смутного времени, когда Москва была наводнена иноземцами[223]. Да и не одни торговцы относились недружелюбно к иноземцам, не делая различия между представителями разных исповеданий. Духовенство не уступало в этом отношении торговцам. Даже лютеране, пользовавшиеся особыми привилегиями, испытывали стеснения в деле отправления веры. В 1643 г., например, в Москве были разрушены лютеранские кирки.
Таким образом, недружелюбие русских к полякам и евреям не должно быть рассматриваемо как исключительное явление. Евреи не подвергались в то время в Московском государстве каким-либо специальным притеснениям; они, как и подданные Польско-Литовского государства, разделили судьбу своих сограждан[224]. Это ясно сказалось и тогда, когда вследствие войны между Москвою и Польшею среди русских появились пленники — немцы, литовцы, евреи и др.
В 1632 г. началась война, приведшая к Поляновскому миру; некоторые польские города сдались русским; евреи, попавшие в плен, были вместе с прочими отосланы в Россию, в более отдаленные местности; в Москве пленных не оставляли, так как после мира они могли бы вернуться на родину и рассказать, что делается там, а это было опасно в военном отношении. Пленники были двоякого рода: одни были государевы; другие, захваченные частными лицами, поступали в зависимость к последним или к тому, кому их продавали. По заключении мира евреям была предоставлена та же свобода, как и остальным пленным. Приказав грамотою в Пермь Великую отпустить на родину литовских пленников, среди которых были особо упомянуты и евреи, царь разрешил всем этим пленникам остаться в России, если они пожелают[225]. Партию пленных евреев мы застаем также в Сибири, куда они были сосланы в города «в службу» и «на пашню» наравне с литовскими и немецкими людьми. И этим евреям, подобно пермским, было в 1635 г. предоставлено остаться в стране независимо от того, примут ли они крещение, вследствие чего велено было «из городов Литовской полон — Литву, и Немцев, и Жидов, где кто ни иман или покупан, сыскивая и расспрашивая, присылати ко государю в Москву»[226].
Воспользовались ли тогда евреи правом остаться в Московском государстве, не знаем; об этом пока не имеется каких-либо данных; но возможно допустить, что не все евреи ушли за рубеж, ибо когда тридцать два года спустя повторился такой же случай, то иные евреи прочно осели в Москве. Как бы то ни было, важным фактом являлось то, что царь Михаил Феодорович много лет спустя по вступлению на престол, т. е. тогда, когда он уже не был отроком, выразил согласие на то, чтобы в его государстве евреи остались на постоянное жительство. Характерно отметить, что правительство, как это видно из указа 1635 г., не воспользовалось исключительным положением, в каком находились пленные на чужбине, чтобы путем принудительных мер склонить их к обращению в православие; было специально оговорено, что некрестившимся, т. е. евреям, а также христианам, не принявшим православия, должно быть дано столько же хлеба и денег, сколько крестившимся.
В ближайшие годы отношение московского правительства к евреям принимает неблагоприятное направление; правда, в это время все вообще польские подданные ограничены в праве приезда в пределы Руси. Поляки истолковывали условие Поляновского мира в том смысле, что им запрещено посещать Москву и замосковские города, но что для них открыта полоса от границы до Москвы; русские же дозволяли им приезжать в одни только пограничные города[227]. В Поляновском договоре ничего не говорилось о евреях. На этом основании они, по-видимому, приезжали в пределы Руси [228], несмотря на то что им, как кажется, запрещали останавливаться даже в пограничных городах. Если бы евреи в эти годы не приезжали в государство, русскому посольству, отправленному в Варшаву в 1638 г., не было бы поручено предложить польскому правительству запретить польским купцам ввозить заповедные товары, «а жидам отнюдь в Россию не въезжать». Польские вельможи настаивали, чтобы евреев пропускали если не во все города (Поляновский мир ограничил права польских подданных), то хотя бы до Вязьмы и Свинска [229], — и это потому, что приезд евреев в Россию был обыденным явлением.
