Высылаемые были преимущественно люди, жившие в Москве годами и десятками лет, имевшие на это право на основании действовавших узаконений, право, которое уже впоследствии было специально в отношении Москвы отнято по настоянию царского брата. Для большинства выселенных «черта» была местом чуждым, неведомым — местом, с которым они не имели никаких связей.
С каждым днем все новые и новые категории евреев причислялись к тем, которые подлежали выселению. Иногда право жительства тех лиц, которых Сергей Александрович хотел во что бы то ни стало удалить, было настолько неоспоримым с точки зрения закона, что необходимо было входить в специальные сношения с центральной властью и обращаться в Сенат с требованием «разъяснить» ту или другую категорию. Но вскоре это надоело. Ответа приходилось дожидаться иногда довольно долго, выселить хотелось как можно скорее, и «кокетничанье» с законностью вскоре было брошено: евреев, имевших даже бесспорное право, без разговоров выселяли, предоставляя им жаловаться в Сенат на незаконные действия администрации. Царский брат и Власовский знали, что, пока Сенат проделает всю свою обязательную процедуру, многим выселяемым уже не потребуется никаких прав на жительство. Они знали об этом не только из общей практики Сената, но и по личному опыту: все требуемые ими от Сената разъяснения неизбежно задерживались.
Не менее, если не более ярко сказывалось выселение евреев на московских улицах по ночам, когда бульвары и улицы становились необычайно оживленными…
Случилось, что я потерял место в аптеке, а вместе с тем утратил и право жительства.
При Долгорукове евреям — аптекарским ученикам, лишавшимся места, давалось две недели сроку для приискания службы в другой аптеке. При царском брате в таких случаях давали 24 часа на выезд.
Во избежание «злоупотреблений» была установлена строгая система: аптеки немедленно сообщали об увольнении евреев во врачебное управление; последнее немедленно ставило в известность об этом важном событии полицию. Благодаря такой солидной постановке еврей, терявший право жительства, не мог легально прожить ни одного дня. Я перешел на нелегальное положение.
Дело было летом, и отсутствие квартиры не являлось особым злом. К услугам моим и моих единоверцев были все московские бульвары. До 1-го часа ночи мы прогуливались по бульварам, сидели на скамьях — словом, имели непринужденный вид обыкновенных гуляющих обывателей. Или, как выразился один из моих компаньонов, «совсем похожи на людей». К первому часу ночи «настоящая» публика уходила, и тогда мы располагались на скамьях на ночевку. Не было удобства, но не было и одиночества: добрая половина скамей, в особенности Тверского, Зубовского и других более богатых растительностью бульваров, была усеяна телами нелегальных. Ввиду патриархальности, царившей в то время в Москве, низшая администрация в лице сторожей и смотрителей бульваров не видела в этом ничего не естественного. Только по утрам, когда сторожа приходили подметать, они будили ночлежников, наставительно замечая: «Здесь спать нельзя; бульвар для гулянья, а не для спанья».
Бульварное благополучие продолжалось, однако, недолго. Недремавшее око Власовского обнаружило «злоупотребление». Начались облавы. На третий день моего проживания на Тверском бульваре такая облава нагрянула в нашу «гостиницу». Многим, в том числе и мне, удалось ускользнуть от полиции. В этом, однако, нельзя усмотреть нерадение полиции, небрежность с ее стороны или недостаточное усердие. Наоборот, ловлей евреев полиция занималась очень охотно. Но их было так много, а численность полиции по штатам, очевидно не рассчитанным на массовое выселение, была так мала, что едва ли не большинству евреев удавалось спастись. Но все же жатва при этих облавах бывала обильна. Засидевшиеся в гостях обыватели, возвращавшиеся на рассвете домой, бывали очевидцами любопытных картин: многочисленная группа евреев обоего пола, понуривши головы, шла, окруженная цепью торжествующих городовых. Почти всегда в толпе были дети, выброшенные вместе с родителями на улицу. Торжество городовых было небезосновательно: за каждого «пойманного» полагалась награда. Если бы эту картину видел иностранец, то подумал бы: «Сколько, однако, в Москве преступников и как развита преступность среди детей». Не мог же он знать, что всё преступление их в том, что, выброшенные на улицу из своих квартир, они вынуждены были искать ночлег на бульварных скамьях.
Лишившись возможности ночевать на бульварах, я, подобно моим нелегальным единоверцам, вынужден был прибегнуть к другому способу: ночному хождению по улицам. Пустынные переулки Москвы приобрели необычный вид: в этих переулках, в которых жизнь обычно около 9 часов вечера настолько замирает, что даже собаки не встретишь, по ночам появлялись медленно и устало движущиеся фигуры: это были нелегальные евреи, иногда целые семейства; впереди отец, а поодаль, в нескольких шагах, мать с ребенком на руках. Разделялись, чтобы не было хождения скопом. Переулки избирать приходилось наиболее глухие, старательно обходя полицейские посты. Полиция имела строгое предписание и останавливала не только евреев, но и всех подозреваемых в еврействе, требуя документов. Строгие кары за недостаточное наблюдение за евреями, с одной стороны, награды за каждого пойманного, с другой стороны, — все это привело к тому, что улавливание евреев стало единственной миссией ночных полицейских, забросивших все остальные функции. У полиции сложилось особого рода соревнование: каждый старался уловить как можно больше. В число улавливаемых нередко попадали христиане, заподозренные полицией в еврействе и случайно не имевшие при себе документов. Каждую ночь на улицах Москвы многократно происходили погони: нелегальный удирал от заметившего его городового, а тот, бросивши пост и прорезая ночную тишину резким свистом, гнался за «преступником».
Это обстоятельство в скором времени учли московские мазурики. Одновременно с выселением евреев стали возрастать случаи ограбления магазинов. Прямо с улицы, путем взлома окон. Способ ограбления, основанный на выселении евреев, был очень прост: один или несколько человек из шайки придавали себе вид евреев; около намеченного к ограблению магазина они нарочито привлекали внимание полиции. А затем бросались стремглав бежать. Городовые за ними. Свистки, суматоха. Городовые с соседних постов тоже устремлялись. Площадь около намеченного магазина оголялась от полиции. Мазурики, похозяйничав, удалялись с награбленным добром. Если их товарищей полиция нагоняла, то оказывалось, что бежавшие — не евреи и все документы в порядке; выселять их не было оснований, а возникавшее желание задержать парализовалось известной мздою. Когда же городовые возвращались на свои посты, магазин оказывался уже разграбленным.
К бульварам и хождениям по улицам прибегали несостоятельные люди или семейные. Одиночки, располагавшие некоторыми средствами, могли устроиться более удобно и безопасно. В Москве было множество гостиниц, предназначенных не для жилья, а для ночных свиданий. Там, конечно, не спрашивали видов на жительство. Взяв с собой первую попавшуюся проститутку, еврей уже был обеспечен ночлегом. Энергичный Власовский подметил и это и обязал гостиницы требовать паспорта.
Остался один выход: ночевать на квартирах проституток. На главных улицах, превращающихся вечером в биржу свободной любви, можно было наблюдать, как за бойко шествовавшей проституткой в нескольких шагах едва поспевал печальный и униженный почтенный еврей, который, конечно, очень далек был не только от покупной, но и вообще от всякой любви. Вскоре это приняло столь распространенную форму, что проститутки, едва заметив по вечерам еврея, сами предлагали ночевку. Всё прогрессирует. Проститутки быстро сообразили, в чем дело, и многие из них завели себе запасные комнаты, которые предоставлялись евреям.
В первое время деятельности Власовского евреи изобрели довольно остроумный способ отсрочки своего выселения: по предварительному между собой сговору двое обращались в мировой суд. Жалобы подавались в двух разных участках, и в этих жалобах приводилось обвинение в оскорблении действием. Тот еврей, который в одном участке фигурировал в качестве обидчика, в другом был уже обвиняемый[595]. Каждый являлся в соответствующий участок к судье и, указывая на то, что обидчик собирается уехать и таким образом оскорбление останется ненаказанным, добивался того, что судья отбирал подписку о невыезде. Когда же дело доходило до разбора, то на стереотипный вопрос мирового судьи они заявляли, что кончают дело миром. А иногда просто к моменту разбора они, уже покончив свои дела, сами уезжали, и дело прекращалось за неявкой сторон.
Однако и на это было обращено внимание, и судьям воспретили отбирать подписку о невыезде.
После 8-дневного пребывания на нелегальном положении я получил место в аптеке и стал полноправным — в смысле жительства — гражданином. Но, правда, ненадолго. Сергей Александрович добился от центральной власти постановления, коим, в изъятие из общего закона, для евреев, изучающих фармацию, Москва была вовсе закрыта.
Некоторые пристава настолько вошли во вкус преследования евреев, что в своих устремлениях зашли даже дальше своего начальства. Так, например, пристава Басманной и Тверской частей задались определенной целью устроить у себя «химически чистый» участок, т. е. в котором не было бы ни одного еврея, даже из категории тех, которых и Власовский не выселял. Оба они приглашали к себе врачей, юристов и прочих евреев и предлагали им переехать в другой участок, прямо заявляя, что они не хотят иметь у себя в участке евреев.
Пристав Басманной части (если не ошибаюсь, Леонтьев) при этом цинично заявлял:
— Я не имею права вас выселить из моего участка, но я вам отравлю жизнь: каждую ночь вас будут будить и проверять документы, и, если что-нибудь окажется не в порядке, я буду неумолим.
