Вместе с пастухами в лощину спустились женщины и дети.
Ставим на огонь котел с водой.
Передо мной совсем другая порода людей, не похожих на береговых чукчей, - они выше ростом, сложены атлетичнее и более подвижны. Все они без шапок, черные, как вороново крыло, волосы развеваются на ветру, лица кажутся высеченными из гранита, и сразу бросается в глаза их молчаливость, они почти не разговаривают - не со мной, а друг с другом. Пастухи одеты в плотно облегающие штаны и рубашки из оленьих шкур, так что при каждом движении вырисовываются тугие мышцы. {299} На поясе у них висят длинные ножи и аккуратно смотанные арканы. Изготовление их требует добротного материала и большого умения. Аркан длиной в тридцать - сорок метров плетут из узких ремней, вырезанных спиралью из одного куска кожи. Чукотский аркан длиннее американского лассо, может быть, потому, что олени здесь подвижнее, к тому же он усовершенствован: петля пропущена сквозь блок из полированной кости - это уменьшает трение кожи.
Чай мы пьем медленно, с удовольствием, изредка перекидываясь словами.
Пастухам спешить некуда.
Да и нам тоже!
"Теперь я для тебя дикий олень", - говорили в старину, ожидая смертельного удара от врага. В наши дни дикий олень такое же далекое воспоминание, как и эта формула смерти, и только названия напоминают о местах, где некогда проходили оленьи тропы, и о бродах на этих тропах, столь гибельных для животных. Одно из лучших описаний охоты на оленей принадлежит Врангелю:
"В счастливые годы число их простирается до многих тысяч, и нередко занимают они пространство от 50 до 100 верст. Хотя олени, как мне казалось, всегда ходят особыми табунами по 200 и по 300 голов каждый, но такие отделения следуют столь близко одно от другого, что составляют одно огромное стадо. Дорога оленей почти всегда одна и та же, т. е. между верховьями Сухого Анюя и Плотбищем. Для переправы обыкновенно спускаются олени к реке по руслу высохшего или маловодного протока, выбирая место, где противолежащий берег отлог. Сначала весь табун стесняется в одну густую толпу, и передовой олень с немногими сильнейшими товарищами делает несколько шагов вперед, поднимая высоко голову и осматривая окрестность. Убедившись в безопасности, передние скачут в воду; за ними кидается весь табун, и в несколько минут вся поверхность реки покрывается плывущими оленями. Тогда бросаются на них охотники, скрывавшиеся на своих лодках за камнями и кустарниками, обыкновенно под ветром от оленей, окружают их и стараются удержать. Между тем двое или трое опытнейших {300} промысловиков, вооруженные длинными копьями и поколюгами, врываются в табун и колют с невероятной скоростью плывущих оленей. Обыкновенно одного удара довольно для умерщвления животного или нанесения ему столь тяжелой раны, что оно может доплыть только до противоположного берега.
Поколка оленей сопряжена для охотников с большой опасностью. Маленькая лодка их ежеминутно подвергается опасности разбиться или опрокинуться среди густой, беспорядочной толпы оленей, всячески защищающихся от преследователей. Самцы кусаются, бодаются и лягаются, а самки обыкновенно стараются вскочить передними ногами в лодку, чтобы потопить или опрокинуть ее. Если им удаётся опрокинуть лодку, погибель охотников почти неизбежна. Они могут спастись, только ухватившись за сильного, не раненого оленя и выбравшись с ним вместе на берег. Впрочем, несчастия случаются редко, ибо промысловики обладают непонятной ловкостью в управлении лодкой, удерживая ее в равновесии и притом отражая усилия животных. Хороший, опытный охотник менее нежели в полчаса убивает до ста и более оленей. Когда табун весьма многочислен и придет в беспорядок, поколка удобнее и безопаснее. Другие охотники хватают убитых (уснувших) оленей, привязывают их ремнями к лодкам...
Шум нескольких сот плывущих оленей, хорканье раненых и издыхающих, глухой стук сталкивающихся рогов, обрызганные кровью покольщики, прорезывающие с невероятной быстротой густые ряды животных, крики и восклицания других охотников, старающихся удержать табун, обагренная кровью поверхность реки - все вместе составляет картину, которую трудно себе вообразить".
Найденные во внутренних районах Чукотки, главным образом на берегах реки Анадырь, каменные охотничьи принадлежности позволяют сделать вывод, что способом, описанным Врангелем, охотились на протяжении трех-четырех тысяч лет. Выслеживание диких оленей возле брода постепенно переросло в умение брать их в кольцо, а затем и в оленеводство. Одомашненный олень отличается от дикого уже морфологически: дикий олень на много крупнее. Стадный инстинкт появляется у диких оленей только во время сезонных переходов с места на место, у домашнего оленя он присутствует постоянно. Это {301} свидетельствует об очень долгой истории развития оленеводства.