Следует отметить, что русские люди вступали в то время, как и раньше, в торговые сношения с евреями и вне пределов России. Приезжая в Польшу и Литву с торговыми целями, русские люди не обходились без услуг евреев[230].
И в Риге русские вступали в торговые сношения с евреями, приезжавшими из Польши. В Риге существовало особое еврейское подворье, и оно, согласно правилам, изданным в 1666 г., служило также складочным местом для водки, привозимой как евреями, так и русскими; из этого делают заключение, что торговля водкою была сосредоточена в руках евреев, покупавших ее у приезжих русских[231].
Каково бы, однако, ни было отношение московского правительства к евреям, как к иноземным купцам, в середине XVII в. в Москве, а может быть и в других городах, появляется оседлое еврейское население. Этому содействовали войны с Польшей[232]. Во время украинского восстания, когда русские войска вторглись в Белоруссию и Литву, они брали города с еврейским населением. Порою евреи разделяли общую участь сограждан. Так, витебские евреи наряду с мещанами были лишены своего имущества[233].
Однако на долю евреев выпадала также особенно тяжелая судьба. По взятии Могилева (1654 г.) евреям было запрещено жить в городе[234]; когда же в следующем году русский военачальник Поклонский узнал, что евреи остались на своих местах в Могилеве, он велел евреям покинуть город, гарантировав им безопасность, но затем евреи были изменнически умерщвлены и тут же зарыты; остальные евреи, не успевшие выйти из города, узнав о гибели своих братьев, согласились креститься, чтобы спасти себя от смерти; впоследствии они большею частью вернулись в лоно иудейства[235]. Из завоеванной Вильны (1658 г.), ввиду ходатайства местных должностных лиц, помещиков и мещан о сохранении за гражданами их прав, евреи были удалены «на житье за город».
Евреи испытали общую судьбу завоеванного края и в другом отношении — подобно прочим жителям, многие евреи, мужчины и женщины, взрослые и дети, были отправлены в Россию в качестве военнопленных, а иные, захваченные отдельными офицерами и солдатами, были обращены в крепостное состояние. Повторилось в больших размерах то, что произошло в тридцатых годах.
В 1655 г. партия пленных «литовских людей и жидов» была отослана из Калуги в Нижний Новгород; к ней была присоединена партия пленных из Брянска[236]. Имеется известие о пленных евреях, томившихся вместе с поляками в Казани[237]. Пленные евреи оказались и в Москве.
Согласно существовавшему закону «иноземцы некрещеные», т. е. все вообще неправославные иностранцы, должны были жить в отведенной для них части за городом[238], причем они могли держать в услужении только иноземцев всяких вер, русским же было запрещено жить у иноземцев, как по крепостям, так и добровольно, потому что «православным христианам от иноверцев чинится теснота и осквернение», православные, живущие у иноземцев, умирают без покаяния, в посты едят скоромное[239]. Было приказано разыскивать православных людей в иноземных дворах и чинить им жестокое наказание, «чтобы им и иным таким неповадно было так делать».
В 1659 г. была произведена своего рода облава в Москве, в Немецкой слободе, где проживали иноземцы. Там нашлись русские люди, белоруссы, «крещеные» и «некрещеные». Были захвачены и евреи. Преобладали женщины. Ганка и Рыся, дочери Меоровы, имевшие при себе детей, заявили, что они из Мстиславля; в 1654 г. их взял в плен подполковник Михайло Вестов, который и передал их своей матери, «некрещеной немке»; тот же подполковник забрал в Горках и отдал своей матери девушку Махлю. Другой сын этой немки, подполковник Самойло Вестов, привел девушку Эстерку, дочь Юдину, из Мстиславля; всех этих женщин «допрашивали» в иноземском приказе, хотят ли они перейти в православную христианскую веру или в немецкую люторскую; они выразили согласие принять лютеранство, и тогда они были отданы одному из братьев Вестовых. Были захвачены и целые семьи. Оска Александров из Новотроицкого повета вместе с женою и сыном попал в руки подполковника Кондратьева, который отдал их живописцу Иванову; позже вдова Иванова отпустила семью на свободу — Оска остался жить в слободе, где «кормился черною работою». Нашлись и бобыли. Якубко Израилев был взят в 1654 г. темниковскими татарами, прожил у них около двух лет, а потом старика отпустили; он пришел из Темникова в Москву и здесь вот уже второй год «печет на торг хлебы». Один еврей принял католическую веру — Марчко-Захар Яшев, Новгородского повета, вместе с мещанами Дубровны захваченный в 1654 г. в плен и вынужденный пойти в Москву.
