Прибегнуть к задабриванию еврею приходилось даже в день отъезда из гетто вследствие истечения законного срока пребывания в столице. В этот день придирчивость администрации к эмансипирующемуся из-под ее власти еврею достигала своего апогея: заведующий подворьем «ругается, толкает; полицейские толкают, дворник толкает»[524]. Еврей, конечно, понимал истинный смысл этих толчков и за известное вознаграждение получал отсрочку на несколько часов и даже на целый день[525].
Ко всем этим доброхотным и вынужденным подношениям следует еще прибавить особый налог, падавший не на личность, а на товар, стекавшийся в гетто и отсюда уже направлявшийся в черту оседлости. Дело в том, что в Глебовском подворье установлена была монополия на все предметы упаковки, и никто не имел права покупать рогожи, холст, бумагу, веревки и проч. вне стен гетто. «И все это вполовину хуже, но зато в четыре раза дороже, чем в других местах», — прибавляет по этому поводу бытописатель еврейского подворья[526]. Впрочем, эта монополия существовала не в одной лишь Москве: в Киеве было то же самое.
Совместная жизнь целой группы лиц, связанных единством религии и обычаев, редко проходит без попыток осуществлять совокупными усилиями однородные общественно-духовные интересы отдельных личностей. Еврейская колония в Москве, правда, имела слишком мало стимулов к общественной деятельности: ни для кого из обитателей гетто Москва не была родиной, никто не надеялся здесь долго жить, никто не рассчитывал здесь умирать. Но при всем том даже временное пребывание в столице выставляло немало случаев, когда каждое отдельное лицо чувствовало потребность в тесном единении с прочими единоверцами. Исполнение религиозных предписаний о пище, молитве и проч. в связи с некоторыми мотивами альтруистического свойства требовали чего-то похожего на общественную организацию, а вместе с тем и денежной раскладки для покрытия общих расходов. Само собою понятно, что в Москве еврейские общественные нужды были не так сложны, как в городах и местечках черты оседлости. В гетто не было того штата духовенства, которое под именем раввинов, шохетов, хазонов[527] и прочей «священной утвари» жило исключительно на средства производительных членов общины. Вместо профессионального духовенства Московская еврейская колония в описываемый нами период пользовалась в большинстве случаев услугами частных лиц — любителей. Вследствие особых условий еврейского способа убоя скота, требующего в одно и то же время и практической сноровки, и некоторой специальной эрудиции, единственным наиболее необходимым представителем духовенства в столице являлся шохет. Последний был таким же временным жильцом гетто, как и все прочие его единоверцы, и, подобно им, тоже проживал здесь или в качестве купца, или же, чаще всего, как доверенное лицо. Сомнительно, чтобы в данном случае мы имели дело с фикцией, придуманной для получения права временной оседлости. Дело в том, что даже и это единственное духовное лицо, пребывавшее в столице, и оно не смотрело на свое занятие как на специальную профессию: шаткий бюджет малочисленной еврейской колонии слишком недостаточно обеспечивал носителя религиозного культа, и шохету в большинстве случаев приходилось прибегать к торговле как к главному источнику дохода. Что касается прочих представителей культа, то вследствие особого характера иудаизма, не допускающего исключительной монополии духовенства в сфере священнодействия, жители гетто не особенно нуждались в них. Если «миньон»[528] евреев собирался для молитвы, между ними всегда объявлялся самозваный кантор, способный своими голосовыми средствами удовлетворять и Бога, и нетребовательную публику. Если на практике изредка возникал какой-нибудь религиозный казус, то среди обитателей еврейского подворья всегда можно было найти людей, не хуже иных раввинов ориентировавшихся в вопросах культа. Впрочем, сами условия, при которых евреи жили в гетто, были таковы, что большинство раввинских функций не находили бы себе здесь применения. Там, где население состояло исключительно из мужчин, не могло быть речи ни о браках, ни о разводах, ни о «микве», ни о прочих вытекающих из семейной жизни религиозных вопросах, вокруг которых в большинстве случаев вращается деятельность раввина.
Даже та часть еврейского населения, которая на правах солдат жила в Москве оседлою жизнью[529], имея при себе жен и детей, и та не раздвигала рамок своих религиозных потребностей до необходимости в специальном духовном представителе в лице раввина. За разрешением своих религиозных сомнений солдат обыкновенно обращался к своему более интеллигентному единоверцу, обитавшему в гетто. При случае «вольный» совершал для солдатского населения все те религиозные и обрядовые акты, для которых в черте оседлости существовало специальное духовенство. Что же касается установленной при Николае I должности общественного раввина, обязанности которого на практике сводились к официальному засвидетельствованию смерти, рождения, брака и проч., то и эта должность оставалась в Москве вакантной по ненадобности: в гетто приходилось регистрировать лишь смерть, и этим занималась полиция; а вне гетто для солдатского населения существовала полковая канцелярия, которой одной предоставлен был контроль за переменами в семейном составе служилого сословия.
Словом, еврейская колония в Москве была паствой без определенных пастырей, а те функции, которые в черте оседлости выполнялись профессиональным духовенством, отправлялись в Москве любителями.
Было, однако время, когда одна часть населения Глебовского подворья, а именно хасиды, благодаря случаю имела своих если не профессиональных, то тем не менее достаточно авторитетных духовных руководителей. Это было во второй половине царствования Николая I, когда Москва была местом ссылки собственников Славутской еврейской типографии.