На Чукотке сейчас насчитывается полмиллиона северных оленей. Непосредственно их разведением занято немногим меньше двух тысяч человек. В Эстонии на северных оленей охотились последний раз в начале периода кундаской культуры.
"Теперь я для тебя дикий олень".
"Не нужен ты, мне".
"Спеши!"
"Можешь жить, я возвращаю тебе жизнь".
"Спеши же! Я устал, я хочу отдохнуть, свершай задуманное быстрее, внемли мне!"
"Эгей, пусть будет по-твоему!"
"Хэн-хэн-хэен!" - разносится над тундрой клич охотника, он служит сигналом и животным, и людям. Олени срываются с места. Преследуемое пастухами, стадо не дробится, напротив, олени еще плотнее прижимаются друг к другу, в беспрерывном движении тайна компактности стада, и это заставляет пастухов день и ночь быть начеку. Очнувшиеся от оцепенения животные мчатся по замкнутому кругу. Рога их уже не звенят, как ветви оголенного леса, а сталкиваются с резким, дробным стуком. Новый возглас пастуха заставляет стадо завертеться волчком, теперь отдельные хлопки сливаются в сплошной треск. Найти среди мелькающих перед глазами животных выбракованного оленя кажется совершенно невозможным, не говоря уже о том, чтобы выловить его, но вот воздух прорезает свист летящего аркана, и среди мельтешащих ветвистых дебрей он точно падает на рога намеченного оленя. С этого мгновения и до самого заката я ни разу не видел, чтобы пастухи стояли или ходили. Это было непрерывное состязание в беге с самым быстрым животным тундры, победителем из которого вышел человек. И с какой легкостью и неутомимостью! Аркан упал на рога оленя и натянулся, как струна, почти сбивая с ног пастуха, но он уже всей своей тяжестью откинулся назад, переброшенный накрест через спину аркан намертво зажат в руках, ноги будто вросли в дерн тундры, который волочится за пастухом, оставляя за собой черную борозду. Хлопанье аркана ударяет по стаду, как электрический ток. В следующее мгновение оно начинает еще стреми-{302}тельнее кружиться в обратном направлении, перескакивая через натянутый ремень, на котором охотник шаг за шагом вытаскивает из стада отчаянно бьющегося оленя. Кажется, будто олень подчиняется не аркану, который пастух метр за метром обкручивает вокруг себя, а его взгляду: пастух ни на секунду не отрывает глаз от животного. Чем-то это напоминает ловлю лососей спиннингом на реках Камчатки. Потом наступает мгновение, на которое нацелено все внимание охотника и которое подстерегает каждый его мускул. Едва оленя вытаскивают из стада, как он, меняя тактику, бросается вперед - настолько, насколько ему позволяет аркан. Теперь все зависит от быстроты оленевода, аркан не должен ослабеть ни на секунду, матерое животное тяжелее человека, и не дай бог, если на бегу оно опрокинет пастуха на спину. Молодой пастух один на один с сохатым, оба они застыли неподвижно,- это ничья. Но тут на помощь спешит другой пастух, на бегу он набрасывает свой аркан на гордые, в метр шириной, рога, кожа на них болтается кровавыми лохмотьями, и вот они уже вдвоем притягивают отфыркивающееся животное, так что его можно наконец ухватить за рога. Оленя валят на землю, охотник бросается на него, отгибает левую переднюю ногу, захватывая ее рогом, как замком, и, обнажив таким образом грудь оленя, до рукоятки вонзает ему в сердце нож. Недавние противники еще не отошли от борьбы, они тяжело дышат, олень все тяжелее и тяжелее, вот он еще раз глубоко вздохнул, бока поднялись, ноги судорожно дернулись, язык вывалился, глаза погасли, и тогда пастух тяжело поднимается, засовывает нож в ножны, выпутывает аркан из рогов животного и, сорвавшись с места, как выпрямившаяся пружина, несется обратно к стаду, сматывая на бегу волочащийся за ним ремень.
Но было и такое. В то мгновение, когда пальцы пастуха уже нащупывали место, куда всадить нож, он так резко вскинул голову, чтобы взглянуть на горизонт, что я невольно обернулся. Кроме белеющей снежной вершины, ничего не было видно. Это повторялось около каждого поверженного оленя, и каждый раз пастухи смотрели в одну сторону. Для них была нестерпима эта работа мясника, это последнее движение руки, которое придает завершающий смысл всей их работе и хлопотам, не освобождая, однако, их мысль от страданий.
И тут появляются женщины с маленькими острыми {303} ножами в руках, словно открывая невидимые замки-"молнии", снимают они шкуру с ног оленя, расшнуровывая шею, стягивают с него пышную шубу; на земле остается лежать голый олень - синеватый, коченеющий, исходящий легким паром. Несколько капель крови падает на кочки, вечером сюда набегут черные жуки и тундровые мыши и растащат эти запекшиеся капли в свои темные норы, крохотные частицы оленя начнут свое путешествие в мироздании, чтобы когда-нибудь опять щипать траву, жить и размножаться.