Некоторые из евреев, взятых при облаве, были вскоре сосланы с женами и детьми в Сибирь на вечное житье[240]. Это были те, которые остались в своей вере.
Высылке не должен [был] быть придан характер меры, направленной единственно против евреев; запрещение жить в Москве распространялось и на других иноверцев. Только тот, кто принимал православие, освобождался от высылки[241]. Подобно указанным евреям, жившим в Немецкой слободе, в Москве водворялись и другие пленные, но это было противозаконно, и их высылали в Сибирь. Случалось, что иноземцы, сосланные в Сибирь, возвращались в Москву, но правительство не хотело это терпеть, и в 1664 г. был издан особый указ: «…иноземцев ссыльных людей, которые в прошлых годах с Москвы сосланы были в Сибирь на вечное житье, а ныне они из Сибири приезжают к Москве… сослать с Москвы в Сибирь… и впредь их и иных таких же иноземцев не посылать в Москву»[242].
При всем том, однако, не следует полагать, будто пребывание евреев в Москве вообще считалось недопустимым. По словам иностранного врача Коллинса, находившегося при дворе Алексея Михайловича с 1659 по 1666 г., в Москве образовалась небольшая еврейская колония: «В последнее время, — говорит он, — к русскому двору пробралось много жидов чрез покровительство одного лекаря-жида, который принял лютеранскую веру»[243]. То был Гаден, он же Данило Фунгаданов, Стефан, «жидовин немецкие-шленские земли, города Бресля, люторские веры»[244]. В 1673 г. к Гадену в Москву приехала его мать; у него гостили и другие родные, оставшиеся в еврействе, с особого каждый раз разрешения государя: они получали при отъезде казенные подводы и подарки соболями и деньгами от казны[245].
Помимо тех, которые пользовались покровительством Гадена, в Москве проживали и другие евреи. Это были те, которые попали в Россию в качестве военнопленных, а затем получили свободу. Наравне с прочими пленниками некоторые евреи поселились не в Немецкой слободе, а в Мещанской. Общее правило было таково, что известные группы обывателей могли жить лишь в определенной части города[246].
«Образование Мещанской слободы, — говорит руководитель ценного издания материалов по истории московского купечества, — останавливает на себе особенное внимание тем, что первоначальное население ее… составили почти исключительно выходцы из западного края (в том числе и евреи), из которых некоторые не только вскоре после того перешли уже в Гостиную сотню и, таким образом вышедши из состава тяглого населения, приобрели высшее положение в среде торгового сословия, но в непродолжительном затем времени достигли даже почетного звания гостей, а члены их семейств заняли впоследствии высшие должности в государственных, относившихся к торговле, учреждениях»[247].
Действительно, сохранившиеся переписные книги Мещанской слободы свидетельствуют, как будет видно из дальнейшего, что аборигенами слободы явились среди прочих и евреи.
По Андрусовскому договору 1667 г., согласно которому между русским и польским правительствами было заключено перемирие на тринадцать с половиной лет[248], всем полякам и литовцам, казакам и др., которые, будучи взяты в плен, проживали в Московском государстве, не исключая обращенных в крепостное состояние (вязенье), было разрешено уйти к польскому королю; те же, которые не пожелали бы покинуть Московское государство, могли остаться, причем они освобождались от крепостной зависимости. Подобно другим пленникам, остаться в Московском государстве могли и евреи. Это случилось не по недосмотру и не по шаблону. Нет, о них было сделано специальное распоряжение. Если 32 года назад указ, давший свободу пленным, упомянул о евреях наряду с другими, то теперь в указе евреям были посвящены особые строки: «И жидов тех, которые в веру Русскую не крестилися, всех с женами, и с детьми, и с животами их, никого не тая и к зоставанию не принуждаючи, доброю верою в сторону Его Королевского Величества и Речи Посполитой взволить и выпустить Его Царское Величество укажет; и которые б из них похотели в сторону Его Царского Величества добровольно остаться, то им вольно имеет быть. А которые Польского и Литовского народу женской пол и жидовки вышли замуж за русских людей, и тем оставаться в сторону Его Царского Величества при мужьях своих»[249].