Славутское дело в свое время возбудило немало толков в еврейском мире и циркулировало по черте оседлости в разных вариантах. Мы воспользовались тем из них, который передан в одном из произведений покойного А. Цедербаума[530]. В начале текущего столетия местечко Славуты было одним из центров хасидской пропаганды. Один из цадиков, р. Моше Шапиро[531] открыл здесь типографию, печатавшую исключительно книги религиозного содержания и разные произведения по догме и истории новой секты. От р. М. Шапиро типография перешла к его сыновьям р. Самуилу и р. Пинхосу[532]. Последние уже не носили звания цадиков, но не менее ревностно, чем их отец, служили делу пропаганды, печатая «Жития Святых» своей секты и разные старые каббалистические сочинения. Служа идее, типография вместе с тем превратилась в очень выгодное коммерческое предприятие. Но в конце 30-х годов над Славутской типографией и ее собственниками разразилась гроза. Один из наборщиков был за пьянство уволен от должности, и через некоторое время его нашли повесившимся на чердаке домашней синагоги его бывших хозяев. Во избежание следствия и таскания по судам мертвое тело было тайно предано земле. Однако благодаря доносу дело вскоре обнаружилось и приняло сверх уголовной еще и политическую подкладку. Это было время, когда правительство, не без участия еврейских противников хасидизма, предпринимало разные строгие меры против вожаков новой секты вообще, а в частности, ввиду просветительных тенденций, озабочено было очисткой еврейской литературы от всего фанатического, нетолерантного и нелегального путем строгого надзора за печатающимися книгами и тщательного пересмотра всего того, что когда-либо было напечатано. В истории со славутским наборщиком усмотрели не самоубийство, а убийство с целью скрыть какие-то тайны. Говорили, что наборщик, лишившись места, мог кое-что разболтать, кое-чем отомстить своим бывшим хозяевам, вследствие чего последние будто и постарались раз и навсегда избавиться от опасного свидетеля. Для производства дознания в Славуты был послан кн. Васильчиков. Нашлись свидетели среди миснагедов, возведшие своими показаниями разные предположения и догадки на степень действительных фактов, и дело приняло неблагоприятный для обвиняемых оборот. После предварительного заключения в Киевской тюрьме братья Шапиро были приговорены к известному числу ударов и к ссылке в Сибирь. Рассказывают, что, когда их вели «сквозь строй», у р. Пинхоса на ходу скатилась с головы ермолка. И вот, во исполнение традиционного обычая, он вдруг остановился и под лишними ударами поднял ермолку, лишь бы не сделать ни единого шага с непокрытой годовой[533].
Благодаря стараниям друзей, не пожалевших ни денег, ни хлопот, осужденные, находясь уже на пути в Сибирь, были под видом болезни задержаны в Москве.
Общественное положение осужденных, телесное наказание, наконец, глубокое убеждение хасидов, что пострадавшие были жертвами ложного доноса, — все это превратило братьев Шапиро в мучеников и окружило их ореолом святости. Не быв цадиками у себя на родине, они, может быть помимо своей воли, прослыли таковыми, попав в Москву. Хасидское население гетто смотрело на них как на своих духовных отцов, прибегая к их совету в религиозных и практических делах. Благоговение перед «Славутянами» — как обыкновенно называли осужденных — доходило до того, что порою к ним на поклонение приезжали хасиды даже из черты оседлости[534]. К чести братьев Шапиро следует заметить, что в бытность свою в Москве они чуждались роли тех заправских цадиков, которыми в то время так кишел юго-западный край: «Славутяне» не претендовали ни на чудотворство, ни на власть, ни на материальные блага.
С воцарением Александра II братья Шапиро получили свободу. Местное предание влагает в уста младшего из братьев (р. Самуил-Абе) следующие слова, будто высказанные им перед отъездом из Москвы, когда окружающие с удивлением справлялись о причине его мрачного настроения духа в такую радостную минуту: «Я предчувствую, что только теперь лишаюсь свободы. Там, на родине, толпа встретит нас как святых и мучеников. Хватит ли сил устоять против соблазна, когда народ потребует благословений, советов и чудес?! Я молю Бога, чтобы он не толкнул меня на тот путь, на котором порою одной рукой приходится благословлять, а другою — принимать соответствующую мзду». К сожалению, предчувствие р. Самуил-Абе оправдалось: святые за мученичество превратились у себя на родине в святых по ремеслу[535].
Как уже сказано было выше, московская еврейская колония в эпоху существования гетто вследствие условий жизни должна была и, пожалуй, могла обходиться без признанных блюстителей религиозного порядка. Даже упомянутые славутские мученики, и те во время их пребывания в Москве были не более не менее как частными лицами, пользовавшимися лишь нравственным авторитетом среди членов своей секты, но не связанными с последней никакими обязательствами служебного свойства. Но если паства могла еще обходиться без пастырей, то не так же легко, как вопрос о лицах, решался другой вопрос — об учреждениях, необходимых для удовлетворения хотя бы самых примитивных религиозных и общественных потребностей.
Забота о совместном отправлении богослужения, возникающая у евреев с того самого момента, когда количество религиозно-совершеннолетних (переступивших 13-летний возраст) мужчин, живущих в одной и той же местности, достигает законного «миньона», — эта забота уже с давнего времени вызвала к существованию несколько гласных и негласных молитвенных домов, как в гетто, так и вне его. Не желая отказаться от сектантской розни, существовавшей в черте оседлости, жители гетто распадались на группы и составляли свои «миньоны» — миснагедские и хасидские. Порою же «вольный» состоял прихожанином одной из солдатских синагог, находившихся вне гетто. Выброшенные за борт николаевские солдаты[536], очутившись на чужбине, уже издревле вознаграждали себя за утраченную связь с родиною и родными возможностью единения на почве молитвы. Напоминая своими названиями полк, казармы или род службы, Аракчеевский, Спасский, Межевой и прочие молитвенные дома были для николаевского солдата, может быть, единственным национальным и духовным достоянием, которому суждено было служить противовесом миссионерским тенденциям военной школы. На почве молитвы солдат сталкивался с товарищами по службе, мог встречаться и с более интеллигентным «вольным» братом, пожить старыми воспоминаниями, подышать в духовной атмосфере и уносить в казармы некоторый запас сил для борьбы с системой насильственного обрусения.