За этим прекрасным днем наступил такой же прекрасный вечер, река из-за гор безмолвно текла к океану, костер с одного берега дотягивался до другого, и под ногами, как в Варфоломеевскую ночь, хрустел мрамор.
ПРОСТО МОТИВ
На кухне Канилу перебирает пальцами ярав, его сестра что-то напевает, в соседней комнате стонет больной старик. У ярава короткая шейка и красивый, мягкий звук. Я беру его в руки, и он тихо вторит нашей беседе. Можно ли его назвать барабаном? Нет, у него свое исконное название, не заимствованное ни у арабов, ни у турок. Ярав был древнейшим инструментом и у прибалтийских финнов, с его помощью ворожили, шаманили и музицировали.
- Канилу, сыграй что-нибудь.
- У меня сейчас отпуск, мне некогда.
- Я ведь скоро уеду.
- Сыграю в другой раз.
- Я уезжаю в Таллин.
- В другой раз поиграем.
За перегородкой кашляет старик, мать выходит на кухню, наливает в кружку кипяток из зеленого чайника, высыпает туда сушеные листья и снова исчезает в комнате. Слышим, как тяжело дышит больной. Канилу обменивается с сестрой взглядом. Потом начинает тихо выводить мелодию:
- Ай-а ии-а а-а-анга-а...
- Ты все-таки поешь?
- Так ведь это не песня!..
- А что же это такое?
- Просто мотив. Его поют по настроению.
Это импровизация на темы тревоги. Мы разговариваем {304} вполголоса, все внимание Канилу обращено на то, что творится за стеной, туда он и шлет свою песню. Отчим его один из самых знаменитых танцоров на чукотском побережье. Так искусство передается из поколения в поколение. И я опять вспоминаю, что Канилу просил прислать ему пластинку битлов.
У НАС НЕ ХВАТАЕТ ОБРАЗОВАННЫХ ЭТНОГРАФОВ
Туккай дал мне вырезку из газеты со статьей некоего Р. Журова "Искусство Севера служит народу". Вот несколько отрывков из нее:
"Песни чукчей и эскимосов отличает, во-первых, бедность мелодии, мелодия развивается в них преимущественно в объеме терции и иногда кварты, а во-вторых, - импровизация. Импровизация привела к тому, что долгое время у нас не было песни как самостоятельного вида искусства, с которым можно было бы выступить со сцены".
"Можно ли с помощью допотопной формы показать современного человека, его стремления и надежды, моральную красоту советского человека, строителя коммунизма? Высшим достижением хореографического искусства является балет, в котором движения человеческого тела отделены от жестов, непосредственно отражающих трудовой процесс... Ясно, что процесс развития танцев чукчей и эскимосов тоже должен идти по пути освобождения от имитации, то есть за несколько лет пройти путь, который прошло искусство хореографии других народов".
О национальных костюмах и об орнаменте из кожи он пишет:
"Вышивка применяется главным образом на одежде".
"В дальнейшем, с развитием производства и с улучшением условий работы, исчезнет необходимость шить одежду из шкур". Вот тогда-то, по мнению автора статьи, и наступит время "перенести орнамент с одежды из шкур на новые предметы быта: занавески, покрывала для кроватей, рубашки, половики и т. п.".
"Но основным в этих старых рисунках является примитивный орнамент. Само собой разумеется, что изобразительное искусство не может отражать нашу эпоху, отталкиваясь от этих примитивных элементов".
В Анадыре я попытался разыскать автора этой анахроничной статьи, но не нашел его. Зато мне в руки {305} попалась его рецензия, в которой он объявлял абстракционистом ни в чем не повинного местного поэта Анатолия Пчелкина. В строке, где говорится, что ветры воют, как ездовые собаки на привязи, критик усмотрел влияние русских декадентов, Фрейда и Лотара фон Баллузека. Лотар фон Баллузек? Кто он такой? - мучительно напрягал я свою память.
ВСТРЕЧА
Время от времени мы встречаемся с ним на улице поселка и каждый раз пристально вглядываемся друг в друга. Он уже издали бросается в глаза своим ярко-красным шарфом, конец которого небрежно закинут за спину. Он в очках и лыжных ботинках на крепких подошвах, а то, что он все еще никак не хочет смириться с грязью, сразу выдает в нем приезжего, больше того - городского жителя. А по отношению к горожанину я тоже чувствую себя горожанином, так мы и проходим друг мимо друга, скованные условностями, с любопытством гадая про себя, кто бы мог быть этот другой и как к нему подступиться; это смешно с самого начала, и чем дальше, тем становится все более увлекательной, но почти безнадежной затеей.
И вот сегодня он сует мне руку и говорит: