Время это совпало с проявленным резким поворотом в политике правительства по отношению к евреям вообще и к евреям Москвы в особенности. Московский генерал-губернатор князь Долгоруков, толерантно относившийся к евреям, был заменен великим князем Сергеем Александровичем. Совершилось памятное изгнание из Москвы около 20 тыс. евреев-ремесленников и мелких купцов в силу Высочайшего повеления 29 марта 1891 г. (Объявление этого указа в Москве состоялось в один из дней еврейской Пасхи, когда потрясенные неожиданной катастрофою евреи молились в старой синагоге незадолго до перевода ее в новое помещение.) В столице остались лишь лица с высшим образованием, коренные московские первой гильдии купцы да дети николаевских солдат, оказавшихся к тому времени приписанными к Москве и губернии. Но и для этих «счастливцев» ограничения с каждым днем увеличивались и сыпались как из рога изобилия.
Последовательно осуществляя свою программу, высшая администрация решила, что в Первопрестольной не подобает быть приличной еврейской синагоге. И вот, 23 июля 1892 г. произошло следующее. В 4 часа дня было назначено венчание доктора Л. К этому времени в синагогу явился местный пристав и заявил, что ему официально не известно о том, что новая синагога разрешена к открытию (хотя в приделе уже давно молились), а потому он венчание допустить не может; впредь до особого распоряжения он приказал в этом здании не производить никаких богослужений и религиозных церемоний, а до получения разъяснения высшего начальства он синагогу запечатал.
Мы в данный момент не располагаем точными документами, по которым можно было бы судить о причине, вызвавшей столь суровое распоряжение; но на основании воспоминаний и личных впечатлений лица, очень близко стоявшего к покойному московскому раввину Минору, мы имеем возможность привести здесь некоторые сведения, дающие объяснение этому печальному факту.
Еще за некоторое время до этого события Губернское правление стало часто вызывать раввина Минора для объяснений, на каком основании он в метрических книгах записывает рождающихся еврейских детей христианскими именами и не употребляет уничижительных имен вроде Ицка, Мошка, Пешка и т. д. Минор горячо защищал свое право записывать имена евреев в их библейской форме; за это он был признан беспокойным и недостаточно благонадежным.
Около этого же времени кончался срок аренды старой молельни, помещавшейся в доме Рыженкова. Чтобы избежать перерыва в богослужении, Минор лично исходатайствовал у обер-полицмейстера Власовского разрешение на перенос свитков Торы во вновь отстроенную синагогу и на право молиться в ней. Власовский дал на это свое согласие устно; письменного же разрешения не было дано, или Минор не догадался взять таковое. Когда же во время выселения евреев из Москвы канцелярия генерал-губернатора, интересуясь их учреждениями, не нашла официальной переписки по поводу открытия синагоги, то это обстоятельство и послужило поводом для предварительного запечатания ее. Запрошенный по этому делу Минор сослался на устное разрешение обер-полицмейстера Власовского; однако последний отрекся от своих слов и в доказательство своей правоты указывал на отсутствие письменного разрешения. Заявлению Минора, сделанному в присутствии самого Власовского, не поверили — и синагогу временно запечатали. Событие это, в связи с уничтожением купола, явилось прологом к закрытию синагоги навсегда.
На происходившем по этому случаю собрании прихожан преобладало мнение, что на акт этот надо смотреть как на одно из звеньев в цепи правительственных репрессий, которым приходится скрепя сердце покориться; большинство высказывало опасение, что протест вызовет еще более суровые репрессии. Предложение меньшинства, с тогдашним раввином Минором во главе, о подаче прошения великому князю было отклонено. Тогда Минор заявил, что в деле защиты храма Божьего он не боится никаких кар и, подняв дрожащую руку, сказал: «Этой старческой рукой я один подпишу прошение; моя просьба в таком деле не может быть отклонена».
Фраза эта оказалась роковой. На поданное, за подписями Минора и старосты синагоги Шнейдера, прошение[569] ответа по существу не последовало; но 23 сентября 1892 г. было получено следующее Высочайшее повеление: 1) московского раввина Минора отрешить от должности и выслать из Москвы в черту оседлости, с воспрещением навсегда жительства в местах, лежащих вне этой черты; 2) старосту Шнейдера выслать из Москвы и Московской губернии на 2 года;
3) Московскому еврейскому молитвенному обществу объявить, что к 1 января 1893 г. оно обязано синагогу продать или обратить под благотворительное заведение; в противном случае здание будет продано с публичных торгов Губернским правлением.
Продать здание синагоги, построенное на общественные деньги, Хозяйственное правление не могло, а потому решило приспособить это здание под благотворительное учреждение, поместив туда существовавшее в то время в Москве Александровское ремесленное училище, открытое Московским еврейским обществом в память 25-летия царствования Александра II[570].
Но и осуществление этого смиренного решения наталкивалось на официальные препятствия.
Для перевода Александровского училища в помещение бывшей синагоги здание несколько раз перестраивалось согласно плану, одобренному Губернским правлением; но правительственная строительная комиссия, которая должна была санкционировать правильность перестройки, а в связи с этим и перевод училища, всегда находила какие-нибудь дефекты. Здание перестраивалось вновь и вновь, пока 27 мая 1895 г., за № 5532, было получено из хозяйственного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера следующее распоряжение:
«Министр внутренних дел, по соглашению с московским генерал-губернатором и согласно отзыва министра народного просвещения, признал соответственным существующее в Москве по временным правилам еврейское ремесленное училище упразднить и обязать Хозяйственное правление: 1)со дня объявления настоящего распоряжения прекратить прием воспитанников в названное училище; 2) отнюдь не оставлять обучающихся в училище на второй год в одном и том же классе. Означенное распоряжение относится только до еврейского ремесленного училища, именуемого „Александровским“, и не касается училища-приюта, носящего название „Талмуд-Тора“».