Некоторые евреи, которые воспользовались правом остаться в Москве, не имели основания быть недовольными своим новым отечеством. Трудно сказать, сколько евреев осталось в Москве. Переписные книги Мещанской слободы в Москве приводят имена иноземцев, в свое время плененных и обращенных в крепостное состояние, которые, получив свободу, не пожелали покинуть Россию. Немало имен говорят о еврейском происхождении слободских домохозяев; но, не доверяя именам, не всегда представляющим надежное свидетельство, нельзя утверждать, что мы имеем пред собой в данном случае евреев. Однако, с другой стороны, встречаются имена, которые не вызвали бы и мысли о еврейском происхождении, а между тем они принадлежат евреям, как об этом вполне определенно говорят документы[250]. Приходится поэтому довольствоваться теми лицами, о еврейском происхождении которых упомянутый список говорит совершенно открыто. И вот мы видим, что если одни из них были бедны, не имели недвижимого имущества, то другие владели собственными домами и пользовались почетом среди московского торгово-промышленного люда. Некоторые из этих пленных явились родоначальниками русских дворянских фамилий. Особенно интересна судьба одной из этих еврейских семей.
«Матюшка Григорьев, еврей; у него сын Петрунька, да у него же брат ево родной Федка Григорьев». Родом из Мстиславля, Григорьев был взят в 163 г. (т. е. 7163 г. от сотворения мира или 1655 г. обычной эры) служилыми людьми на Москву и отдан Кирилу Волосатому из Гостиной сотни; жил у него пятнадцать[251] лет и освобожден от него по указу великого государя, в 176 г. из Посольского приказа отослан был с памятью на житье в Новомикитскую слободу; наконец, в 179 г., по указу великого государя, был взят в Новомещанскую слободу без поручной записи; торговал он в овощном ряду[252]. Так гласила перепись 1676 г. А перепись 1684 г., где при имени Григорьева вновь обозначено «еврей», сообщает уже новые данные о Григорьеве. В 1674 г. мы видим его в мещанских старостах; четыре года спустя он служил «на мещанских кружечных дворах головою»; в том же году в его положении произошла важная перемена — он был взят в Гостиную сотню, и с этого времени ему уже не приходится нести мещанскую службу и платить тягло.
Семья Матюшки (Матвея) Григорьева увеличилась — у него родился сын Яков, и этот представитель семьи Григорьева, ставший называться Евреиновым, придал ей особый блеск. Владелец шелковой фабрики в Москве, Яков Евреинов, состоявший при Петре Великом консулом в Кадиксе, а при Елизавете Петровне — дипломатическим агентом в Голландии, получил звание советника мануфактур-коллегии; если к этому прибавить, что в 1742 г. он стал вице-президентом коммерц-коллегии, а в 1753 г. — ее президентом, то можно смело сказать, что сын мстиславльского еврея сделал блестящую карьеру.[253]
Товарищем Григорьева по судьбе был «Андрюшка Лукьянов еврей, Дубровны города». В 163 г. (1655 г.) его вывезли люди боярина князя Якова Куденетовича Черкасского; по смерти боярина Лукьянов был отпущен на волю и жил недолго в тягле в Казенной слободе, а в 179 г., по указу великого государя, взят был в Новомещанскую слободу, без поручной записи: торговал он в шелковом ряду. В 183 г. он служил головой на мещанских кружечных дворах, а три года спустя взят в привилегированную Гостиную сотню[254]. Лукьянов, как и Григорьев, имел свои дворы.
