С Врангелем мы встретимся еще не раз. А теперь пришла пора расстаться с Кокреном. Нет, с Матюшкиным они добрые друзья, да и у нас нет никаких оснований относиться к нему плохо, но один путешествует для собственного удовольствия, а другой делает тяжелую нужную работу. О втором Пушкин писал:
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей? {181}
Поблескивающий сейчас подо мной среди восковых лиственничных лесов Анюй, этот древнейший торговый путь, вывел Матюшкина и Кокрена к Малому Анюю. Между его средним и верхним течением расположен остров, приблизительные координаты которого 164°15?20? восточной долготы и 68°1?15? северной широты. На острове находилось поселение с крепостью, перед которой раз в году русские купцы сходились с чукчами для торга, вернее - для обмена товарами, так как здесь почти в неизменном виде сохранился этот обычай, восходящий к каменному веку. На заре истории его описал Геродот, а через несколько десятилетий после Матюшкина и Кокрена его увидит здесь же и тоже опишет будущий куратор Кундаской учительской семинарии Майдель... Заметим кстати, что это не тот Майдель, который в свое время в Тарту привел в бешенство Врангеля, а его сын. Тот Майдель, как известно, был художником и никакого отношения к истории открытия Северо-Восточной Азии не имеет.
Матюшкин:
"Крепость и окрестные дома, с трудом вырытые из-под снега, не были большим украшением ландшафта, но вечером, когда все недостатки строений скрывались, а тускло светящиеся сквозь ледяные стекла огни обличали близость жилья человеческого, вид селения производил весьма приятное впечатление. Пылающие костры, разложенные подле возов и нарт, высокие столбы, красноватого, искристого дыма, восстающие из чукотских палаток и постепенно исчезающие на темно-голубом небосклоне, усеянном ярко блестящими звездами, и перебегающие по краям горизонта красные и зеленовато-белые лучи северного сияния бросали на окрестность какой-то необыкновенный для непривычного глаза свет. Вдали раздавались глухие звуки шаманских бубнов и протяжные песни сибиряков. Новизна такого зрелища в безмолвных пустынях Севера имела для меня много привлекательного".
Путешествие чукчи с чадами и домочадцами на ярмарку обычно длилось месяцев пять-шесть, поэтому являлись они туда далеко не каждый год. Кроме шкур пушных зверей, значительная часть которых была выменяна на Аляске, чукчи привозили на торг одежду из оленьих шкур, санные полозья из китовых ребер, моржовые ремни и клыки, обувь, оленину, мешки из тюленьей кожи, которые и по сей день на Севере успешно заменяют бочки для хранения мяса. Для охраны общин на ярмарку съехалось {182} 100-150 чукчей-воинов. В тот раз было решено давать при обмене за два пуда черкесского табаку шестнадцать лисьих и двадцать куньих шкурок. Из такого же расчета устанавливалась цена и на другие товары. Это обеспечивало примерно двести пятьдесят процентов чистой прибыли. Кокрен записывал, что на торгах было продано табаку в общей сложности на 120 тысяч рублей да еще на 60 тысяч железных котлов, ножей, иголок, пик, бубенцов, ножниц, трубок, топоров, ложек, разноцветного бисера, некоторое количество красной и синей хлопчатобумажной ткани и белой льняной. Кажется невероятным, что на этой примитивной ярмарке далеко за Полярным кругом было продано за неделю товаров примерно на такую же сумму, как в таллинском Доме торговли за полнедели! О распространении контактов, устанавливавшихся на анюйском торге, свидетельствует и то, что Кокрен встретил там двух индейцев.
Матюшкин, чья переписка была обнаружена сравнительно недавно, оставил нам великолепное описание анюйского торга.
Прежде всего в крепости у комиссара 1 с общего согласия устанавливалась такса на товары. Затем происходило шаманское действо,
у комиссара участники ярмарки обменивались подарками,
в часовне совершилось торжественное богослужение и молебствие,
на башне крепости был поднят русский флаг,
чукчи в четком порядке приблизились к крепости и располагали свои сани с товарами на косогоре в виде полукружья,
русские купцы размещались на противоположной стороне,
и только тогда раздавался колокольный звон, означающий позволение начать торг.