С закрытием Александровского училища было решено, во исполнение Высочайшего повеления от 23 сентября 1892 г., перевести в помещение бывшей синагоги существовавшее в то время на благотворительные средства двухклассное еврейское училище под названием «Талмуд-Тора». Вновь представлен был другой план перестройки здания, который после долгих хлопот был наконец утвержден Губернским правлением и генерал-губернатором; но когда перестройка была окончена, то оказалось, что проектируемое перемещение туда училища Талмуд-Тора также невозможно. Гонение на евреев, начатое массовым их выселением из Москвы и продолженное закрытием синагоги и Александровского училища, не миновало и училища-приюта. Помимо официального мотива, что евреям «открыт доступ» в низшие правительственные учебные заведения и что для них иметь свое училище — излишняя роскошь, для закрытия училища-приюта были найдены еще своеобразные мотивы, канцелярского свойства.
Оказалось, что училище, существовавшее с 1871 г., отличенное похвальными отзывами городского училищного присутствия и благодарностями директора народных училищ на имя заведующего школой Фидлера, существовало без «надлежащего» разрешения. Попечитель учебного округа Боголепов потребовал[571] представить ему документ, который подтвердил бы, что училище существовало на законном основании; при этом начальство вразумительно указывало, что даже мелочная лавочка обязана иметь свой патент. К несчастью, такого «патента» еврейское Хозяйственное правление представить не могло, так как училище-приют было открыто в свое время только на основании суточного приказа московского обер-полицмейстера[572].
Был разыскан и представлен попечителю округа номер «Полицейских ведомостей», где в свое время был напечатан этот суточный приказ. После различных объяснений попечитель согласился оставить училище-приют в покое.
Однако вырвать это училище из когтей смерти оказалось все-таки невозможным. Вскоре последовало распоряжение о выселении из Москвы заведующего училищем старика Фидлера, проживавшего в Москве более 10 лет и сразу почему-то потерявшего право жительства. Таким образом, училище осталось без заведующего, и 28 октября 1897 г. Хозяйственное правление получило следующее распоряжение генерал-губернатора:
«М. В. Д. Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение хозяйственное. Октября 27 дня 1897 г. № 13 624. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Ввиду незначительности числа учеников, обучающихся в Московском еврейском училище-приюте, известном под названием „Талмуд-Тора“, и так как дети не лишены права поступать в общеобразовательные учебные заведения — названный приют, по соглашению Его Императорского Высочества Московского Генерал-Губернатора с управляющим Министерством Внутренних дел, подлежит закрытию. Вследствие сего и согласно предложению Его Императорского Высочества за № 2491 предписываю Вашему Высокоблагородию о вышеизложенном объявить Хозяйственному правлению для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы под расписку, с тем чтобы Правление это в течение двух месяцев со дня отобрания помянутой подписки озаботилось обращением здания, в котором ныне помещается сказанный приют, под благотворительное заведение или больницу. При этом предлагаю Вам предупредить Правление, что неисполнение им распоряжения в назначенный срок, а равно допущение каких-либо отступлений при переделке здания для нового его назначения, подобно допущенным Правлением при приспособлении такового для размещения в нем приюта „Талмуд-Тора“, вызовет немедленное распоряжение о приведении в исполнение Высочайшего повеления 23 Сентября 1892 г., в силу которого здание, предназначавшееся под синагогу, подлежит продаже с торгов. Подписку названного Правления в объявлении и в обязательстве точного исполнения всего вышеизложенного представить ко мне, учредив, с своей стороны, строгое наблюдение за своевременным исполнением сказанного, и о следующем донести».
Таким образом, упраздненное здание синагоги, над которым висел дамоклов меч в виде Высочайшего повеления 1892 года, сделалось как бы символом постепенного упразднения Московской еврейской общины, к которому власть неуклонно шла. Из опасения продажи синагоги с публичных торгов евреям города Москвы на протяжении ряда лет пришлось пережить ряд унизительных мытарств по приспособлению здания к чему-нибудь, имеющему связь с благотворительностью. Приходилось придумывать специальные благотворительные учреждения не во имя местных нужд, а для спасения от профанации здания бывшей синагоги. Снова началась трагикомедия перестраивания синагоги по требованию властей, которые желали, чтобы ни внешний, ни внутренний вид не напоминал о существовании когда-то синагоги в старой столице. Для иллюстрации приведу следующие факты. При одном из осмотров вновь произведенной перестройки здания, по уже раз исправленному губернской властью плану, с целью приспособить его под больницу и приют для детей-сирот, Хозяйственному правлению было предложено значительно увеличить число уборных, несмотря на то что их было уже достаточно. При другом осмотре предлагалось поставить столько печей, сколько комнат было настроено; дощатые перегородки требовалось заменить каменными и т. д. Вот одно из таких отношений начальства:
«М. В. Д. Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение хозяйственное. Февраля 17 дня 1899 г. № 1956. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Возвращая при сем представленный при рапорте за № 10 887 план в 2-х экземплярах переустройства здания бывшей еврейской синагоги, предписываю Вашему Высокоблагородию предложить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений в Москве безотлагательно сделать на этих планах соответствующие исправления на тот предмет, чтобы вновь образуемые помещения внутри здания бывшей синагоги отделялись друг от друга кирпичными капитальными стенами и чтобы отопление и вентиляция здания были устроены также капитальным образом (!) для постоянного действия, а не посредством отдельных нагревательных приборов, как то в проекте переустройства, которых мало. По исполнении сего, планы представить ко мне без всякого промедления, имея в виду предписания от 27-го Октября 1897 г. за № 13 624».
Образовался какой-то заколдованный круг, из которого не было выхода. Когда здание приспособлялось под благотворительное учреждение, то учреждение признавалось ненужным; когда же учреждение после долгих хлопот и мытарств допускалось, то постройки не одобрялись.
Вообще придирчивость доходила в то время до мелочности. Так, директору одного из московских банков, г-ну Ш-у, хотелось обвенчать свою дочь по религиозному ритуалу в оставшейся тогда незакрытой молельне Л. Полякова, в которой по распоряжению полиции разрешалось молиться только семье Полякова и ближайшим его родственникам. Ш. подал обер-полицмейстеру прошение о разрешении ему обвенчать свою дочь в молельне Полякова, хотя он и не состоит с последним в родстве; он мотивировал свое ходатайство желанием, чтобы молодая чета, лишенная вообще возможности бывать в синагоге, хоть один раз в своей жизни, перед алтарем Бога, освятила свой семейный союз. На это прошение последовал из канцелярии обер-полицмейстера следующий ответ (8 февраля 1896 г., № 1510):
«Даю знать потомственному почетному гражданину Ш. на просьбу его о разрешении совершить обряд венчания его дочери в молельне Полякова, что прошение его признано мною не подлежащим удовлетворению, так как молельня Полякова разрешена исключительно для его семейства».