С обозначением «еврей» указан в переписи 1684 г. также Яков Самойлов, из Дубровны, служивший у Рагозина, а после его смерти освобожденный «государским указом» и водворившийся с поручной записью в Мещанской слободе; у него были дети: Сенька 20 лет, Иваш-ко 16 лет, а также зять Павелко Степанов; в другом месте они указаны (под именами Семен, Иван и Павел) как живущие в отдельном доме, причем отмечено, что они «еврейской породы»; последний стал свободным после смерти боярина Василия Борисовича Шереметева, воевавшего с поляками.[255]
Приведу еще одну запись: «Степан Иванов, сын Копьев, родиною из Дубровны, еврейской породы»; служил у боярина Заборовского, а после его смерти в 1681 г. отпущен с отпускною на волю и водворился с поручной записью в Мещанской слободе, где купил дом[256].
Все это были домохозяева в Мещанской слободе. Но мы находим в то же время, в 1666 г. (1665 г.)[257], домовладельца и в Новоиноземной слободе[258]. А наряду с домохозяевами евреи встречаются и среди тех мещан, которые нанимали «дворы и подклеты у своих братьев в под-соседниках». Таков, например, Лучка Гаврилов, «еврейской породы», свобода которого была записана в «бездворных книгах»[259].
Помимо пленных к России, надо думать, перешло и еврейское население той местности, которая по Андрусовскому договору подпала власти Московского государства (Смоленск, Чернигов, Новгород-Северск и все Заднепровье), так как право остаться на территории Московского государства, дарованное плененным полякам, литовцам и евреям, принадлежало и населению вновь завоеванной местности.
Вообще, пребывание евреев в Московском государстве было столь распространенным явлением, что «Новоуказные статьи» 1669 г., устанавливая кару за совращение христиан в другую религию, упоминают особо евреев: «…аще жидовин или агарянин дерзнет развратить от христианской веры христианина, повинен есть казни главней; а аще жидовин христианина раба имый и обрежет его, да отсекнуть ему главу»[260]; закон предусматривал также возможность, чтобы евреи владели христианами-рабами.
Любопытно отметить здесь, что вслед за заключением Андрусовского договора, в 1668 г., на государеву службу, в ряды так называемых «боярских детей», в Верхотурье, вступил некий «иноземец» Са-мойло Вистицкий (и его сын), подписавшийся на официальной «сказке» (1680 г.) еврейскими буквами: «Иа Шмула Вистицки ик (к) сей изк(а)зку иа руку прилозил», т. е. «Я, Шмуйло Вистицкий, к сей сказке руку приложил», что дает основание для предположения, что Вистицкий был еврейского происхождения[261].
Приведенные данные о пребывании евреев в стране вообще и в Москве в частности свидетельствуют, что ни правительство, ни общество не питали такой ненависти к евреям, которая делала бы невозможными соседские отношения между коренными обывателями и евреями. Однако, так как литовские купцы, независимо от их религии, испытывали порою гонения в Москве, то среди прочих могли подвергаться неприятностям и евреи. Однажды царь Алексей Михайлович, узнав, что в Москве находятся с товарами литовские купцы из Могилева и Шклова, приказал выслать их в порубежные города, где им единственно предоставлялось торговать[262].
Да и не только литовские купцы, но и другие иноземцы были в это время ограничены в правах. Английский посол передает (1663 г.), что москвичи охотно терпят всех европейцев, лишь бы они были протестантами, что только католики и евреи подвергались изгнанию[263]. Москвичи, быть может, говорили так послу, но они не сказали ему всей правды: ведь и лютеране не были в большой милости. Вообще, в ту пору иностранцы теряют свои преимущества в России: «Казна заподозревает их в нечестности и в том, что они лучших своих товаров не показывают[264] и их по цене прямой, заморской не продают»[265]; а купцы уже ранее, как выше было указано, жаловались на убытки, проистекающие от сделок иноземного купечества. И вот в 1667 г. был издан Новоторговый устав, содержащий в себе ограничения для торговли иноземцев на пользу свободной торговли русского купечества. Иноземцы не могли продавать товары врознь, не могли вступать в торговые сделки между собою, а только с местными русскими купцами. Наконец, иноземцам было запрещено разъезжать по городам России, равно как приезжать в Москву для торговли, за исключением иностранцев, имеющих от русского правительства жалованные грамоты «за красною печатью»[266].