Смерть была сравнительно редким явлением среди еврейских жителей столицы, но при всей малочисленности населения она все-таки была явлением возможным. Прежде чем появилась попытка устроить особое еврейское кладбище, был период, когда погребение еврейских мертвецов носило характер частного интереса. Родственники, если таковые находились, или знакомые покойника за известную плату получали от священника какого-нибудь кладбища (обыкновенно Драгомиловского) позволение хоронить еврея за кладбищенским валом. Такой способ погребения не мог удовлетворять ни религиозному, ни даже эгоистическому чувству верующего. Ведь кладбище, как и синагога, имеет своей целью объединение в особую группу единоверных членов; ведь кладбище, как и синагога, тоже не может обходиться без местничества — без иерархии рядов, расположенных соответственно достигнутому заслугами или покупкой рангу земного существования. Вследствие отсутствия данных трудно определенно сказать, когда именно возникло специально-еврейское кладбище в Москве. Надгробные памятники не дают насчет этого никакого хронологического материала, а столь распространенные во всех местах черты еврейской оседлости летописи погребальных братств нашли себе в Москве подражание лишь в период, последовавший за упразднением гетто. Есть предание, что в начале 30-х годов умер какой-то еврей, скрывавший при жизни свою веру, но пожелавший после смерти быть погребенным по еврейскому обряду. В своем завещании он будто оставил значительную сумму на покупку особого участка под кладбище и на об-несение его оградою. Жители гетто, внесши для этой цели и свою лепту, привели в исполнение волю завещателя. Не придавая слишком много веры остальным подробностям предания, мы должны, однако, заметить, что указанное в нем приблизительное время основания еврейского кладбища вполне соответствует назревшим потребностям тогдашнего населения столицы, а потому наиболее правдоподобно: это было время, когда после первых рекрутских наборов (по указу 1829 года) еврейские солдаты партиями прибывали во внутренние губернии, и в частности в Москву, где их число росло с каждым годом. Впрочем, каково бы ни было наше отношение к хронологическому указанию предания, во всяком случае, достоверно то, что особое еврейское кладбище существовало в Москве уже в конце 30-х годов[537]. Самый акт погребения, входивший в каждой еврейской общине черты оседлости в обязанность особого братства (Хевре-Кадише), совершался в Москве в период существования гетто путем частного найма в каждом отдельном случае подходящих лиц. Кстати прибавим, что хоронить покойников, как в описываемый нами период, так и после, было привилегией николаевских солдат.
Помимо смерти, молитвы и некоторых других религиозных интересов, связывавших разношерстное население столицы, общественная деятельность обусловливалась порою и мотивами иного свойства. Разные альтруистические побуждения, находившие себе в черте оседлости исход в целой сети благотворительных учреждений, не были чужды и евреям столицы. Почин в делах благотворительных в большинстве случаев принадлежал жителям гетто. Несмотря на свое случайное пребывание в столице, вольные не могли не входить в положение тех из своих единоверцев, которым по той или другой несчастной случайности черта оседлости отказала в приюте. Проходили ли через Москву еврейские арестанты, приговоренные к ссылке, останавливалась ли по пути партия новобранцев, направлявшаяся в одну из дальних губерний, нуждающиеся всегда могли рассчитывать на посильную материальную поддержку со стороны жителей гетто. Но в чем наиболее рельефно выражалась деятельность вольных — это в их покровительстве местному солдатскому населению. Покровительство это носило не столько материальный, сколько духовный характер. Как уже было сказано в другом месте[538], в Москве было значительное число несовершеннолетних солдат, живших частью в казармах, частью в качестве ремесленных учеников в разных частных мастерских. Как казармы, так и частные ремесленные заведения не могли внести в жизнь юношей ничего облагораживающего, ничего согревающего и, во всяком случае, не заменяли ни домашнего очага, ни связанных с ним родственных чувств. Вольные по мере возможности старались восполнить то, чего нельзя было ожидать от военной школы. Недаром казарменная политика старалась удерживать еврейских рекрут от общения с их свободными единоверцами: начальство знало, что вольный теплым словом и отеческим наставлением повлияет на своего младшего собрата больше, чем любая миссионерская проповедь под аккомпанемент розги. В 50-х годах, к концу существования гетто, влияние вольных на солдат стало более возможным. В это время число малолетних евреев, распределенных по казармам и по частным заведениям, достигало 600 чел. [539]. Сближаясь с этой темной массой, обучая ее, устраивая во время праздников общие трапезы, вольные немало способствовали расширению умственного и духовного кругозоров своих питомцев[540]. Казалось, что борьба за религиозную и национальную независимость молодого поколения, которая с таким упорством велась в то время в черте оседлости, нашла себе отклик и за пределами ее. Но если в черте оседлости фанатизм пытался отстаивать старину против насильственного вторжения просвещения, то вне черты враждовали два других элемента: чувства высшего порядка спорили с невежеством и бездушием из-за влияния на кучку обездоленных людей. И клонилась эта кучка то в сторону гетто, то в сторону казарм. И боролись две системы воспитания, не подозревая, что нарождается третья, которая сдаст в архив и гетто, и старый военный строй, и печальную историю о подростках казарм.
Архивные поиски подчас приводят исследователя-историка к любопытным находкам. Вновь обнаруженные исторические источники позволяют углубить или уточнить наши представления об уже известных и устоявшихся фактах далекого прошлого. Для еврейского народа России с конца XVIII столетия основой всего его существования является наличие «черты постоянной оседлости», которая проходит красной нитью через русское законодательство о евреях вплоть до Первой мировой войны. Территория Великороссии — так называемые «внутренние губернии» — со времен Екатерины II долгое время оставалась для некрещеных евреев запретной. Это же в особенности касалось столичных городов Санкт-Петербурга и Москвы. И тем не менее, как мы знаем из истории, даже в строгих правилах могут существовать положительные исключения.
В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) обнаружено «Дело по отношению московского военного генерал-губернатора в Московскую дворцовую контору о доставлении сведений об отставном служителе еврее Иоселе Найфельде» 1862 г.[542]. Из Управления московского военного генерал-губернатора (за подписью гражданского губернатора кн. Оболенского) в Московскую дворцовую контору поступило отношение от 18 апреля 1862 г. Из него становится известно, что в марте московский обер-полицмейстер сообщил генерал-губернатору о том, что в Якиманской части, в доме почетных граждан Сорокиных проживает еврей, содержатель «столярного заведения», отставной рядовой «служительской команды», состоящей при Московских дворцах, а также его семья. Учитывая то, что законодательство запрещает отставным нижним чинам из евреев проживать в Москве, обер-полицмейстер предписал приставу той части выслать немедленно из города еврейскую семью.
В ответ И. Найфельд заявил, что в указе об отставке, выданном ему 1 января 1860 г. командиром служительской команды, говорится, что он имеет право жить во всех городах России, включая Санкт-Петербург и Москву, при условии занятия ремесленным трудом. В настоящее время ответчик имеет столярное заведение, в котором у него работают до 25 человек. Кроме того, он заключил ряд казенных и частных подрядов, должен получать и платить значительные суммы; в общем обороте у него около 15 тыс. руб. В связи с данными обстоятельствами бывший рядовой «просил во избежание совершеннаго его разорения дозволить ему если не остаться всегда на жительстве в Москве, то по крайней мере еще на год для приведения в порядок всех дел своих».
Далее сообщается, что по ходатайству командира Отдельного гвардейского корпуса в Комитет министров император лично наложил резолюцию 22 ноября 1860 г.: «Изъятие из общаго правила допустить только для нижних чинов, служивших в гвардии, и на том же основании дозволять таковым оставаться на жительстве в С.-Петербурге». Поскольку другого закона, разрешающего свободное проживание в столицах отставным рядовым из евреев, не существует, случай с Найфельдом является правовым нарушением. Губернатор просил дворцовую контору о передаче сведений, на каком основании в указе об отставке еврею было разрешено жить в столичных городах[543]. Та, в свою очередь, отправила отношение в адрес бывшего места службы И. Найфельда.
26 апреля командир «служительской команды, при Московских дворцах состоящей» (в ведомстве Московской дворцовой конторы Министерства императорского двора) подполковник Гаврилов отправляет в дворцовую контору обстоятельный рапорт. Во-первых, как сообщается, служителю-еврею был выдан паспорт на общем основании увольняемых в отставку нижних чинов, так как в военном ведомстве отсутствует какая-либо особая форма для евреев. Поскольку статьи об оседлости и постоянном жительстве евреев изложены не в военных, а в гражданских законах, то место жительства увольняемых нижних чинов (в т. ч. евреев) предоставлено на рассмотрение местной полиции и гражданской администрации. Во-вторых, до сформирования в 1859 г. служительской команды бывшие инвалидная, подвижная и рабочая № 4 роты комплектовались нижними чинами, не способными к фронтовой службе и переведенными из гвардейских полков. И. Найфельд прежде служил в Московской мастеровой команде, затем с разрешения начальства был переведен в пожарную инвалидную роту, комплектовавшуюся бывшими гвардейцами. Интересно, что он одновременно назначается к Большому Кремлевскому дворцу «как мастер, знающий хорошо столярное изделие». Таким образом, числясь в составе пожарной роты, Найфельд более 9 лет занимался столярными работами и по этой линии относился к рабочей роте, формировавшейся из гвардейцев-инвалидов, при которой состояла упомянутая пожарная инвалидная рота. При увольнении со службы Найфельд получил аттестат из Кремля (за подписью полковника Ильина) о «хорошем поведении и ревностном выполнении всех поручений». Но помимо всего этого командир команды подчеркивает важный факт, который нас особенно заинтересовал. Оказывается, по свидетельству начальников команд, Иосель Найфельд был избран военными евреями, служившими в Москве, «для исправления должности раввина по обряду их религии»; об этом объявил по войскам Московского гарнизона местный комендант 28 марта 1857 г. Правда, находится ли в настоящее время отставной служитель на этой должности, требующей постоянного пребывания в Москве, подполковнику Гаврилову неизвестно[544].
Основываясь на рапорте командира служительской команды, Московская дворцовая контора 4 мая отправляет в Управление генерал-губернатора письмо, присовокупив в заключение, что «Найфельд во время нахождения его на службе в ведомстве конторы постоянно отличался хорошим поведением, основательным знанием своего дела и усердным исполнением возлагаемых на него работ»[545].
Итак, дело о правомерности жительства в Москве еврея — бывшего служителя команды дворцовой конторы, а ныне содержателя ремесленной мастерской, привело нас к установлению факта наличия в городе в середине XIX в. должности военного раввина и конкретной личности, исполнявшей эту обязанность. Дальнейшие архивные поиски позволили обнаружить и само искомое «Дело о назначении рядового пожарной инвалидной роты Иоса Найфельда раввином» 1857 г.[546].
Инициативным документом этого дела стал рапорт уже знакомого нам подполковника Гаврилова, тогдашнего командира рабочей инвалидной роты № 4, к «Большого Кремлевского дворца майору от ворот» полковнику Ильину от 22 февраля 1857 г. В нем офицер сообщает, что к нему от имени «нижних чинов еврейского исповедания» из разных команд в Москве обратился рядовой пожарной роты И. Найфельд. Последний отметил большие затруднения служащих-евреев, связанные с исполнением их религиозных предписаний, поскольку «при значительном их количестве не имеют постояннаго у себя ни раввина, ни другаго настоятеля… и чрез эти обстоятельства вынуждают всегда себя при каждом богослужении во все праздничные и торжественные дни, а также и по всегдашним встречающимся надобностям, просят временно пребывающих в Москве евреев для исполнения обряда, к совершению таковаго богослужения, бракосочитаний, обрезания младенцев; и часто также бывает, что по небытности в Москве знающаго еврейский закон некоторые при отчаянной болезни умирают без прочтения им молитвы и покаяния, и мертвое тело их совершенно предать земли некому». В связи с этими обстоятельствами были проведены выборы, в результате которых «все без изъятия нижние чины… состоящие в разных командах в Москве, по общему их желанию, с дозволенья каждый своего начальства, избрали его, Найфельда, как знающаго вполне еврейский закон, исправлять должность раввина». Таким образом, Иосель Найфельд стал первым солдатским раввином в Москве благодаря своему высокому авторитету в еврейской общине и прочным религиозным знаниям, необходимым для такой ответственной должности.