Во многих случаях это оказывало действие. Обретя право жительства, я имел неосторожность снять комнатку на Бронной улице. Жили мы в этой комнатке втроем и платили 11 р. с услугами. Так как мои бумаги были в порядке, то я был прописан. На третий день меня вызвали в участок. Пристав лично принял меня и сказал, что он вынужден был прописать меня, но советует мне лучше переехать в другой участок. Я ответил, что не имею возможности этого сделать. Тогда он заметил, что едва ли мне и моим квартирохозяевам будет удобно, если каждую ночь будет ко мне являться городовой за проверкой документов. Я выразил готовность пойти на компромисс, т. е. переехать не за мой, а за его, пристава, счет: пусть он мне уплатит то, что я внес за квартиру, расходы по переездке и приисканию комнаты; на это, однако, он не согласился.
Пристав свою угрозу исполнил: раза два ко мне ночью являлся околоточный надзиратель. Этот полицейский оказался добродушным малым, и, очевидно, ему самому ночью спать хотелось, и мы пришли с ним к соглашению, что он будет приходить утром. И действительно, он каждое утро являлся в 8 часов, мы выпивали с ним чаю, а затем я подписывал заранее принесенный им трафаретный протокол о том, что он был будто в 3 или 4 часа ночи и проверял мои документы. Вскоре я переехал на жительство в самую аптеку, и мои деловые сношения с московским околоточным прекратились.
Постепенно, путем специальных узаконений и сенатских разъяснений, Сергею Александровичу удалось в значительной степени «очистить» Москву от евреев. Борьба велась настолько энергично, что у полицейских чинов все более укреплялось убеждение в том, что главной целью административной деятельности является именно выселение евреев. Это вкоренилось настолько, что сохранилось вплоть до переворота 1917 года, принимая, правда, в зависимости от условий момента, разнообразные формы.
Еще при Сергее Александровиче, однако, вопрос стал постепенно терять свою остроту. Старожилы-евреи почти все были выселены. Материала для деятельности стало меньше. После Ходынской катастрофы в коронационные дни Власовский должен был покинуть свой пост. Преемники его, конечно, продолжали дело выселения евреев, но они обратили внимание и на другие части, значительно упущенные при Власовском. В то же время полиция учла, что из преследования евреев можно извлечь выгоду, тем более что преемники Власовского рьяности не обнаружили и сугубых репрессий по отношению к полицейским за нерадение в еврейском вопросе не учиняли. Хотя администрация продолжала стоять на платформе преследования евреев, все же можно было сговориться. И вот появились квартиры, дававшие приют бесправным евреям, что избавило от необходимости пользоваться квартирами проституток; квартирохозяева находились в тесном контакте с полицией, чины которой заблаговременно предупреждали их о предстоящем ночном обходе для проверки документов.
Главное внимание Сергей Александрович устремил не столько на отдельных лиц, сколько на целые группы. В этом отношении он вел упорную борьбу, неоднократно добиваясь от Сената явно противоречащих закону разъяснений или от правительства специальных узаконений. В результате Москва стала на особое положение, и многие группы евреев, располагавших правом жительства повсеместно в России, не могли жить в Москве.
Были и другие, правда более редкие, но все же в достаточной степени распространенные способы обхода «законов» Власовского и Сергея Александровича. Люди, жившие долго в Москве и имевшие многочисленные дела и потому затруднявшиеся оставить Москву, поселялись в подмосковных городах и каждый день приезжали в Москву. Некоторые же прибегали к услугам железных дорог, иначе говоря, проводили ночь в вагоне: отъедут до Твери, спят четыре часа, оттуда обратным поездом в Москву — опять четыре часа спят. Некоторые лица жили таким образом месяцами; это, конечно, были все более или менее крупные дельцы. Они до того свыклись с подобными ночевками, что ничего не естественного в них не усматривали. Все кондукторские бригады знали их очень хорошо: они были своими людьми. Быть может, полиция об этом не знала или она была бессильна бороться с еврейской хитростью…
Вскоре я переехал в Петербург. Здесь картина была иная.
Зарядье — местность, лежащая ниже Варварки, граничащая со стороны Москвы-реки Китайгородской стеной с Проломными воротами, состояла из сети переулков: Псковского, Знаменского, Ершовского, Мокринского, Зарядского и Кривого. Вся эта местность была заселена мастеровым людом; некоторые дома сплошь были наполнены мастеровыми: тут были портные, сапожники, картузники, токари, колодочники, шапочники, скорняки, кошелевщики, пуговичники, печатники, печатавшие сусальным золотом на тульях шапок и картузов фирмы заведений.
В моей памяти Зарядье в начале 70-х годов прошлого столетия наполовину было заселено евреями.