Только приняв во внимание это обстоятельство, можно правильно понять последовавшее в 1676 г. распоряжение: если евреи будут приезжать «утайкою» в Москву и станут записывать свой товар в Московской большой таможне, то отсылать их из приказу Большого Приходу в Посольский приказ, а товаров не записывать в таможне, так как «евреян», как с товарами, так и без таковых, «из Смоленска пропускать не велено». Все дело заключалось в «утайке»; без грамоты за красной печатью никто не смел приезжать, в числе прочих и евреи. С грамотами же за красной печатью евреи могли прибывать в Москву. И действительно, при всем стесненном положении, в каком очутилось иноземное купечество в отношении приезда в Москву, перед евреями раскрываются ворота в столицу. «Жиды в царствование Алексея Михайловича умели добыть себе такие грамоты с красною печатью; они приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами и получали комиссии от Двора»[267]. Известны даже имена некоторых евреев, получивших грамоты на приезд в Москву.[268]
В 1671–1676 гг. евреи Иуда и Яков Исаевы поставляли в казну сукно. Они часто приезжали в Москву и обратно за литовский рубеж, пользуясь для этого проезжими грамотами. Так как они поставляли в казну, то пошлин ни с них, ни с их приказчиков не брали и даже иногда давали под товары казенные подводы и жаловали подарками. Когда этих евреев пропускали, то приказные должны были смотреть, чтобы с ними не приезжали другие евреи. Иуда, а также шкловский еврей Самойло Яковлев встречаются и позже в Москве, сдавая товары казне. В 1672 г. Самойло Яковлев с товарищами отпущен был из Москвы за рубеж для покупки венгерского вина. В 1674 г. бил челом государю еврей Моисейко Исаев. «Приволокся я, работник твой, — писал Исаев в челобитной, — к Москве для торгового своего промыслишку». Здесь он заболел и пролежал два месяца; с ним приехала и его мать, «еврейка же Маремьяница»; она умерла в столице, и осиротевший Исаев просил государя отпустить его за рубеж с телом матери, за которым прибудут четыре иноземца; государь велел дать проезжую[269].
Об обычном посещении евреями Русского государства можно заключить из того, что, когда в 1675 г. на Волыни, в Подолии и в других местностях распространилось моровое поветрие, киевскому воеводе было предписано не пропускать оттуда греков, евреев и иных туземцев с товарами[270]. Это были, вероятно, евреи из Польши и Турции.
В 1678 г. с польскими послами был заключен договор, согласно которому торговым людям обоих государств, «кроме жидов», было предоставлено ехать в столичные города Краков, Варшаву и Вильно — с одной стороны, и в Москву — с другой[271].
Быть может, в этом решительном запрещении евреям приезжать в Москву сказалось то настроение по отношению к ним, которое могло распространиться в высшем московском обществе под влиянием проповеди архимандрита Иоанникия Голятовского, написавшего ряд трудов, направленных против лютеран, магометан и др. На евреев Голятовский обрушился в книге «Мессия праведный», посвященной царю Алексею Михайловичу (около 1669 г.). Голятовский не имел в виду специально евреев, живших в Московском государстве, но русские люди, сравнительно мало знавшие евреев, не могли не встревожиться, узнав, что Голятовский возводит на евреев самые тяжкие обвинения. «Мы, христиане, — проповедовал Голятовский, — должны ниспровергать и сожигать жидовские божницы, в которых вы хулите Бога, мы должны у вас отнимать синагоги и обращать их в церкви; мы должны вас как врагов Христа и христиан изгонять из наших городов, из всех государств, убивать мечом, топить в реках и губить различными родами смерти»[272].