Кстати, из данного документа следует, что в это время уже были избраны раввины из нижних чинов в Санкт-Петербурге и Кронштадте, т. е. уже сложилась определенная практика в этом вопросе, проверенная временем. Кроме того, в журнале «Морской сборник» за 1854 г. имеется упоминание о должности главного раввина на Черноморском флоте, в котором насчитывалось нижних чинов-евреев в 1853 г. 1081 человек, в 1856 г. — 488 человек (остальные, по-видимому, погибли в Крымскую войну)[547]. Надо сказать, что деятельность раввинов в столичных и других крупных городах не была чем-то из ряда вон выходящим, а твердо базировалась на законодательных актах. Подполковник ссылается на «Свод военных постановлений», в котором говорится буквально следующее: «Где нет ни синагоги, ни раввина, там начальство дозволяет служащим евреям собираться для молитвы в указанном месте под наблюдением одного надежнаго товарища, избраннаго ими для исправления должности раввина» (Кн. 1, ч. 3, ст. 388); «Естьли в каком месте военнослужащие евреи составят не менее 300 человек, то по представлении военнаго начальства о их исправности в службе и о хорошем поведении может для них быть определяем раввин с жалованьем от казны, и сии раввины находются в непосредственной зависимости от того военнаго начальства, под которым состоят евреи…» (там же, ст. 389–390).
Как видим, исполнение должности солдатского раввина не освобождало этих лиц от подчинения своим военным командирам, в отличие, скажем, от раввинов «гражданских». Тем не менее процедура их избрания выглядела достаточно демократично, ибо в выборах участвовали практически все служащие евреи города. Теперь, как рапортовал офицер, избранную кандидатуру следовало утвердить высшему начальству. Со своей стороны, Гаврилов добавил, что рядовой Найфельд «состоит на службе более 16 лет (т. е. примерно с 1840 г. — Д.Ф.), поведения хорошаго, и в течении всей своей службы в дурных поступках замечаем не был», и просил через дворцовую контору довести до сведения московского коменданта итоги выборов военного раввина[548].
25 февраля полковник Ильин начертал на рапорте Гаврилова, что он не видит никаких нарушений законодательства в осуществленной процедуре, а на определение московским раввином Найфельда препятствий не находит при условии выполнения им своих основных обязанностей[549]. 27 февраля Московская дворцовая контора постановила объявить рядовому пожарной инвалидной роты Иосу Найфельду о разрешении ему исполнять раввинскую должность, но чтобы она «не могла препятствовать ему к исправлению настоящей его службы»[550]. 14 марта контора известила об этом первого коменданта Москвы генерал-лейтенанта Кизьмера[551], а тот, как сказано выше, в конце месяца особым приказом, отданным «при пароле», известил все части Московского гарнизона для объявления еврейским нижним чинам об утверждении избранного ими раввина. Таким образом, в начале 1857 г. московские военнослужащие-евреи обрели своего собственного раввина, деятельность которого была оговорена российским военным законодательством.
Казалось бы, на этом можно было и поставить точку. Однако в архивных источниках мы находим продолжение истории с избранием рядового Найфельда «раввином по совместительству». Дело в том, что первый месяц работы рядового в должности гарнизонного раввина выявил ряд неудобств для его непосредственного военного начальства. 3 мая подполковник Гаврилов в своем рапорте на имя «майора от ворот Большого Кремлевского дворца» Ильина озабоченно сообщает следующее: «…Некоторые из гг. начальников, в зависимости коих состоят на службе нижние чины еврейскаго исповедания как в Москве, так и во всех городах Московской губернии, хотя и пишут формальные бумаги на имя его, Найфельда, с разными требованиями к исполнению им еврейскаго обряда, но более этого в значительном количестве поступают от многих лиц на имя мое бумаги, по коим я должен делать распоряжения на высылку от меня написанных им, Найфельдом, разных удостоверительных свидетельств о времени делания им на еврейском законе обрезания детям, родившимся у нижних чинов еврейскаго исповедания, о смерти их, о совершении браков, о разводных и по всем непредвидимым частным ежедневным случаям, относящимся до исполнения им, Найфельдом, всей религии на еврейском законе». Оказывается, весь бумажный поток, адресованный раввину и исходящий от него, ненароком захлестнул и командование рабочей инвалидной роты № 4, не имевшей к переписке никакого отношения. А всё происходило из-за того, что Найфельд не имел именной печати. Поэтому подполковник Гаврилов вынужден был на каждой официальной раввинской бумаге свидетельствовать подпись его руки и прикладывать ротную казенную печать, что было крайне неудобно. В связи с этим командир части просил полковника Ильина посодействовать в получении разрешения на изготовление именной печати Найфельда. Он даже сделал примерное описание этого штемпеля: в центре вырезаны инициалы «J» и «Н», а по окружности слова «в должности Московскаго казеннаго Еврейскаго раввина». Уже был выбран исполнитель работы по особому свидетельству подполковника — «содержащий в Москве заведение рещик печатей московский мещанин Гаврилов» (однофамилец ротного командира); оплата должна была быть произведена раввином из сумм «Еврейского общества». И наконец, с целью «отклонения излишней переписки» от подполковника Гаврилова, по мнению последнего, военное начальство Кремлевского дворца совместно с Московской дворцовой конторой могло бы сделать распоряжение, по которому все письма по вопросам отправления иудейских обрядов в гарнизоне направлялись через канцелярию рабочей роты непосредственно Найфельду, и наоборот. Московский комендант мог бы известить командование частей о новом порядке этой переписки: с указанием на конверте имени раввина, а не ротного командира[552].
Реализация предложения Гаврилова повышала статус военного раввина Московского гарнизона и укрепила бы его самостоятельность как официального лица. Но не всегда логика берет верх в, казалось бы, простых и ясных ситуациях. 23 мая с идентичной просьбой к первому московскому коменданту обратилась Московская дворцовая контора[553], а уже 30 мая из Управления коменданта пришел отрицательный ответ, который гласил, что «переписку и печать ему, Найфельду, иметь не следует, и я сего разрешить не вправе по неимению ввиду на то закона»[554]. Итак, бюрократическая канитель продолжалась и дальше, поскольку должностные лица не могли и не хотели брать на себя какую-либо инициативу в нерегламентируемых областях нормативно-правовой сферы. В Российской империи же со времени царствования Екатерины II сложилась весьма своеобразная практика истолкования прав народов, принадлежащих к нехристианским конфессиям, в особенности евреев, — «всё, что прямо не дозволено евреям, им запрещается». То есть, поскольку какой-то вопрос не нашел никакого отражения в юридическом корпусе, его как бы и не существует в природе. Случай с раввином Найфельдом как нельзя более ярко иллюстрирует данный тезис.