Наступили коронационные дни 1895 года. Все население столицы, без различия сословий и вероисповеданий, приняло участие в этих празднествах. Целую неделю шумно гудели колокола, повсюду служились благодарственные молебны. Евреи пожелали тоже устроить по этому случаю торжественный молебен; но за закрытием своей единственной синагоги не могли осуществить свое намерение, и вот они обратились к генерал-губернатору с просьбой разрешить им этот молебен отслужить в обширном зале бывшей синагоги. Просьба эта была признана дерзкой. Тогдашний всесильный обер-полицмейстер, Власовский, созвал к себе представителей общины и в необычайно резких выражениях указал на «неуместность» такого ходатайства…
Частые принудительные перестройки совершенно опустошили кассу Хозяйственного правления. Раввинам задерживали жалованье; подрядчики по переустройству синагоги предъявляли иски в коммерческом суде. Индифферентизм общества к своим общинным делам при этих условиях возрос до крайности. Спасением от краха послужила смерть одного богатого еврея, на похороны которого была внесена в кассу Хозяйственного правления крупная сумма. Единственным «живым» общественным делом у евреев в то время было кладбище. На него полиция не простирала своего попечения, вероятно, одобряя такой полезный для евреев институт. Другие ресурсы были закрыты для общины. Хозяйственному правлению запрещалось даже взять ссуду из кредитного общества под залог здания синагоги. Насколько Хозяйственное правление тогда нуждалось в этой ссуде, можно заключить из следующего прошения на имя генерал-губернатора, которое осталось без ответа:
«Господину Московскому Генерал-Губернатору. Хозяйственного Правления Еврейского Молитвенного Общества в Москве. — Прошение. Хозяйственное Правление Еврейского Молитвенного Общества имеет честь ходатайствовать перед Вашим Императорским Высочеством о нижеследующем. За различные работы, постройки и перестройки, произведенные в доме Еврейского Молитвенного Общества, состоящем в Москве, Мясницкой части 2-го участка под № 299/343 и 300/344, Хозяйственное Правление оного Общества состоит должным подрядчикам и разным лицам значительные суммы. Не имея наличных сумм для уплаты своих долгов, Хозяйственное Правление желает означенный дом, заложенный в Московском Городском Кредитном Обществе, перезаложить в каком-либо другом кредитном учреждении, или получить в том же Кредитном Обществе дополнительную ссуду, или же продать часть этого дома.
11 февраля сего года названное Хозяйственное Правление обратилось в Московское Губернское правление с ходатайством о разрешении необходимого для уплаты долгов перезалога дома или продажи части его, но Губернское Правление отклонило от себя рассмотрение этого ходатайства на том основании, что в Высочайшем повелении от 19 января 1868 г. о разрешении учреждения хозяйственных правлений при еврейских молельнях не содержится указаний на обязанность Губернского правления входить в рассмотрение ходатайств таковых правлений, касающихся заведывания хозяйственными делами; о чем Губернское правление сообщило Хозяйственному правлению 10 марта сего года за № 2368. Ввиду изложенного и требования подрядчиков возможно скорейшей уплаты следующих им сумм за различные работы, произведенные в вышеуказанном доме Еврейского Молитвенного Общества, — Хозяйственное Правление оного Общества имеет честь ходатайствовать перед Вашим Императорским Высочеством разрешить ему, для уплаты долгов подрядчикам и разным лицам, перезаложить свой дом, состоящий Мясницкой ч. 2-го уч. под № 299/343 и 300/344, в каком-либо кредитном учреждении, или получить под оный дом дополнительную ссуду в Московском Городском Кредитном О-ве, или продать часть этого дома».
В отчете Хозяйственного правления за 1901 г., представленном общему собранию, напечатано:
«В отчетном году Хозяйственное правление испытало чрезвычайное затруднение за неимением денежных средств, необходимых для расчета с подрядчиками по капитальной перестройке здания бывшего училища и по приспособлению его под сиротский дом и дешевую столовую. На возбужденное ходатайство о разрешении получить дополнительную ссуду из Московского Городского кредитного общества ответа не последовало».
Во все время закрытия синагоги московские евреи вынуждены были ограничиваться для исполнения своих молитвенных и духовных треб пятью частными молельнями[573], вмещавшими все вместе 816 человек. Между тем одних солдат-евреев было в Москве более 1000 человек, которые в дни больших праздников отпускались из казарм на молитвы. Само собою разумеется, что большинство было лишено возможности посещать синагогу даже в торжественные праздники. Трагичность положения усугублялась еще тем, что те пять молелен, которые существовали, были прикреплены к определенному месту; переводить их в другие, более просторные помещения не разрешалось; этим, конечно, в достаточной мере пользовались домовладельцы, постоянно увеличивая арендную плату. В одном случае за ветхостью здания было разрешено перевести молельню в другой дом; когда же комиссия по осмотру нового здания произвела промер зала и нашла площадь помещения на несколько аршин, а воздуха — на несколько кубических дюймов больше, то перевод состояться не мог. Было поставлено условие — перегородить комнату так, чтобы площадь и высота вполне соответствовали старому помещению.
Ортодоксальная часть московского еврейства на время больших праздников устраивала по примеру испанских марранов тайные молитвенные собрания, а кто посостоятельнее — уезжал на праздники в другие города. Хотя низшие чины московской полиции прекрасно были осведомлены об этих «тайных» незаконных собраниях и достаточно этим «пользовались», однако случалось, что под влиянием некоторых обстоятельств усиленные полицейские наряды «накрывали» молящихся, и последствиями этого являлись штрафы, аресты, административные высылки. Праздничные дни обращались в дни «охоты на жидов», как острили устроители этих облав. Следует отметить один характерный эпизод из истории этих «тайных» молитвенных собраний.