Евреи облюбовали это место не сами собой, а по принуждению: в 1826–1827 гг. евреям было позволено временное жительство в Москве, но этим правом могли пользоваться только купцы-торговцы, которым, судя по гильдии, дозволялось проживать [здесь] от одного до трех месяцев. Кроме того, они могли останавливаться только в одном месте — именно в Зарядье на Глебовском подворье.
Таким образом, это подворье, существующее доселе, являлось московским гетто. Впоследствии на этом подворье была устроена синагога; а к концу 70-х годов в Зарядье было уже две синагоги и вся торговля была в руках евреев.
Некоторые переулки представляли собой в буквальном смысле еврейские базары, ничем не отличающиеся от базаров каких-нибудь захолустных местечек на юге — в черте оседлости. Торговки-еврейки со съестными припасами и разным мелким товаром располагались не только на тротуарах, но прямо на мостовой. По переулкам были еврейские мясные, колбасные лавочки и пекарни, в которых к еврейской Пасхе выпекалось огромное количество мацы — сухих лепешек из пресного теста — опресноков. Зарядские еврейские пекарни выпекали мацу не только для местного населения, но и отправляли ее в другие города.
При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми — резниками.
Резники существуют и до сего времени — я недавно видел на Валовой улице на воротах одного дома вывеску с надписью: «Резник такой-то…».
Много было в Зарядье и ремесленников-евреев, большей частью они занимались портновским, шапочным и скорняжным ремеслом.
Главное занятие скорняков-евреев состояло в том, что они ходили по портновским мастерским и скупали «шмуки». «Шмук» на языке мастеровых означал кусок меха или материи, который мастер выгадывал при шитье той или другой вещи.
Чтобы получить «шмук», мастер поступал так: он смачивал слегка квасом и солью мех, растягивал его в разные стороны, отчего размер меха увеличивался, и мастер срезал излишек по краям узкими длинными полосками, которые и скупались скорняками-евреями; они сшивали полоски в целые пластинки и продавали их в меховые старьевские лавочки на Старой площади.
Еще эти скорняки занимались тем, что в мездру польского дешевого бобра вставляли седые волосы енота или какого-нибудь другого зверька, от этого польский бобер принимал вид дорогого камчатского бобра…
Несмотря на то что владельцами домов были известные богачи, [такие,] как Варгин, Берг, Василенко, Толоконников, сами они не жили в этих домах, которые были построены специально для сдачи мелкому ремесленнику или служащему люду, и тип построек был самый экономный: для того чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи, или, как их называли, «галдарейки». С этих «галдареек» в каждую квартиру вел только один вход.
На «галдарейках» в летнее время располагались мастеровые со своими работами: сапожники сидели на «липках» и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских бобров — камчатских или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора. А по праздникам на «галдарейках» собирались хоры и пелись песни…
В темных, грязных подвалах зарядских домов ютилось много гадалок; некоторые из них славились на всю Москву, и к ним приезжали погадать богатые замоскворецкие купчихи. Такие «известные» гадалки занимали прилично обставленные квартиры и занимались своим ремеслом открыто благодаря взяткам полиции, которая по закону должна бы преследовать их.
Перед праздником Пасхи набережная реки у спусков к воде наполнялась еврейскими женщинами, моющими посуду.
По закону, стеклянная посуда, употребляемая на Пасхе, должна была три дня пролежать в воде; но в то время, которое я помню, этого не делалось, а просто ходили на реку и там мыли посуду.
Медная и железная посуда очищалась огнем, а фарфоровая, глиняная и деревянная совсем уносилась из дома и убиралась в сараи. У более богатых людей этот сорт посуды к каждой Пасхе заменялся новой.
Женщины-еврейки в этой церемонии не принимали никакого участия, они даже и вообще не принимали участия в богослужениях в синагогах.
Праздники евреями соблюдались очень строго, никакой торговли и работы в эти дни не было; с вечера пятницы шумное, суетливое Зарядье затихало — переулки были пустынны. В каждом доме приготовлялся ужин, за который усаживалась вся семья; на столах в особых высоких подсвечниках горели свечи, зажигаемые только в праздники. Ужинали, не снимая картузов; так молились и в синагогах.
Если какой-нибудь русский из любопытства заходил в синагогу, его просили не снимать картуза.
Днем в субботу сидели дома, с утра читали священные книги, а к вечеру шли гулять. Излюбленным местом прогулок был Александровский сад.
В дни «Кущей»[597], после осеннего праздника, когда евреям по закону нельзя было принимать пищу в закрытых помещениях, — строились временные, из легкого теса длинные сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо.
Принятие пищи в этот праздник евреям дозволялось только вечером — после заката солнца. И вот в эти сараи-кущи собирались со всего дома для вечерней трапезы все жильцы-евреи.
Богатые евреи имели в своих квартирах особые помещения, над которыми в праздник «Кущей» раскрывалась крыша и отверстие застилалось ветвями ельника.