Тем не менее неудобства, причиненные активной деятельностью раввина его военному командиру, все же отступают на второй план перед самим фактом осуществления обрядов еврейского закона среди солдат воинских частей Москвы и губернии. На данный момент неизвестно, как долго И. Найфельд исполнял должность военного раввина — по документам его судьба прослеживается с 1857 по 1862 г., т. е. пять лет. Однако с большой долей вероятности можно предположить, что этот срок был официально продлен, ибо при императоре Александре II (конец 1850-х — начало 1860-х годов), как известно, произошло некоторое смягчение законодательства о евреях: царь предоставил различные привилегии в праве жительства вне черты оседлости евреям, получившим светское образование или приносившим пользу в коммерции и ремеслах, отменил указ о кантонистах и т. д.
Впервые еврейское население было привлечено к военной службе (т. е. с зачислением в войска) в период правления императора Николая I. Завзятый сторонник военной муштры как средства против многих общественных недугов, он видел в призыве евреев наилучший способ исправления их «недостатков». В то время российская армия, насчитывавшая около миллиона солдат, была крупнейшей в Европе. 26 августа 1827 г. вышел закон о рекрутском наборе евреев — «Устав рекрутской повинности и военной службы евреев», — направленный на ликвидацию еврейской обособленности[555]. Хотя внешне этот документ возложил на евреев обязанности, сходные с теми, которые выполняли другие группы населения империи, в действительности он включал дискриминационные пункты (например, набор кантонистов с 12 лет), из-за чего и вошел в историю российского еврейства того времени как один из самых мрачных ее эпизодов. Вообще, военная служба рассматривалась в отношении евреев не как обычная государственная повинность, а как экономическая и своего рода исправительная мера, средство сдерживания прироста иудейского населения и его перехода в христианство[556]. В то же время, по ст. 91–93 «Устава», «военнослужащим-евреям», находившимся в таком месте, где имелась синагога, разрешалось ходить в нее для молитвы; там, где синагоги не было, они могли собираться для общей молитвы и избирать из своего общества сведущего в религиозных законах лидера, а также снимать особые помещения и устраивать там для себя постоянные молельни[557]. Как видно, позднее данные положения перекочевали и в военное законодательство империи.
Известно, что после начала привлечения евреев к личной воинской повинности в 1827 г., в Москве (в Городской части) появилась небольшая еврейская община. Местом ее расположения служило Глебовское подворье близ Гостиного двора, среди торговых рядов Китай-города, т. е. по сути в самом центре Москвы. Таким образом, впервые после удаления еврейских купцов из города в конце XVIII в. (послужившего началом становления зоны проживания евреев в России) здесь появилось оседлое иудейское население, состоящее из бывших солдат. Кстати, евреи-участники Отечественной войны 1812 г. получили впоследствии право проживать и в Санкт-Петербурге[558]. Уже в 1827 г. на подворье остановились 56 человек[559]. Этот постоялый двор был местом добровольного временного проживания в городе еврейских коммерсантов еще с 1822 г.; по решениям полицейских властей и московского генерал-губернатора гр. А. А. Закревского 1848–1850 гг. всех приезжавших в Москву евреев уже обязали останавливаться на Глебовском подворье, которое, по меткому выражению историка Ю. И. Гессена, превратилось в своеобразное «московское гетто»[560].
Как видим, жительство евреев в бывшей российской столице всячески ограничивалось, особенно в царствование Николая I, проводившего активную политику, направленную на крещение исповедовавших иудаизм. Некрещеные евреи находились под постоянной угрозой выселения из города. Многим из них пришлось его покинуть, поскольку законодательство Российской империи по-прежнему запрещало евреям проживать вне черты оседлости, в Великороссии. Именно поэтому все обнаруженные факты — исключения из общих нормативных правил — представляют для нас большой интерес. История же появления служителей культа в среде военнослужащих-иудеев стала пусть робким, но заметным шагом в сторону правовой защищенности данной категории еврейского населения, знаком уважения к религиозным чувствам еврейских солдат.
Массовые выселения евреев из Москвы, начавшиеся с первых дней 1891 г., с момента получения первоначальных известий о назначении в Москву нового генерал-губернатора — покойного великого князя Сергея Александровича, продолжали возрастать с небывалой энергией во все последующее время и займут, бесспорно, одну из самых печальных страниц в истории русских евреев конца прошлого века.
Высочайшее повеление 29 марта 1891 г. предписывало выселение из Москвы евреев-ремесленников, но местная администрация сразу раздвинула рамки, начав поголовное выселение и той категории лиц, которые жили под охраной дважды подтвержденного циркулярного распоряжения министра внутренних дел, последовавшего в марте 1880 г.[562]. Люди, прожившие в Москве 20–30–40 лет, должны были в короткие сроки распродать свое имущество и уехать. Кто не успел по бедности исполнить требования полиции, кто не успевал за бесценок продать свою жалкую рухлядь — а были случаи продажи всей обстановки за 1–2 рубля бедняками, жившими в Марьиной Роще, — тот подвергался аресту, заключался в пересыльную тюрьму наравне с преступниками и всяким сбродом, ожидавшим очереди для отправки по этапу. Здесь эти люди, всю жизнь кровавым потом добывавшие хлеб насущный, очутились под властью тюремных надзирателей, которые сразу уравняли их в правах с приговоренными к каторге преступниками. В такой обстановке они проводили иногда по нескольку недель и затем толпами отправлялись на «родину», которой многие никогда не видали. Перед зданием тюрьмы лицам непривилегированных сословий (ремесленники почти без исключения мещане, т. е. непривилегированные) надевали деревянные наручники, о чем и делалась отметка в препроводительном листе, составлявшемся в губернском правлении: под рубрикой «в каком виде» отправляется по этапу, стояли слова: «в деревянных наручниках». Трудно сказать в точности, сколько народу прошло чрез эти пытки без суда — некоторые так и умерли в тюрьме, не дождавшись этапа (например, мещанин Швадер, Аврум Букштейн и др.).
У кого были хотя бы самые жалкие средства, отправлялись в черту оседлости на свои средства; помощи, на скорую руку организованной единоверцами, — при снисходительнейшем, замечу кстати, попустительстве администрации, основательно рассчитывавшей еврейскими же руками несколько затушевать ужасающую картину разгрома и разорения, — помощи этой, невзирая на всю значительность собранных средств, доставало только на избавление многих от тюрьмы, этапа и наручников. Но что можно сделать, когда внезапно срываются с насиженных гнезд тысячи семейств, когда беда несется такой лавиной, что даже раскрытое беде еврейское сердце не вмещает горя? Люди прятались в морозы на кладбищах, чтобы избегнуть тюрьмы и этапа; женщины рожали в вагонах; было много случаев выселения больных, которых на вокзал привозили в каретах, а в вагон переносили на носилках, например Яков Натан Фриденсон, который затем и умер в г. Лодзи. В тех редких случаях, когда полицейский врач признавал передвижение опасным, администрация ссылалась на хроническую болезнь, и больного перевозили в мучениях на вокзал, так как нельзя же было ожидать выздоровления от хронической болезни.
Особенно памятна очевидцам прекрасная морозная январская ночь 1892 г. Остатки домашнего скарба, толпы евреев, нищенски одетых, с женами, детьми и стариками заполнили Брестский вокзал.
Перед угрозой этапа и пересыльной тюрьмы они решились уехать, несмотря на 30-градусный холод, не добившись отсрочки. Судьбе угодно было над ними пошутить: по представлению обер-полицмейстера генерал-губернатор распорядился о приостановке выселения до прекращения сильных морозов, но… распоряжение это было объявлено после выселения.
Таким образом, около 20 000 евреев, проживших в Москве кто 15, кто 25, а кто и 40 лет, были насильственно водворены в черту еврейской оседлости, где они наравне с остальным еврейским населением не имели права селиться «вне городов и местечек» т. е. в селах и деревнях, и увеличили голодную массу городского пролетариата.
А московские власти с каким-то ненасытным упоением ускоряли выселение, отказывали всем, без разбора и исключения, в каких бы то ни было отсрочках или иных послаблениях.
Великий князь Сергей Александрович ставил выше всего исполнение Высочайшего повеления, а управляющий генерал-губернаторской канцелярией поражал даже евреев, приученных к жестокости и бессердечию власти, какой-то поистине садистской ненавистью и той почти восторженною радостью, с которой он совершал эти ежедневные безостановочные и бескровные казни.
Каковы же были результаты этого спасения столицы от евреев?
В 1893 г. представители крупных, исключительно русских купеческих и фабричных фирм подали московскому генерал-губернатору просьбу, в которой указывали на вред и убытки, причиненные удалением евреев и стеснением приезда их в столицу, указывали, что для московской торговли существенно важно, чтобы евреи-купцы имели приезд несколько раз в году; указывали, что значительная часть населения Богородского уезда Московской губернии занята кустарным промыслом шелкового производства; преимущественными покупателями их были купцы-евреи, приезжавшие из черты оседлости, и московские евреи, проживавшие в Москве до 1891 г. и выселенные, как выше описано. После того наступил кризис кустарных промыслов Богородского уезда, многие крестьяне разорились, и производство шелка значительно сократилось, торговые обороты уменьшились на сто миллионов, и центр торговли угрожает перейти из Москвы в Лодзь. Московский генерал-губернатор положил на эту просьбу такую резолюцию:
«1 августа 1892 г. № 16 041 господину приставу городского участка. Московские и иваново-вознесенские фабриканты и торговцы обратились к Его Императорскому Высочеству московскому генерал-губернатору с прошением об издании облегчительных правил относительно пребывания и временных приездов в Москву иногородних купцов и приказчиков из евреев. Вследствие предложения за № 2480 предписываю вашему высокоблагородию объявить просителям, проживающим в Москве, что по сношении с министром внутренних дел ходатайство о разрешении поселившимся в столице евреям-купцам 1-й гильдии иметь одного или двух приказчиков из единоверцев не признано подлежащим удовлетворению, ибо упомянутые купцы на основании 12 ст. уст. о пасп. могут держать только приказчиков, взятых с собой при переселении их из черты оседлости в Москву.
Что же касается ходатайства просителей об изменении правил, изложенных в 161 ст. уст. о пасп., то таковое изменение может последовать лишь в законодательном порядке, почему означенное ходатайство по этому предмету будет иметься в виду при пересмотре прав евреев по торговле». (Подпись московского обер-полицмейстера.)
Число ремесленников в Москве, само собой разумеется, сократилось, так как евреев-ремесленников не осталось; но дела христиан от этого не поправились, а население терпело большие неудобства. По словам профессора Московского университета И. И. Янжула, средние хозяйства в Москве стали испытывать затруднения благодаря отсутствию евреев-ремесленников. Мелкие починки, поправки и дешевые поделки негде заказывать, русские ремесленники не принимают таких заказов и ссылаются на то, что это было дело евреев, которых теперь нет. Известное беспристрастие проф. Янжула и умение его оценивать экономические явления придают его сообщению особенную цену. В заключение нельзя не отметить почти непонятного по своей психологии факта. Многие евреи, выселенные из Москвы, переехали на жительство в Варшаву и другие города Царства Польского. Здесь они встретились с коренными польскими евреями, положение которых и до наплыва новых конкурентов было достаточно плачевно; конечно, польские евреи встретили пришельцев недружелюбно, но при этом их менее беспокоила конкуренция переселенцев, чем их пристрастное отношение местных евреев ко всему польскому[563]. Называя себя русскими, изгнанники на первый план выставляли свои чисто русские симпатии.