В день Йом-Кипура, когда молящиеся были изнурены постом и продолжительной молитвой, раздался вдруг крик: «Облава!». Электрическим током пронеслось это известие по собранию. Свечи были потушены, талесы скинуты, толпа кинулась к выходам, но была остановлена сильным нарядом полиции и сыщиков. Женщины падали в обморок, мужчины суетились; настроение было ужасное… Особенно печальным оказалось положение одного молящегося, выкреста. По примеру испанских марранов, он пришел в Судный день к евреям помолиться; его отчаянию не было границ. Надо помнить те жестокие времена, чтобы понять весь ужас момента; тяжелые последствия грозили «совращенному» и всему собранию, если бы обстоятельство это открылось… К счастью, случай разрешился благополучно. Когда полиция была занята составлением протокола и проверкой видов на жительство, один старый еврей незаметно вручил «маррану» свой паспорт, подвергнув себя задержанию за бесписьменность и отводу в сыскное отделение для установления личности, со всеми последствиями такого рода дознаний в те времена.
Наступило 17 апреля 1905 г. Был опубликован указ о вероисповедной свободе, но для московских евреев и их духовных нужд указ остался мертвой буквой. Вскоре по опубликовании этого закона некоторые евреи обратились к градоначальнику со следующим прошением:
«Русские граждане осчастливлены высокой милостью, дарованной нам 17 апреля сего года. Опубликован указ о свободе совести. Война кончилась. Вся Москва славословит Бога в своих храмах и мечетях, каждая народность по-своему. Мы желали бы последовать примеру прочих, но нам негде это осуществить. Наступают для нас великие праздничные дни — Новый год и Судный день, а помолиться негде, так как имеющиеся пять молелен с трудом вмещают 800 человек постоянных прихожан; синагога же закрыта. Мы обращаемся к Вашему Превосходительству с всепокорнейшей просьбой: разрешить нам собраться помолиться в дни праздников, 17, 18 и 20 сего сентября, в частной квартире А. К., находящейся Мясницкой части 2 уч., по Солянке, в доме № 1, и принимаем на себя всю ответственность за порядок собрания и молитвы». (Следуют подписи.)
На это прошение был получен следующий ответ:
«М. В. Д. Московское Градоначальство. Канцелярия. Отдел хозяйственный. Сентября 13 дня, № 33 991. Объявить еврею К… и другим подписавшим прошение, что так как в Москве существует с надлежащего разрешения несколько молелен, достаточных (!) для отправления духовных нужд местного еврейского населения, то прошение собраться для молитвы по случаю еврейских праздников 17, 18 и 20 сего месяца признано мною не подлежащим удовлетворению. Вместе с тем предписываю учредить строгое наблюдение за недопущением тайного устройства молельни».
Акт о свободе совести распространительно Понимался также и Л. С. Поляковым, владельцем молельни, в которой полиция разрешала молиться исключительно ему и членам его семьи. Л. С. Поляков решился допустить в свою молельню в Новый год и посторонних… Нагрянула полиция, усиленный наряд жандармов и сыщиков, входы были заняты, молитва прервана, и молящиеся, по предъявлению паспортов, были переписаны и разогнаны.
В таких условиях жили московские евреи в течение полутора десятилетий. Ни волна освободительного движения, всколыхнувшая всю Русь, ни появившийся указ о свободе совести, ни раскрытие старообрядческих молелен не коснулись закрытой еврейской синагоги. Власти продолжали тянуть ту же песню: «приспособить здание бывшей синагоги под благотворительное учреждение». Состоявшемуся в ноябре 1905 г. собранию членов Хозяйственного правления было доложено новое требование градоначальника: ускорить открытие какого-либо учреждения в «самовольно» выстроенном здании бывшей синагоги… Время было после 17 Октября. Общественное мнение страны находилось под тяжелым впечатлением ужаснейших октябрьских погромов. В русском обществе и в сферах чувствовалась не то неловкость, не то виновность перед евреями; ощущение это передалось общему собранию, которое и решило воспользоваться этим «удобным» моментом, эксплуатируя свое народное горе для ходатайства об открытии синагоги… Скромная цель ходатаев была, спустя некоторое время, достигнута.
Это было в короткий светлый промежуток, в дни существования первой Государственной Думы. К этому времени, 1 июня 1906 г., московская синагога была вновь разрешена к открытию после тяготевшего над нею 14-летнего запрета. Но у евреев, видно, и облегчение старого горя не бывает без появления нового. Обрадованная утром вестью об открытии синагоги, община к вечеру была повергнута в глубокую скорбь потрясающим известием о погроме в Белостоке, омрачившем первые медовые месяцы конституционной России.
Таковы доступные нам в настоящее время фактические данные об этом печальном эпизоде истории еврейской религиозной общины в Москве. Много, много горя и слез видел этот дом, именуемый в настоящее время «московской синагогой»…
Общество для распространения просвещения между евреями в России прожило 50 лет. Много прожито, еще более пережито еврейским народом за это бурное время. Много разнообразных и часто противоположных мнений было высказано о деятельности нашего Общества и о роли и значении его в истории русского еврейства. Мы их не станем здесь разбирать. Одно только можно сказать, не боясь возражений ни с какой стороны, — это то, что Общество просвещения в своей полувековой жизни никогда не было изолированным, вне общественных элементов стоящим учреждением, что оно было лишь зеркалом, в котором более или менее правильно отражались преобладающие идеи момента, а зеркало не виновато, если отражаемое не всегда привлекательно. История Общества просвещения в целом отчасти уже написана, отчасти еще пишется. Я же имею в виду представить здесь лишь краткий очерк деятельности Москвы в области просвещения евреев, показать, что было задумано, затеяно, предпринято и сделано в течение истекшего пятидесятилетия со стороны московских членов Общества просвещения. Мне думается, что это имеет не только местное значение, но в известной степени представляет и общееврейский интерес. Как увидим ниже, из Москвы вышли многие деятели, игравшие впоследствии и играющие теперь значительную роль. В Обществе просвещения в Москве зачаты были, зарождались и получали дальнейшее направление и бытие некоторые просветительные дела общего характера; по инициативе Москвы положено было начало некоторым видам просветительной работы, сделавшимся в настоящее время основной задачей Общества просвещения вообще, и не будет преувеличенным сказать, что в некоторых случаях Москва нередко опережала Петроград, что нередко Москва давала импульсы Петрограду. Нечего, конечно, говорить о том, что все вопросы воспитания и образования, столь волновавшие и волнующие еврейские умы, не исключая даже тех, которые делят еврейство на враждебные лагери в настоящее время, подробно и всесторонне обсуждались, а по мере возможности получали то или другое решение еще в то время, когда эти вопросы народились, когда они были, так сказать, in statu nascendi[575], в состоянии новорожденной чистоты, и не покрылись еще корой современных партийных страстей и политической борьбы. С этой точки зрения деятельность московских членов в области просвещения представляет немало поучительного не только для местных членов Общества, но и для всех интересующихся вопросами просвещения евреев в России. Трудно мне, очевидцу, а в некоторой степени даже участнику многих в жизни Общества событий, сохранить холодное равнодушие бесстрастного летописца. Но трудное не всегда является невозможным, и я постараюсь держаться в пределах возможности.