"С первым ударом колокола, кажется, какая-то сверхъестественная сила схватывает русскую сторону и бросает старых и молодых, мужчин и женщин шумной и беспорядочной толпой в ряды чукчей... Обвешанные топорами, ножами, трубками, бисером и другими товарами, таща в одной руке тяжелую кладь с табаком, а в другой желез-{183}ные котлы, купцы перебегают от одних саней к другим, торгуются, клянутся, превозносят свои товары, и т. д. Крик, шум и толкотня выше всякого описания... Странную противоположность с суетливостью купцов составляют спокойствие и неподвижность чукчей. Они стоят, облокотясь на копья, у саней своих и вовсе не отвечают на неистощимое красноречие противников; если торг кажется им выгодным, то молча берут они предлагаемые предметы и отдают свои товары. Такое хладнокровие и вообще обдуманность, составляющая отличительную черту характера чукчей, дает им на торге большое преимущество перед русскими, которые второпях, забывая таксу, отдают вместо одного два фунта табаку, а взамен берут не соболя, а куницу или другой мех, меньшего достоинства".
А что говорит Кокрен?
Кокрен не говорит ничего. От удивления на первых порах он вообще потерял дар речи. У него был свой план, если, конечно, это можно назвать планом: он надеялся, если повезет, присоединиться к какому-нибудь каравану чукчей, пройти с ним 1300 километров до Чукотского Носа, там сесть на байдарку и переплыть Берингов пролив, с тем чтобы через Аляску и Канаду поскорее добраться до дома. Забегая вперед, скажем, что Кокрен и в самом деле попал в Америку, но не отсюда, не с анюйской ярмарки, а совсем другим путем, вот почему он скоро исчезнет со страниц этой книги, так же неожиданно, как и появился. Он пойдет на Камчатку - в страну огнедышащих гор, где тоже останутся его живой след и негромкая песня, которую он любил мурлыкать себе под нос. Итак, у Кокрена был свой план, и комиссар ярмарки огласил его. Мало того - комиссар торжественно объявил, что Рыжего, который является толмачом и может изъясниться с любым чужестранным моряком, следует доставить на Чукотский Нос по указанию самого всемилостивейшего монарха. У Кокрена уже появилась надежда, что все уладится, но тут поднялся какой-то старшина 2, - теперь мы знаем, что это был старшина Мечигменской губы Леут, - и ответил, что чукчи у себя на родине в толмаче не нуждаются, а посему Рыжего с собой не возьмут. Дипломатичный ответ лукавого Кахарги понравился Кокрену еще {184} больше: тот сказал, что если царь и впрямь так сильно желает, чтобы они доставили Рыжего на Чукотский Нос, пусть он оплатит расходы, даст им 1920 килограммов табаку. А когда комиссар пригрозил чукчам монаршей немилостью, они высказали предположение, что царь этот, верно, не бог весть какой государь, раз у него нет табаку на такую жалкую козью ножку...
Матюшкин:
"На снежных степях своего мрачного, льдистого отечества, под легкими палатками из оленьих шкур, чукчи почитают себя счастливее всех своих соседей, и на них всегда смотрят с сожалением. Легко и хладнокровно переносят они все недостатки и лишения и не завидуют другим, видя, что за необходимые удобства и удовольствия жизни надобно отказаться от своей природной независимости".
Эти слова достойны друга и единомышленника Пушкина.
И Матюшкин, и Кокрен с большим сарказмом описывают энергичную деятельность православных миссионеров на анюйском торге.
Кокрен:
"Когда люди собрались в большом амбаре, куда уже были внесены иконы и алтарь, поп стал крестить обоих мужчин заодно с женщинами и тремя детьми. Вместо того чтобы просто окропить их водой, он заставил всех обнажиться до пояса и при температуре минус 35 градусов (по Реомюру) прыгать в большой чугунный котел, наполненный талой водой, а в довершение всего еще и омыть ноги в этой же самой холодной воде. Я искренне сочувствовал женщинам и детям: их длинные волосы немедленно превратились в сосульки. Торжественная церемония закончилась тем, что всем новообращенным повесили на шею по крестику и объяснили каждому в отдельности, как ему следует произносить свое новое имя".
Матюшкин:
"В назначенный день собралось в часовне множество народа, и обряд начался. Новообращенный стоял смирно и благопристойно, но когда следовало ему окунуться три раза в купель с холодной водой, он спокойно покачал головой и представил множество причин, что такое действие вовсе не нужно. После долгих убеждений со сторо-{185}ны толмача, причем, вероятно, неоднократно упоминался обещанный табак, наконец чукча решился и с видным нехотением вскочил в купель, но тотчас выскочил и, дрожа от холода, начал бегать по часовне, крича: "Давай табак! Мой табак!" Никакие убеждения не могли принудить чукчу дождаться окончания действия; он продолжал бегать и скакать по часовне, повторяя: "Нет! более не хочу, более не нужно! Давай табак!"
Иные чукчи всерьез сердились, когда выяснялось, что поп отказывается крестить их по второму разу. Попы, как и шаманы, были для них энгенгылынами, то есть колдунами.
Стоит, пожалуй, уточнить наше представление о Кокрене. Вот он щеголяет в новом, с иголочки, национальном одеянии одулов, подаренном ему Врангелем к Новому году. Ночлег на анюйской ярмарке он выбрал себе в полном соответствии с этим костюмом конечно же в чуме: "Я чувствовал себя большим должником своего хозяина-одула. Под его крышей я провел время очень приятно. Он был страстным и искусным шахматистом. Способ, каким он обращался с шахматами, не отличался от обычного. Я играл в шахматы с якутами, эвенками и одулами, и только чукчи потешались над тем, что кто-то может проводить время за такой некудышней игрой". Из этих слов вовсе не следует делать заключение, будто Кокрен не разделял романтического восхищения Матюшкина чукчами. Правда, первая книга Фенимора Купера увидела свет как раз в то время, когда они были на анюйской ярмарке, но, как и Купер, Кокрен и Матюшкин были воспитаны на книгах Вальтера Скотта. Во время народных игр чукчей Рыжий стоял рядом с Матюшкиным, и восхищение молодого мичмана - это восхищение и Кокрена: "По данному знаку началась скачка, причем равно надобно было удивляться необыкновенной быстроте оленя и искусству управлять сим животным и поощрять его. Кроме выигранных наград победители заслужили всеобщее одобрение и особенную похвалу своих соотечественников, а последнее, казалось, было им всего дороже.
После того бегали взапуски, - в своем роде странное, замечательное зрелище, потому что чукчи остаются притом в своей обыкновенной, тяжелой, неловкой одежде, в которой мы едва могли бы двигаться. Несмотря на это, они бежали по глубокому снегу так быстро и проворно, как наши нарядные скороходы в легких курточках и тон-{186}ких башмачках. Особенно достойна удивления неутомимость чукчей: они пробежали пятнадцать верст. Победители также получили небольшие подарки и громкое одобрение зрителей. По окончании игр началось угощение, состоявшее из вареной оленины, разрезанной на мелкие кусочки. Замечательны спокойствие и порядок, господствовавшие в толпе, не только при играх, но и угощении: не было ни толкотни, ни споров, и каждый вел себя тихо и благопристойно".
Каждый у каждого может чему-то научиться. Это слишком старая истина, чтобы повторять ее, но в то же время она еще достаточно робка, чтобы не говорить о ней вовсе. Наши друзья в нерешительности. Игры закончены. Догорают костры. Из леса доносятся редкие, четкие удары топора. Среди юрт возятся и галдят дети с игрушечными лассо в руках, примериваясь к водруженным на столбы оленьим рогам. Женщины ремнями привязывают к нартам тюки.
- Все-таки это был сон, - повторяет Рыжий. - Мне вдруг начинает казаться, будто вокруг него реяли огромные желтые кисейные занавеси. Такие развеваются только во сне. Но как они похожи!
Они остановились. Медленно и торжественно опускается флаг на флагштоке крепости. На заре все тронутся в обратный путь, население городка рассеется по всему свету, и свежий снег покроет места стойбищ, засыплет бревенчатые стены крепости, так что они окажутся вровень с сугробами, похоронит под своим покровом невысокую башню.
- Поприветствуйте его от меня.
Матюшкин кивает головой и почему-то вздыхает.
Внезапно далекий, еле слышный гул прокатывается над горами, наполняя темнеющую долину.
- Лавина - в такое время года? - удивляется Кокрен.
- Келет! - говорит старик одул. Они подошли к месту ночлега Кокрена.
- О чем он толкует? - спрашивает англичанин.
- Келет - злой дух у чукчей, - отвечает Матюшкин.
- Это лавина, старик, лавина, снег рушится с гор - бах-бах, - смеется Кокрен.
- Келет, - бесстрастно качает головой старик и показывает на небо. {187}
На головокружительной высоте над долиной скользит большая, прекрасная птица, и в этот миг в самом деле кажется, будто гул несется прямо с неба, из-под ее недвижных крыльев. Над островом птица поворачивает к северо-востоку - к части света, называемой эймевкви: приближалась заря. На какой-то миг птицу настиг луч солнца, мелькнувший из-за гор, и ее оперение сверкнуло металлом.
- Почему вы думаете, что это был только сон? - хочет знать Матюшкин. {188}
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ,
в которой Слава и его спутник, делящий с ним превратности судьбы, поселяются, на открытой Врангелем, обдуваемой всеми ветрами косе. Кое-какие дополнения к изучению поющих песков на Сааремаа. Как рождаются города на берегах Северо-Восточного прохода. Плавучий гроб и плата за страх. И еще несколько судеб, связанных в узел, развязать который предстоит будущему. "903" исчезает за горизонтом.
НА ЦЫПОЧКАХ ПО ДНУ ОВРАГА