Дальнейшая забота администрации свелась к тому, чтобы по возможности еще сократить число живущих в Москве евреев и всячески затруднить приезд евреев из черты оседлости. Кроме условий, предусмотренных законом (ст. 12, 161 уст. о пасп. и бегл. т. XIV св. зак. изд. 1890 г.), изобретательность полиции создала целый ряд новых формальностей для временного пребывания евреев в Москве. Приказчики должны представлять свидетельства о болезни своих хозяев и невозможности им самим приехать для покупки товара в Москву; требуются свидетельства о «добром поведении», и производится постоянная проверка цели приезда; лишь при наличности счетов, удостоверяющих покупку товара, разрешается пребывание в Москве[564]. Купцы 1-й гильдии, пробывшие в черте оседлости 5 лет и перешедшие затем в 1-ю гильдию г. Москвы, могут привозить с собою для торговли приказчиков из единоверцев — с разрешения генерал-губернатора; разрешения такого добиться невозможно. Евреи, окончившие университет и приписавшиеся к гильдии, по закону имеют право держать при себе приказчика из единоверцев без особого на то разрешения; но в Москве необходимо просить о разрешении, затем производится расследование, продолжающееся долгие месяцы, пока проситель, истомившись в бесконечном ожидании, не бросит своего дела или полиция не найдет более или менее остроумного повода для отказа. Во всем, что касается евреев, полиция проявляет неслыханное усердие, и если бы и в других сферах государственной и полицейской службы мы встретились с такой рьяной настойчивостью, с такой энергией, находчивостью, неустанным прилежанием и изобретательностью в толковании закона сообразно с духом времени, Россия не знала бы многих бед и забот. Для поимки евреев организованы были ночные обходы полиции, окружавшей намеченные заранее дома, подворья и улицы; полицейские агенты врывались в квартиры и в меблированные комнаты, и тут же, не стесняясь ничем, не останавливаясь перед раздетыми женщинами, проверяли права испуганных, внезапно разбуженных обитателей квартир, и немедленно арестовывали тех, кто осмелился спать в столице, не позаботившись о предварительном на то разрешении полиции.
В «Ведомостях Московской городской полиции» сплошь и рядом можно было читать о назначении повышенных денежных наград за поимку еврея, не имеющего права проживать в столице; в № 276, 22 октября 1897 г., московский обер-полицмейстер назначает одинаковое вознаграждение за поимку одного еврея и за поимку двух лиц, обвиняющихся в грабеже. С другой стороны, когда полиция совершает акты явного беззакония и в усердии своем доходит до того, что выселяет из Москвы лицо с высшим образованием, права которого уж вне сомнения даже для самых рьяных комментаторов закона, взыскание, если оно иногда назначается расходившемуся ревнителю, отличается необыкновенною скромностью. К тому же времени относится выговор, сделанный обер-полицмейстером приставу 2-го участка Мясницкой части Шидловскому, за произвольное и противозаконное выселение из Москвы еврея с университетским образованием, имеющего и помимо того все права на повсеместное жительство, но это ничтожное взыскание напечатано было не в «Полицейских ведомостях», для всеобщего сведения, подобно громким извещениям о наградах за поимку евреев, а в приказе по полиции (17 окт. 1897 г. № 230), рассылаемом лишь должностным лицам. Большей же частью остаются безнаказанными самые явные жестокости.
В 1895 или 1896 г. околоточный надзиратель 1-го уч. Мясницкой ч., явившись в 11 часов ночи в квартиру купца Шлосберга, настойчиво требовал немедленного (т. е. сейчас же ночью) выселения 10-летнего племянника его, сына царскосельского 1-й гильдии купца Виленкина; мальчик приехал к дяде погостить, но полиция не усмотрела ни свидетельства о добром поведении, ни других кабалистических формальностей, без которых не допускают в Москву купцов или их детей, вопреки ст. 12 Устава о паспортах.
Как бы для издевательства полицией установлено было правило — специально для евреев, чтобы на вывесках обозначались в точности кроме фамилии также имя и отчество, причем отчество пишется всегда с кратким окончанием, никогда не встречающимся ни в разговорном языке, ни в торговой переписке (например, Берка Шлиомов Гольдберг). И вот все еврейские магазины украсились уничижительными, непривычными для русского слуха именами Шлемки, Таубки, Ривки и т. п., вывезенными из черты оседлости, представляющими большею частью искаженный всякими писцами перевод с жаргона, на котором имена эти далеко не имеют уничижительного характера. Закон требует, чтобы евреи именовались теми именами, которые значатся в их метрических свидетельствах и которые часто искажаются безграмотными писарями учреждений, выдающих документы, иногда переделываются самими евреями на соответствующие русские (Шлейма-Шлиома-Соломон), сообразуясь с новыми условиями жизни среди чисто русского населения, и т. п. В последнее время все чаще встречаются в метриках евреев чисто русские имена, так как неоднократно было разъяснено, что у евреев нет святцев и они вольны в выборе имен, тем не менее власти не могли ни понять этого, ни привыкнуть к тому, что еврей носит настоящее русское имя, не смешное и не унизительное, — полицейские власти считали это просто неслыханною наглостью, и сплошь и рядом приходилось несчастным носителям этих имен выслушивать со стороны полиции возражения, пошлые шутки и глумления по этому поводу. Поэтому полиция с радостью отмечала искаженные жаргоном библейские имена, и в то время как всякий купец мог писать на своей вывеске одну фамилию даже без начальных букв имени и отчества, еврею не разрешалось повесить вывеску, пока он не начертает полного имени и отчества, и чем эти имена искаженнее и смешнее, тем с большею точностью и рельефностью они должны быть выписаны; имя и отчество должны быть совершенно ясно изображены и так же отчетливо выступать, как и фамилия. В разрешительных бумагах московского обер-полицмейстера оговаривалось всегда, что разрешение дается с тем, чтобы имя и отчество «оного еврея» было изображено «крупным и жирным шрифтом». Увлечение доходило до того, что на вывеске товарищества на вере, коего вкладчиками состоят евреи, выписывались поименно все участвующее. Так на вывеске торгового дома «Высоцкий и Кº» (Лубянско-Ильинские Торговые помещения) красовалась следующая надпись: «Оптовая торговля развешенным чаем Торгового Дома В. Высоцкий и Кº. Учредитель 1-й гильдии купец Иосиф Яковлевич Высоцкий. Вкладчики на вере пот. поч. гражданин Есель Шмерков Цетлин и 1-й гильдии купеч. жена Либа Вульфовна Гавронская».
Здесь уместно будет привести ст. 81 уст. торг., согласно которой во всяком товариществе на вере имена вкладчиков не вносятся в название фирмы, а заменяются словом «Компания»; но, как правильно неоднократно заявлял на своих приемах бывший московский обер-полицмейстер Власовский, «для евреев нет закона».