Общество для распространения просвещения между евреями в России открыто было в 1863 г. Известно, что это было за время. Это было светлое утро только что раскрепощенной России, медовый месяц эпохи великих реформ. Эпоха эта боком задела и еврейское население. Были отменены некоторые особенно чувствительные ограничения евреев, были открыты отдушины в черте оседлости, и некоторым элементам еврейского населения предоставлена была возможность вырваться из теснин душного гетто на простор русской гражданственности. Свет проник в еврейскую жизнь, правда через весьма узкую щель, но зато вместе со скудными лучами света ворвались в изобилии преувеличенные надежды и упования. Еврейское население, забитое, обезличенное политикой предыдущей эпохи, жило исключительно духом своей традиции и было почти совершенно изолировано от общего населения, от его государственности, его культуры. Еврейство тогдашнего времени не имело совсем интеллигенции в современном смысле этого слова. Небольшая кучка маскилов не пользовалась влиянием в народе, прессы и литературы почти не было; с точки зрения европейца, еврейская «черта» представляла в культурном отношении уголок настоящей Азии в Европе. Понятно, что первые просветители еврейских народных масс понимали «просвещение» не так, может быть, как понимаем это слово теперь мы. Просвещать еврейский народ значило в их глазах вывести его из затхлой атмосферы религиозной исключительности и приобщить к общеевропейскому светскому знанию, к европейской культуре. Достичь этой цели считали возможным путем распространения в массе русского языка, русской литературы и образованности и путем создания еврейской интеллигенции. Этими двумя задачами главным образом и занималось Общество просвещения евреев в первые десятилетия своей деятельности. Противники и критики Общества называли и называют эту тенденцию ассимиляцией, а деятелей тогдашнего просвещения — ассимиляторами. Но такое мнение, конечно, неправильно, так как оно игнорирует историческую перспективу и рассматривает явления давно минувших дней с точки зрения нашей современности. Тогдашние деятели просвещения не меньше, может быть, нашего любили и ценили нашу национальную культуру, религию и этику, не меньше нашего ценили самобытность и особенности нашего народа и не менее страстно желали сохранения нашей национальной индивидуальности. Они только скорбели о том, что внутренняя духовная красота, таящаяся в недрах нашего народа, что его богатое содержание и таящиеся в нем еще более богатые возможности облечены в такую неприглядную, убогую и жалкую на вид форму. Причину этого явления они ошибочно искали не вне евреев, не во внешних тяжелых условиях их существования, а внутри их, в их оторванности от общечеловеческой культуры, в их исключительной привязанности к религии, в их изолированности от светской жизни и в их отчужденности от общечеловеческого. Идеалом маскилов того времени поэтому было облечь богатое духовное содержание в соответствующую требованиям духа времени форму. Их цель была приобщить еврейский народ к общечеловеческой культуре, общечеловеческой науке и образованности. Их тенденции правильнее было бы называть не ассимиляцией, а европеизацией, а их самих — не ассимиляторами, а европеизаторами. И вся деятельность Общества просвещения в первые десятилетия сводилась к этой европеизации: к распространению в народе русского языка и русской литературы, к насаждению школы на место хедера и, в противовес ему, к созданию интеллигенции путем поощрения высшего образования и оказания помощи учащимся в высших учебных заведениях. Так смотрели на свою задачу сами деятели просвещения, так смотрело на их деятельность и русское общество, и русская власть. Разве не характерна полемика, которую пришлось Обществу просвещения евреев на первых порах вести с таким органом печати, как «Голос», который упрекал Общество в национальной исключительности, в том, что оно мало издает русских книг, что вместо русификации еврейских масс оно еще более способствует их обособленности? Такое было тогда время, таковы были его тенденции.
Провинция в это время мало интересовалась деятельностью Общества просвещения. Мало интересовалась его задачами и тогдашняя Москва. Да это и вполне понятно. 60-е годы были только периодом собирания еврейской общины в Москве. Всего только 7 лет тому назад было упразднено московское гетто, Глебовское подворье; еврейское население в Москве было весьма малочисленно и состояло из временно приезжавших и наезжавших для торговых дел лиц. Местное же оседлое еврейское население — из бывших нижних чинов рекрутских наборов — было совершенно не организовано и концентрировалось около молелен, носивших военные наименования, как Межевая и Аракчеевская, и как по своему материальному положению, так и по умственному своему уровню не могло проявить никакой общественной деятельности. Вот почему первые годы существования Общества просвещения, т. е. период 60-х годов почти ничем не отмечен в жизни московских евреев. Я говорю «почти», ибо кое-какие признаки жизни, весьма слабое эхо прозвучало в Москве уже в это сравнительно отдаленное время. Общество просвещения открыто было в конце 1863 г., а в марте 1864 г. студенты Московского университета обращаются к Петербургскому комитету с письмом, в котором сообщают, что «тяжелое положение многих из наших товарищей побудило нас в этом году учредить кассу для выдачи ежемесячных вспомоществований беднейшим учащимся. Начало этой кассе положили посильные взносы наших товарищей, затем еще некоторые лица пошли навстречу нашей просьбе своими пожертвованиями. Мы стремились образовать фонд в 1000 рублей, процентов с которого вместе со взносами учащихся хватит на удовлетворение нужд наших бедных товарищей. Но надежда нас обманула, и у нас нет возможности увеличить этот фонд… А посему вся надежда наша теперь на комитет, который один может прийти нам на помощь…». Признаюсь, это письмо, писанное ровно 50 лет тому назад, в марте 1864 г., и могущее дать повод к празднованию 50-летнего юбилея Московского отделения ОПЕ, произвело на меня такое же впечатление, какое производят незаметные истоки большой и многоводной реки. Да! Вот этот ручеек, тонкой струйкой тянущийся почти незаметно с какого-нибудь пригорка, холмика или болотца, и есть начало, исходный пункт той реки, которая при дальнейшем течении примет новые потоки, расширится и углубит свое русло. Эта кучка неизвестных нам теперь студентов, учившихся в Московском университете, в заботе о судьбе своих бедных товарищей решивших основать фонд в 1000 рублей, положили первый камень зданию, которое ныне называется Московским отделением ОПЕ. Нам точно не известно, как реагировал петербургский комитет на эту просьбу московских студентов. Но в протоколах ОПЕ за 1864 г. от 22-го апреля мы читаем: «По поводу писем попечителей по делам студентов в Москве постановлено субсидировать их в этом году в сумме 6000 рублей на условиях, установленных для студентов Петербурга». Кто были эти попечители Mtakchim[576], были ли это те же студенты или другие лица — мы не знаем. Мы знаем только, что эти самые попечители в следующем, 1865 г. обращаются в комитет с заявлением, что желают выпустить в свет «Рассказы из Священного Писания», составленные г. Леви, и просят комитет взять на себя расходы по изданию. Как видно, среди этой группы лиц уже загоралась искра не только филантропической, на пользу товарищей своих, но и общенародной просветительной деятельности. В декабре того же, 1865 г. почетный член Общества Поляков сообщает комитету, что он согласен передать опять-таки этим попечителям сумму, назначенную на субсидию комитетом, и следить за правильностью ее распределения. В следующем, 1866 г. некто Майзель от имени Общества учащихся в Москве просит комитет ходатайствовать перед министром народного просвещения о разрешении выдавать евреям правительственные стипендии, так как на основании закона теперь разрешено врачам-евреям поступать на военную службу. Очевидно, этот кружок работал усердно и постоянно думал о судьбе еврейских учащихся. Так незаметно под эгидой ОПЕ работала эта группа студентов на пользу своих бедных товарищей. Не забудем, что в это время учились в Москве два студента: Я. М. Гальперн, последним краешком жизни захвативший 50-летний юбилей, покойный председатель комитета ОПЕ в СПб., и В. О. Гаркави, который, как известно, поступил в университет в 1864 г., и невольно приходит в голову догадка, что, вероятно, они были в числе «попечителей». С большой степенью достоверности это можно утверждать относительно Гаркави, который нередко в своих устных беседах рассказывал о том, как он в то время ходил по московским улицам и по вывескам вербовал членов для Общества просвещения. Но скоро он выступит в качестве активного деятеля и сделается центральной фигурой московской общественности вообще и Общества просвещения в частности.
Наступили 70-е годы. Если 60-е годы были периодом собирания еврейской общины, то 70-е годы были периодом ее организации. В 1870 году был приглашен в Москву покойный раввин Минор, была открыта хоральная синагога в наемном помещении, образовалось официальное правление общины. Первенствующую роль в последней заняли не коренные, давнишние жители Москвы из нижних чинов, так называемые «николаевские», а «вольные», выходцы из черты оседлости, переселившиеся с переходом в купечество на постоянное жительство в Москве и образовавшие второй пласт еврейского населения Москвы. Среди них можно было отметить два резко отличавшихся друг от друга ответвления: курляндское, со своей немецкой культурной внешностью и традициями, и литовское (главным образом выходцы из Шклова), со своим религиозно-талмудическим настроением и мировоззрением. Общинное правление было коалиционным и состояло из представителей обеих групп. Деятельность новообразованной общины, как понятно, была направлена прежде всего на местные нужды и потребности. И первым ее делом в области просвещения было открытие 8 октября 1872 г. Московского еврейского училища для бедных и осиротелых детей. Это училище имело свою своеобразную, не лишенную драматизма историю, которая в кратких чертах изложена была мною в т. IV сборников «Пережитое»[577]. Основание еврейского училища в Москве было, очевидно, крупным событием в жизни московского еврейского населения: об этом свидетельствуют дипломы, выдававшиеся «почетному члену, пожертвователю в пользу московского еврейского училища». Эти дипломы были прекрасно для того времени напечатаны в красках и с хорошими рисунками и должны были говорить о чем-то грандиозном. Училищем заведовал особый комитет, в состав которого входил и В. О. Гаркави. Деятельность ОПЕ в смысле вспомоществования студентам продолжалась по-прежнему в самом ограниченном виде: членов Общества в Москве было очень мало, и учащиеся получали помощь из СПб. в виде стипендий или единовременных пособий. Но сумма этих пособий равнялась, например, в 1875 г. — 19 р., в 1876 г. — 150 р., членов же в эти годы было 7 человек, в том числе, кроме почетного раввина Минора, г. К. В. Высоцкий, который, как видно из протокола от 15-го марта 1873 г., пожертвовал Обществу 500 рублей и в том же году был избран действительным членом. Из этих же протоколов мы узнаем, что раввину Минору в это время приходилось ходатайствовать перед комитетом ОПЕ и за московских студентов, и даже за упомянутое московское еврейское училище. Как странно звучит для нас отмеченное в протоколе Общества от 6-го января 1878 г. ходатайство московского еврейского училища о высылке… учебных книг для учащихся. Тогдашняя московская община не стеснялась, оказывается, обращаться к комитету за такой ничтожной помощью! А комитет в СПб. постановляет: «Выполнить это ходатайство по возможности». Свежо предание, а верится с трудом. Но время идет, количество учащихся в разных учебных заведениях Москвы постепенно увеличивается, нужда в помощи растет — и местным деятелям все яснее и яснее становится необходимость организовать эту помощь. Уже в 1879 г. представители московской общины ввиду увеличившейся нужды просят комитет ходатайствовать об открытии в Москве отделения Общества наподобие одесского. Но комитет находит такое ходатайство несвоевременным и разрешает местным деятелям самим распоряжаться взносами от местных членов Общества. Такое же ходатайство об открытии отделения со стороны московских деятелей было повторено перед комитетом в 1881 г. Но, как известно, эту мечту московских деятелей удалось осуществить только через 30 лет. Как бы то ни было, но к началу 80-х годов в Москве уже была небольшая группа членов Общества, которые собирали деньги и расходовали их на помощь учащимся; они же посылали в Петроград отчеты, как это видно из протоколов ОПЕ от 31-го января 1881 г., о своей деятельности. В этом же духе, но более быстрым темпом и в большем объеме продолжалась работа московских деятелей просвещения и в следующее десятилетие 80-х годов.
Известно, какую громадную роль сыграли 80-е годы в истории России вообще и русских евреев в частности. Разразившиеся погромы, временные правила графа Игнатьева и знаменитая фраза «Западная граница для вас открыта» всколыхнули все еврейство. Исторический маятник России, двигавшийся до сего времени в направлении вперед, резко оборвал свое движение и качнулся назад, в сторону реакции. Наступило унылое, тоскливое и безмолвное время, когда все притихло, скованное в тисках тьмы и репрессий. Особенно сильно чувствовалось это в Москве, хотя еврейская колония как раз в это десятилетие разрасталась ускоренным темпом. Вся энергия общественных деятелей уходила на удовлетворение местных нужд, а об общееврейских делах думать нечего было. В области просвещения деятельность местных людей тоже ограничивалась местными потребностями. Это были мои студенческие годы: с каждого курса выбирались представители для участия в распределении сумм между студентами. Кроме членских взносов устраивались ежегодно концерты в Немецком клубе. Между тем еврейское население Москвы росло. Реакция, с особенной силой набросившаяся на первопрестольную столицу, стремилась вырвать последнюю из мягких рук тогдашнего генерал-губернатора князя Долгорукова, далеко не удовлетворявшего требованиям правительственного антисемитизма. Незаметно подготовлялась катастрофа, повторившая в миниатюре происшедшее ровно за 400 лет (изгнание из Испании состоялось в июле 1492 г., а из Москвы — в июле 1892 г.) изгнание из Испании. В 1891 г., 29-го марта опубликовано было известное Высочайшее повеление о выселении ремесленников из Москвы — и следующие 1 ½ года, вплоть до 14-го июля 1892 г., внимание московских евреев поглощено было почти исключительно этим событием. Надо было эвакуировать выселенцев. Здесь не место излагать подробности этой исторической трагедии: будущий историк московской еврейской колонии расскажет когда-нибудь эту повесть со всеми сопровождавшими это событие физическими и моральными терзаниями. Но не могло это событие не отразиться и на деятельности Общества просвещения. Москва в начале 90-х годов почти совершенно опустела, ¾ еврейского населения было удалено, все функционировавшие еврейские учреждения прекратили свое существование, синагога была запечатана, раввин Минор выслан был в Вильно, все атрибуты организованной общины были уничтожены, казалось, что самой общины не было больше, что оставшиеся осколки и обломки ее оставлены только на время, но что близок и их роковой час. Настроение оставшихся было подавленное: неопределенность и неизвестность, вечный страх за будущее и неуверенность в завтрашнем дне, неуверенность, питавшаяся все новыми и новыми распоряжениями, захватывавшими все новые и новые круги еврейского населения, парализовали всякую общественную деятельность и наводили необыкновенное уныние и тоску, но, как всегда бывает в таких случаях, период оцепенения общественной мысли и всеобщей прострации вскоре повлек за собой реакцию. 14 июля 1892 г. Москву оставила последняя партия подлежавших выселению евреев. Москва «очистилась», как писали тогда в антисемитской прессе, от нежелательных элементов, и благодаря такому неестественному обороту московская еврейская община совершенно преобразилась, представляя собою редко встречающееся в русском еврействе явление: она оказалась исключительно из богатых, зажиточных и имущих. Бедных и нуждающихся осталось очень мало. Понятно, что отсутствие нужды на местах побуждало общественных деятелей направить общественную энергию и помощь за пределы местной общины, направить ее в черту оседлости. Москва вскоре стала популярна как богатая община, в которой всегда можно найти сочувствие всякому еврейскому делу, всякому полезному для народа начинанию. Таким образом, своеобразный, почти нигде не встречающийся состав населения московской еврейской общины, богатая община, почти свободная от местных нужд, лишенная обязательных в каждой общине благотворительных и просветительных учреждений, — все это заключало в себе стимулы, направлявшие общественные инстинкты на общееврейские нужды, на общенародное дело.
Кроме этого, внешняя опасность, как это всегда бывает, заставляет людей прижиматься друг к другу, объединяться для самозащиты и самосохранения. Выселение из Москвы и паника, которая обуяла оставшихся счастливцев, не знавших, что сулит им день грядущий, вызвали реакцию среди местной интеллигенции, создали в остатках еврейской общины какие-то особые склеивающие и цементирующие силы, объединившие всех на поприще общественной деятельности. Прежде всего встрепенулась учащаяся молодежь. Следует заметить, что еще в середине 80-х годов под влиянием погромной эпохи появляются кружки, поставившие себе целью, с одной стороны, теоретическое изучение еврейства, а с другой — практическую работу в пользу своего народа. В одном из таких кружков, известном под именем «Bnei-Zion»[578], принимают участие А. Идельсон, Е. Левонтин, Я. Мазэ, П. Марек, М. Усышкин, Е. Членов и В. Темкин. В другом кружке между прочими принимали участие бывшие тогда студентами Л. М. Брамсон, будущий депутат 1-й Государственной Думы, Ю. Бруцкус, ныне известный общественный деятель, М. В. Познер и др. Этот кружок выполнил колоссальную библиографическую работу — в 1891 г. выпустил в виде особого приложения к журналу «Восход» систематический указатель литературы о евреях на русском языке со времени введения гражданского шрифта (1708 г.) по декабрь 1889 г. Эта работа, потребовавшая колоссального и кропотливого труда многих лиц, оказала и продолжает теперь оказывать немалые услуги всем, работающим в области еврейского вопроса. По этой работе можно судить, как велик в то время был подъем национального чувства среди учащейся молодежи, как интенсивен был ее интерес к вопросам еврейства. Несколько позже среди учащейся же молодежи образовалась группа, обратившая внимание и на Общество просвещения. Тут необходимо обратить внимание на имя, которое теперь известно всей Москве, но тогда принадлежало бедному, безвестному студенту медицинского факультета. Я говорю о С. Ф. Брумберге, который как раз в это время выступил как работник Общества просвещения. Он агитировал в пользу Общества, популяризировал в Москве его деятельность, вербовал членов, собирал пожертвования, будил спящих и индифферентных, толкал и шевелил неподвижных и инертных, где просил и поучал, где упрекал и укорял и в сильной степени поднимал интерес к Обществу просвещения. В течение многих лет он оставался неутомимым работником, отдававшим все свое время и всю свою энергию Обществу просвещения в Москве, и его заслуги перед Обществом не подлежат забвению.
Два кардинальных вопроса стали тогда перед деятелями просвещения. Прежде всего подвергался пересмотру вопрос о целях и задачах Общества просвещения вообще, т. е. надо было решить, должна ли деятельность Общества по-прежнему носить чисто филантропический характер, выражающийся в оказании посильной помощи учащимся в высших учебных заведениях, или же Общество должно главным образом иметь в виду еврейскую народную массу и ставить себе целью насаждение грамотности и образования среди этой забитой в черте оседлости массы. Другими словами, должно ли Общество оставаться Обществом вспомоществования студентам, каковым оно до того времени собственно и было, или же оно должно стать не только по имени, но и фактически Обществом для распространения просвещения между евреями в России? Немало было споров и разговоров по этому поводу. Люди, которых незримая доля где-то далеко находящихся десятков тысяч бедных детей, лишенных возможности получить даже элементарное образование, меньше трогала, чем видимая и кричащая нужда живших у них на глазах студентов, конечно, были за то, чтобы местные средства шли на местные нужды и потребности. Те же, которые не поддавались этому филантропическому чувству жалости и глубже и шире понимали народные интересы, настаивали на своевременности и необходимости вывести Общество просвещения из благотворительной тины, в которой оно застряло, на путь планомерного и систематического служения народному образованию в черте оседлости. Народная грамотность и образование — вот цель Общества, школа — вот куда необходимо направить всю энергию, все силы. К счастью, в этом вопросе победило последнее течение, защищавшее общенародную, а не местную точку зрения. И это решение, имевшее такое большое значение для ОПЕ, имело еще более, так сказать, общенародное значение — оно установило отныне ставший незыблемым принцип, что более счастливые из евреев, живущие при лучших условиях на территории вне черты оседлости, морально обязаны протягивать руку помощи своим более обиженным судьбой братьям, замуравленным в стенах «черты». С востока не только свет, но и средства. Ex oriente не только lux, но и pecunia. И в 1894 г. впервые было назначено 1000 рублей из московской кассы на помощь школам в черте оседлости. Таким образом был установлен первый контакт между провинцией и Москвой.
Другой вопрос, ставший на очередь в то время, был вопрос об организации. При стремлении расширить деятельность свою за пределы Москвы, при желании заняться школьным делом на местах еврейской оседлости руководство делами, естественно, не могло оставаться по-прежнему в руках студентов. Необходима была санкция и авторитет общественных деятелей, которые своим влиянием могли бы внушить доверие и вызвать сочувствие населения возникающему большому делу. С другой стороны, невозможно было сразу отстранить студентов от того дела, которым они заведовали в течение многих лет. Принято было поэтому компромиссное решение, в силу которого вновь возникающий комитет, заведующий делами Общества, будет состоять наполовину из студентов, наполовину из общественных деятелей. В 1896 г. произведены были первые выборы 6–7 членов этого смешанного комитета. В его состав кроме шести студентов вошли В. О. Гаркави, Л. C. Биск, А. М. Беркенгейм, С. М. Гинзбург, переселившийся в Петроград, А. Д. Идельсон и С. В. Лурье.
Общество организовалось, Общество написало на своем знамени такой внушительный лозунг, как «народное образование», Общество привлекло известных общественных деятелей, но нужны еще были люди, которые могли бы воплотить в жизнь намеченные задачи, поставленные цели. Кружок лиц, сгруппировавшихся отныне около дела просвещения, все увеличивался и разрастался. Из них впоследствии выйдут и многие нынешние члены комитета, и многие другие, которые работают на наших глазах в разных московских и петроградских организациях и обществах. Как раз в это время, в 1897 г., когда ОПЕ стало жить новой жизнью, в московском кружке появился один человек, который внес необыкновенное оживление в деятельность Общества. Это был М. Н. Крейнин[579], много лет работавший в Москве, а ныне состоящий членом центрального Петроградского комитета нашего Общества. Человек необыкновенной энергии и горячего темперамента, способный сам работать и заставить работать других, М.Н. быстро и нервно толкнул вперед дело и дал ему широкий размах. Как во всякой сопровождающейся нервностью и повышенной импульсивностью деятельности, строгий критик и тут нашел бы немало ошибок и неправильных шагов. Но в то время, быть может, «быстрота и натиск», с которыми проводились в жизнь разные планы и предположения, были полезны и даже необходимы. В этот период, быть может, преобладание порывистости и импульсивности над рефлексией и анализом сослужило прекрасную службу просветительному делу. Став во главе так называемой «организационно-школьной комиссии», М.Н. завел обширную переписку с разными провинциальными школами и общественными деятелями, приподнял на местах интерес к народному образованию, заинтересовал многих учителей и частных лиц, связал провинцию с центром более тесными узами, установил, так сказать, подведомственность Москве школьного и просветительного дела на местах, установил тот прочный контакт между нашим Обществом и провинцией, который продолжается и до настоящего времени.
Наряду со школьным делом главной заботой Общества просвещения впервые становится в Москве в это время вопрос о внешкольном образовании. Из всех возможных видов внешкольного образования наиболее доступным для черты оседлости, как по техническим и административным соображениям, так и по финансовым, оказалось библиотечное дело. И начиная с 1896 г., когда в первый раз московскими уполномоченными ассигновано было на это дело около 300 р., насаждение библиотек идет сравнительно интенсивно, особенно для Могилевской губернии, которая благодаря помощи Москвы покрылась довольно густой сетью библиотек. Во главе библиотечного дела стала С. Р. Коцына, которая, специально отдавшись этой отрасли народного просвещения, сумела собрать вокруг себя большой кружок преданных делу лиц, ревностно изучавших и ныне изучающих все детали библиотечного вопроса и поставивших это дело в Москве на очень большую высоту.