"...Был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, и верх Днепра волок до Ловоти, и по Ловоти внити в Илмер (т. е. Ильмень. - Л. М.) озеро великое, из него же озера потечеть Волхов и втечеть в озеро великое Нево (Невское. - Л. М.), и того озера внидеть устье в море Варяжкое (Балтийское. - Л. М.). И по тому морю ити до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Царю-городу, а от Царягорода прити в Понт море (Черное море. - Л. М.), в не же втечеть Днепр река".
Я написал вразрядку слова ити и прити: это же {32} окружной путь вокруг Европы! И мы не были бы детьми века информации, если бы не заметили в этой образцово наезженной окружной дороге объяснения поразительно быстрым темпам развития раннеславянского общества, - во всяком случае, до тех пор, пока функционировал этот окружной путь. Осмелюсь ли я сделать еще один вывод? До Рима - идут, от Рима - приходят. Из этих слов можно заключить, что по отношению к рассказчику Рим находился на полпути, в противоположной точке великого окружного пути, не правда ли? Так первоисточники открывают и те тайны, о существовании которых они сами не подозревают. "Дьявол зловреден, но не хитер", - перефразировал бы я одно известное высказывание, которое в своем первоначальном виде относилось не к истории, а к природе.
Нас эти далекие времена и пространства интересуют лишь постольку, поскольку они связаны с Севером и Северным морским путем. На своей новой родине восточные славяне попали на несколько веков в зависимость от Хазарского каганата, северо-западные границы которого временами простирались до финноязычных муромцев и до племени меря на реке Оке. Это было странное государство в нижнем течении Волги, в формирование которого внесли свою лепту, наряду с другими кочевыми народами, движущиеся на запад угры, будущие венгры. Их вожди единственные в Европе приняли иудейскую веру (в 740 году н. э.) и носили имена Аарон или Вениамин, такие неожиданные в степных районах. По утверждению В. Ключевского, виднейшего русского дореволюционного историка, научная проза которого относится к превосходным образцам русской стилистики, "хазары вместе с волжскими болгарами стали посредниками живого торгового обмена, завязавшегося между балтийским Севером и арабским Востоком приблизительно с половины VIII века", то есть, иными словами, по крайней мере за сто лет до морского путешествия Отера. А еще раньше и, несомненно, более важную роль в посредничестве между странами Севера и Востока играло государство Болгария, расположенное в среднем течении Волги. Арабские путешественники на протяжении более четырехсот лет подробно описывали торговый обмен болгар с финно-угорскими племенами. Ибн Фадлану, посетившему болгарское государство, принадлежит относящееся к 921-922 годам описание торговли пушниной на Дальнем Севере: {33}
"В 20 днях пути от их страны (Волжской Болгарии) находится местность под названием Ису, а далее за Ису живет народ, именуемый юра. Это дикое племя. Они не общаются с людьми, боятся их злобы. Жители Болгарии совершают поездки в ту страну и привозят туда одежду, соль и другие товары, которыми они торгуют. Для доставки этих товаров они изготовляют повозки, похожие на маленькие тележки, в которые запрягают собак, ибо там много снега и никакое другое животное не может передвигаться по этой стране. Люди привязывают к подошвам кости скота, каждый берет в руки две заостренные палки, втыкает их позади себя в снег и скользит по поверхности, отталкиваясь этими палками, словно веслами, и так достигает цели своего путешествия... Они ведут куплю и продажу, изъясняясь с туземцами языком жестов, и привозят из этой страны прекрасные крупные шкурки соболя..."
Всего несколько слов для уточнений, потому что самая интересная часть описания Ибн Фадлана впереди. У него нет поэтических метафор, столь свойственных географам античной Греции. Раньше я полагал, что описание лыжной палки, которой отталкиваются, "словно веслом", является в устах араба 1 очень понятной и извинительной неточностью. Ведь не станем же мы требовать от наших географов точного описания упряжки верблюда, нас вполне удовлетворяет поэтичное сравнение "корабль пустыни"... Но Ибн Фадлан достоверен и в этой детали - на сей раз как этнограф. Чтобы понять это, мне надо было провести зиму с охотником коми-зырянином в непроходимом первобытном лесу: сани и кожаные лыжи (отсюда - кости животного!), которыми он пользовался, почти не изменились за последние две тысячи лет, потому что уже тогда они были близки к совершенству. Лыжную палку я с первой же минуты окрестил снежным веслом. Почти двухметровый койбед - единственная палка, которой охотник пользуется, стоя на лыжах, - с одного конца снабжен металлическим наконечником, другой же, расширяющийся, конец и величиной, и выпуклой формой напоминает лопасть байдарочного весла... Описание Ибн Фадлана настолько точно, что невольно напрашивается вывод: он сам встречался с коми-{34}зырянами. Возможно, что так оно и было, - зыряне селились в те времена ближе к югу. Языковед Б. Коллиндер выводит название реки Камы из Ком-му, что на языке зырян означает "страна Коми". Другие сведения также указывают на то, что страна болгар была сложным этническим коктейлем, окраины которой простирались далеко на север. Юры Ибн Фадлана это угры, по-видимому, манси, которых зыряне в своих преданиях еще и сейчас называют еграми и которых Геродот за четырнадцать веков до этого знал под именем иирки*. И, наконец, как Биармия у скандинавов, так Вису у арабов стало общим названием для северных народностей, точнее - для всего Севера, хотя некоторые исследователи пытались отнести его только к поселениям вепсов в окрестностях Белого озера, исходя из того, что "вису" по-арабски означает "белый*.
А теперь вернемся к описанию Ибн Фадлана:
"(Болгарский) царь рассказал мне, что за его страной на расстоянии трех месяцев пути есть народ, который называют вису. Ночь у них меньше часа... В том море водится рыба, из зубов которой они делают ножи и рукоятки мечей. Если в том море корабль плывет на Полярную звезду, то попадает в местность, где летом вообще нет ночи, зимой же, напротив, солнце не показывается над головой, а обходит край неба слева направо; дальше расположена местность, где весь год состоит из одного дня и одной ночи".
Перед нами совершенно безупречное описание районов Заполярья и Северного полюса, относящееся к 921 - 922 годам нашей эры.
Поистине, если мы нуждаемся в подтверждении величия человеческого разума и исследовательского духа, давайте оглянемся вокруг себя и оставим в покое охотников с фресок Тассили, к которым теперь наперебой приспосабливают то кислородные скафандры, то лучи лазеров. Научно-техническая революция в качестве побочного продукта произвела на свет научно-технические басни. Они могли бы оставаться такими же безобидными, как любой фольклор, если бы, в отличие от сказок, не наступали на нас с такой тупой многозначительностью. Первым и последним путешественником, добравшимся до Северного полюса пешком, на собаках, был мужественный, ослепленный спортивным фанатизмом Роберт Эдвин Пири. Вот его слова: "И все?.. Один день и одна ночь составляют здесь год, а сто таких дней и ночей - век". {35} Это произошло 6 апреля 1909 года. Описание Ибн Фадлана, так головокружительно совпадающее с тем, что было занесено на бумагу через тысячу лет после него, должно было опираться на длительные наблюдения. В основе теоретических обобщений Ибн Фадлана лежит реальный опыт, в этом и заключается его скрытый драматизм! Попробуем пришпорить свое воображение. Попытайтесь вспомнить самый дремучий лес, куда вы когда-либо ходили по грибы или по ягоды, и представьте себе, как выглядел бы этот лес, если бы несколько поколений лесничих не производили в нем санитарных вырубок, населите его медведями и волками, тучами комаров и мошкары, шипящими драконами, невидимыми охотниками, посылающими свои отравленные стрелы вам в спину в тот самый миг, когда вы наклоняетесь, чтобы вытащить ногу из клокочущей трясины; пусть этот лес начинается за вашим домом и простирается непрерывно до - как вы думаете - докуда?! До Урала? Нет, много дальше! Вам придется забыть все, чему вы учились в школе, - все географические точки опоры, горы и реки, даже то, что Земля круглая: ведь со всех сторон, насколько видит глаз, вас окружает один только лес. Нет, даже этого вам не дано знать: вы видите не лес, а деревья - вчера, сегодня, через месяц. Не родилось ли столь мучительное для человеческого сознания понятие бесконечности именно здесь, в этом не имеющем ни конца ни края лесу? Двойником этого понятия - или его матерью? - был страх перед тем, что у мира есть конец. И все-таки, несмотря ни на что, через лес стали просачиваться сведения... Странные сведения о краях, где зимой короткие дни; потом о других краях, где летом короткие ночи. Каким образом люди пришли к выводу, что это одни и те же места? На это надо было время: зимние дороги не всегда совпадают с летними. Мы можем только догадываться о том, сколько случайных, ошибочных, исключающих друг друга, фантастических сведений нужно было собрать и просеять на протяжении тысячелетий, чтобы десять с половиной веков назад Ибн Фадлан, не покидая столицу Болгарского царства, мог сделать описание Полярного круга и Северного полюса. Сам он ничего не открывал. Но он обобщил опыт сотен и тысяч путешественников, оставшихся анонимными, ничего не добавляя к их рассказам и ничего не приукрашивая. Мы можем только догадываться о том, с какой беспощадностью ограничивал он себя и какую страсть {36} пробуждал в нем каждый факт, и мы увидим в нем ученого. Увидим и требовательного читателя, которому предназначались написанные им строки. Заслуги Марко Поло были не меньшими, но как жестоко обошлась с ним судьба! Друзья и священник заклинали его ради спасения собственной души хотя бы на смертном одре отречься от своих "греховных историй", и еще долго после его смерти ни один карнавал в Венеции не обходился без маски Враля, носящей черты Марко Поло. Он так и остался посмешищем для своих соотечественников. Наши белые ночи по сей день вызывают поэтический восторг и у итальянцев, и у украинцев, но описание полярного дня, сделанное в 922 году, могло навеки уничтожить репутацию ученого. Этого не произошло только потому, что путешествие Ибн Фадлана не было исключением в арабском мире. Даже то обстоятельство, что Северный полюс был описан именно в это время, как мы сейчас увидим, имеет простое объяснение.
Счастливый случай сохранил для нас первое появление белого медведя в европейской научной литературе: это произошло в 880 году. Зверь казался тогда такой редкостью, что его подарили королю Норвегии Харальду. Даже два века спустя европейские властители отдавали за живого белого медведя нагруженный доверху корабль, а однажды даритель был удостоен сана епископа. Ничего подобного в восточных странах мы не встретим. Арабский путешественник Ибн Саид спокойно отмечал: "Есть у них белый медведь, который ходит в море, плавает и ловит рыбу... Шкуры таких медведей мягкие, их дарят в египетские страны". Шуба Зубейды, жены Гаруна аль Рашида, была сшита из соболиных и горностаевых шкурок, привезенных с Севера. По свидетельству Ибн Баттуты (1354), в Индии за одну хорошую шкурку горностая платили до четырехсот динаров. Итак, мы видим, что торговля имела в это время уже твердые традиции и постоянный пушной рынок, захватывавший кроме стран Средиземноморья и Ближнего Востока еще и Индию. Четыреста динаров сумма изрядная, она позволяет догадываться о сказочных прибылях купцов, а значит, и об их заинтересованности в точном знании торговых путей и их монопольном владении. Заслуг Ибн Фадлана как географа это нисколько не умаляет, зато достоверность его собственных сведений и сведений, которыми располагали его соплеменники, от этого только возрастает. И если Ибн Фадлан в {37} другом месте говорит о властителе Вису, который вел переписку с болгарским эмиром, то и этот почти невероятный факт заслуживает самого серьезного внимания. Как известно, из финно-угорских племен, помимо венгров, именно у коми самая древняя письменность и алфавит. В четырнадцатом веке православный миссионер Стефан Пермский пользовался им, переводя церковные тексты, да и много позднее иные московские иконописцы подписывали на иконах имена святых буквами этого алфавита, пока отцы церкви не наложили на него запрет, а написанные им священные книги сожгли. Что же это был за алфавит, которым пользовались жители далекой лесной окраины Северо-Восточной Европы? Поставленный в духе европоцентризма, вопрос, естественно, остался неразрешенным. Десять лет назад он был сформулирован иначе: каким алфавитом могли пользоваться исконные торговые партнеры Ближнего Востока и Болгарского царства? Ответ еще раз подтвердил достоверность сведений Ибн Фадлана: это был североиранский алфавит, который в свое время послужил образчиком и для грузинского письма,- отсюда совпадение некоторых знаков в древнегрузинском языке и в языке коми. Это открытие, как часто бывает, дало ответ на многие вопросы, которых исследователи вовсе не ставили перед собой. Для нас самым важным из них является следующий: у арабов слово "вису" обозначало древнюю Пермь, место расселения финноязычных племен - зырян, пермяков и удмуртов - в бассейне реки Камы. По мере развития торговых сношений ее владения могли расширяться к западу, где "Пермь" преобразовалась на скандинавский лад в Биармию. Как далеко они зашли на запад? Арабский ученый десятого века Масуди упоминает о народности, которую именует ладожской, торговавшей с Испанией и Римом, с Константинополем и Хазарским каганатом, расположенным в низовьях Волги; Ибн Хаукаль утверждает, что на юго-запад от Болгарского царства торговым людям преграждала путь эрзя-мордва; Ион Хордадбех говорит о славянах, которых шведы (россы) использовали в качестве переводчиков; кстати сказать, эстонский язык сохранил воспоминание о венедах (venelane - русский) античного мира и о россах (rootslane - швед) Балтийского моря; знаменитый узбекский ученый-энциклопедист Бируни, живший в Хорезме, перечисляет три этнические группы, заселявшие Крайний Север: это ису, под которыми мы подразумеваем {38} финские племена Биармии; варанки - в этом слове нетрудно узнать искаженное викинги-варяги, которых мы отождествляем с народами Балтийского бассейна; юра - угорские племена, в те времена еще обитавшие на западных склонах Урала. Если к этому добавить приведенное Идриси (1154) описание Эстонии, то мы получим самую, западную точку Северо-Восточного прохода времен арабов, который на восток простирался до берега Печоры, населенного угорскими племенами. В те давние времена это был, конечно, еще не проход, а далекий, наводящий ужас конец света. Как видим, уже на заре истории пытливый дух человека проложил себе путь сквозь враждебное безмолвие лесов и пустынность тундр и достиг побережья нового океана у западных и у восточных ворот Северо-Восточного прохода, на Кольском полуострове и на меридиане Югорского Шара, у отрогов Урала, известного грекам под названием Рифейских гор. Торговые пути удивительно консервативны. Внизу, на юге, пером и мечом куют историю, рождаются и исчезают государства, а торговые пути на протяжении веков переходят из рук в руки, как по наследству, ибо Север остается верным себе. Здесь течет иное время, рождается другая история. Бесшумно, шаг за шагом, расселяются охотничьи племена на все больших и больших лесных пространствах, связь между ними постепенно ослабевает, из общего языка прорастают ветви исходных языков пермских и приволжских финнов, в излучинах полноводных рек появляются деревни, дым вырубок поднимается над спокойно дышащей грудью леса, растворяясь в синеющей бесконечности. Лес - вечен, лес живет, несмотря ни на что, а это значит, что остаются пушные звери и продолжают жить своей жизнью торговые пути. Старейший из них - по Каме, в верховьях которой открывались удобные подступы к Печорскому краю. На заре северной торговли путь от Камы шел не к Волге, а по притокам, через волоки и перекаты на Обь, - на языке зырян это слово значит бабушка, - а потом по притоку Иртыша в теперешние степи Казахстана, откуда караванный путь за сорок четыре дня приводил в Бухару и другие среднеазиатские центры высокой культуры. Много поздней кроме этого пути был освоен еще и путь по Волге, которую античные авторы именовали Ра. Вспомните об этих незапамятных временах весной, когда будете варить кисель из ревеня. Классик греко-римской медицины Гален считал {39} ревень очень полезным лекарственным растением. Его сочные стебли с мясистыми листьями росли на склонах далекого Урала и попадали к изнеженным пациентам Средиземноморья по реке варваров - Rha barbarum. Так рабарбер сохранил в своем названии воспоминание о древнейшем торговом пути, по которому несколько десятков поколений назад, может быть, плыли и ваши далекие предки.
Итак, мы проследили путь викингов в северо-западные ворота Севера, путь арабов в юго-восточные ворота, но потеряли из виду эстонцев.
Переселение народов, которое смело с лица земли Римскую империю, почти не коснулось прибалтийских стран. Римские историки знали славян под именем венедов, это название сейчас сохранилось только в эстонском и других прибалтийско-финских языках, словно подчеркивая, что на своем тихом острове мы единственные пережили крупнейшие этнические бури Страны Заката, не оторвавшись от своих корней. Венеды в железный век римлян были нашими южными соседями. В результате сложнейшего окружного передвижения, миновав Карпаты и Днепр, они переселились на север и стали нашими восточными соседями. Древнейшее название перешло теперь к кривичам и словенам, что свидетельствует об устойчивости памяти народа и о его филологическом чутье. Позднее мы найдем доказательства этому последнему и в русских летописях, авторы которых безошибочно объединили прибалтийские финские племена общим названием чудь.
Эстонцев мало коснулось и переселение готов, хотя оно и началось в непосредственной близости от них, на расположенном за горизонтом острове Готланде. Готские племена почти единственные двигались против огромного людского потока, с запада на восток, через Вислу в степи Причерноморья. По крайней мере часть их использовала Великий речной путь через Финский залив и Ильмень-озеро; об этом свидетельствуют готские археологические памятники на Вируском побережье и древнеготское слово "skraha" (скраха) - мех, пушнина, прижившееся в эстонском языке в форме "raha" (paxa) - деньги.
И только последняя буря великих переселений задела эстонцев уже непосредственно. Опустошительная волна викингов прокатилась через Шетлендские острова {40} (ок. 700 г.), Антверпен (836 г.), Париж (845 г.), Италию (859 г.), Константинополь (866 г.), Бордо (877 г.) и конечно же по побережью Эстонии. В зависимости от того, со стороны какой части света люди со страхом ждали нашествия этих мореплавателей, их называли по-разному. Для ирландцев они были финны, для немцев и для французов - северяне (норманны), для англичан согласно той же логике - остманны, для эстонцев, славян и арабов - шведы (россы). И на этот раз эстонский язык остался верен древнему названию: постепенно название роотсов распространилось на весь народ и страну, не оставив места для более позднего названия "svea" - швед. Викинги, находившиеся на куда более низкой, чем местное население, ступени общественного развития, растворились в нем всюду, где пытались укрепиться: в Шотландии, Ирландии, во Франции, на Днепровском Великом речном пути, в Англии и в Италии. За это время гигантское наследство Римской империи невероятно разрослось, растянувшись от Багдада до Америки: морские ворота распахнулись во все стороны и для всех - включая крестоносцев и будущих конкистадоров.
С точки зрения истории морских путешествий эстонцев, скандинавские саги, "История Дании", труды арабских географов и русские летописи изучены еще недостаточно. В лучшем случае они представлены цитатами из трудов авторов, ставивших перед собой иные вопросы и получавших на них иные ответы. Есть основания предполагать, что древнейшим текстом, в котором упоминаются морские путешествия эстонцев, является сага об Инглинге. В ней говорится об ответном нападении короля Ингвара на Эстонию, имевшем место приблизительно в 600 году. Поскольку речь идет об ответном походе - в этом вопросе сага не оставляет ни малейшего сомнения, - мы можем считать, что в то время навигационная техника эстонцев была на одинаковом со скандинавами уровне развития.
Во второй половине двенадцатого века юноша по имени Саксон (будущий известный летописец Саксон Грамматик), обучавшийся в Париже "свободным искусствам", стал собирать исторические предания народов Балтики, объединив их в хронике "История Дании", "Gesta Donorum". Его любимым героем был викинг Старкатерус - так на латинский лад переделал он имя человека, "который согласно древним сказаниям родился в той стране, что находится к востоку от Швеции и где в наше время правят {41} эсты и иные племена варваров". В саге Тригвесона об эстонцах тоже говорится как о викингах, и, следовательно, уже тогда это понятие было скорее социальным, чем национальным. Наконец, и археологические находки подтверждают, что в девятом веке эстонцы достигли ранне-феодальных отношений. В это время они уже не только умели ходить в открытое море, но существовали и общественные предпосылки для близких и далеких морских походов. В какой же степени были использованы эти предпосылки?
Древнерусские исторические документы не оставляют сомнения в том, что финские племена Прибалтики совершали далекие морские путешествия.
Следует отметить, что первые русские летописцы высоко оценивают роль прибалтийских финских племен в процессе формирования Русского государства. Летописец помнит, что он имеет дело с древнейшими обитателями Северной Европы, и упоминает их наравне с русскими: "В странах же Иафета сидят русские, чудь и всякие народы". Чудь - это, по всей видимости, те же прибалтийские финны, которых готский историк Иордан за пять веков до этого назвал тиунами. Приподнятый, почти библейский стиль летописи достигается с помощью сознательной смысловой конструкции. За процитированной фразой следует точный перечень "всяких народов": из семнадцати племен одиннадцать принадлежат к финно-угорским, среди них названы и далекие пермяки, и те же самые прибалтийские финны. Это, казалось бы, лишенное логики повторение является стилистическим приемом летописца, чтобы специально выделить объединенные в общее понятие племена прибалтийских финнов. Разумеется, этот стилистический анализ оставался бы не слишком убедительным, если бы текст летописи не давал серьезных оснований для такого вывода. Владимир Святославич, последний языческий великий князь Киевский (980 - 1015), по примеру хазар носивший титул кагана, пытался в целях централизации власти создать нечто вроде пантеона язычников. Одним из пяти главных богов, воздвигнутых на высоком берегу Днепра, перед покоями князя, был финский бог Мокош, такой же пантеон возвышался и на берегу Волхова в Новгороде. Об участии прибалтийских финских племен в общественной жизни Новгорода и Киева свидетельствует и то, что одним из авторов составленного несколько позднее кодекса "Правда Ярославичей" был старейшина Киевского городища, чудь по имени {42} Микула. Летопись и русский фольклор свидетельствуют о важной роли волхвов и шаманов - по происхождению прибалтийских финнов - в общественной жизни раннефеодального государства и подчеркивают их упорное сопротивление крещению.
На этом фоне и следует оценивать различные по значению и весу сведения о морских походах.
В 882 году Олег (по скандинавским источникам Helgi) объединил Новгородщину с Киевом, подчинив Великий речной путь по Днепру единой власти. В его военных походах принимало участие немало прибалтийских финнов. Летописец упоминает их сразу же после восточных варягов. Прибыв на кораблях под Киев и выдав себя за торгового гостя, направляющегося в Константинополь, Олег хитростью выманил из Киева на берег Днепра Аскольда (Hoskuldr) и Дира (Dyri), захвативших там власть, и умертвил их. Не следует полностью доверять всем деталям этой истории, записанной лишь три столетия спустя, важна ее суть: посещение Константинополя представлялось летописцу событием вполне достоверным, а значит, уже в ту пору, о которой идет речь, торговые походы имели давнюю традицию. Вступивший на престол тридцатью годами позднее Константин Багрянородный (912-959) в многочисленных научных трудах, перечисляя пороги Днепра, дает параллельно их славянские и шведские названия, что также позволяет судить о древней международной традиции водного пути. Во время правления князя Игоря (Ingvar) состоялся один из многочисленных походов на Константинополь, опустошивший побережье "от Сунда до Пафлагонии"; окончился он в 944 году заключением договора "на вечные времена". С точки зрения интересующих нас морских походов этот договор является важным документом, который дает уже не косвенные доказательства, а статистический материал о навигации прибалтийских финнов. Послы, подписавшие договор, представляли князя Киевского и торговых людей Великого речного пути. Летопись донесла до нас сорок пять имен: Ивор, Вуефаст, Искусеви, Слуды, Улеб, Каницар, Шихберн, Прастен, Либиар, Грим, Прастен II, Кара, Истр, Прастен III, Ятваг, Шибрид, Алвад, Фудри, Мутур; гости или купцы Адун, Адулб, Иггивлад, Олеб, Фрутан, Гомол, Куци, Емиг, Турбид, Фурстен, Бруно, Роальд, Гунастр, Фрастен, Игельд, Турберн, Мона, Руальд, Свен, Стир, Алдан, Тилена, Пубскарь, Вузлев, Синко, Бо-{43}рич. В 1941 году русские советские историки указывали, что в этом перечне имен два Искусеви и Каницар - принадлежат эстонцам, а Истр - финн. Сведения исторического характера дополняет языкознание: эстонские слова "puri" (парус), "laev" (судно) и "uisk" (большой парусник) были заимствованы русским языком - это пръ, лойва и ушкуй древних летописей; в былине о Соловье Будимировиче Финский залив называется морем Виру. Добавим, наконец, и географическое измерение: в Эстонии довольно часто находят арабские монеты. Мы до сегодняшнего дня сохранили воспоминание о рупии времен Ибн Фадлана, которая в эстонском языке фигурирует в форме "robi" (роби), в финском - "ropo" (ропо) 1. Круг замкнулся.
Победное шествие магометанской культуры и набеги викингов соприкасались не только во времени, но и в пространстве. В Биармии сталкивались не только пытливый дух, но и торговые интересы, сталкивались здесь и мечи. Высекаемые ими искры ничего не освещали. Эйрик Бледокс Эйрик Кровавая Секира - опустошал побережье Ледовитого моря за несколько лет до того, как Ибн Фадлан достиг Болгарского царства, а через три десятилетия была разграблена сама столица. И у этого события был свой свидетель. "До 965 года это был знаменитый город, ибо это был их торговый центр, - пишет Ибн Хаукаль, - но затем в 965 году россы сровняли его с землей, они же основательно разрушили Атил 2 и, разделившись на две группы, продолжали свой поход на Рим и Андалузию".
Совсем другой результат принесла встреча магометан и викингов в столице сицилийских норманнов - Палермо. Влюбленный в морские путешествия король Рожер II призвал к своему двору ученого араба по имени Абу Абдаллах Мухаммед Ибн Идрис, известного под именем аль-Идриси писателя. Будущий друг короля родился в 1100 году на берегу Гибралтарского пролива, в прославленном городе Сеуте, где увлекались науками, высоко чтили греческую культуру и с благоговением относились к Платону и Аристотелю. Плодом их пятнадцатилетнего {44} самоотверженного труда явилась гигантская географическая карта, выгравированная на серебре, а за несколько недель до смерти короля было написано и пояснение к ней, в котором впервые описаны река Пярну на одном конце света и река Амур на другом. Это событие куда значительнее сверкающей игры искр, высекаемых мечами Биармии, это итог всей истории открытий в эпоху античного мира и раннего средневековья; но, как всякий итог, он одновременно и эпилог, и торжественное приглашение в неведомое завтра.
Среди многих других, кто принял это приглашение, был любитель приключений Брунель.
Только теперь Кадри сделала свое дело и может уйти. А если все же спросить ее, почему в тот ветреный день стояла она в гавани Курессааре? Но если мы зададим этот вопрос, не значит ли это, что мы уже знаем ответ? Ведь там, где начинается вопрос, кончается неведение.
И все же попробуем спросить ее об этом. Правда, мы убедились бы в том, что каждому, кто вздумал бы ее спрашивать, Кадри ответила бы по-разному и при этом никому бы не солгала. Ворчливому Клаусу Кадри сказала бы, что остановилась передохнуть - корзина с рыбой и впрямь была тяжелой; маленькой девочке показала бы на похожих на вымпел парусника длиннокрылых чаек, кружащих вокруг мачты "Уллабеллы"; священнику Юри Кууру напомнила бы, что завтра постный день - день принятия рыбной пищи; а если бы с этим вопросом к ней обратился бравый матрос, Кадри вообще ничего бы не ответила, а поспешно схватила бы свою корзину и убежала прочь. Может быть, это и был бы самый точный ее ответ? Нет, все они одинаково точны. Позволим же Кадри вернуться в ее время, отдаленное от нас четырьмя веками. Всматриваясь в те далекие времена из нашей сегодняшней близи, трудно отличить ее от Балаха или Брунеля, они сливаются, как рябь на синей поверхности моря, как камни в серой плитняковой стене. Может быть, Кадри следует сравнить с известковым раствором, скрепляющим два камня? Но если так, то история несправедлива к ней, как была несправедлива жизнь: ведь Балаха и Брунеля она признала своими детьми, Кадри же в лучшем случае осталась безымянным найденышем. Но что стало бы с {45} камнями без скрепляющего их раствора? Они валялись бы на берегу, и волны с плеском омывали бы их, засасывая все глубже и глубже, постепенно превращая в песок.
Не поставить ли на этом точку?
Нет, лучше вернемся обратно в корчму города Курессааре, ведь мы не лишены любопытства. Постель корчмаря Клауса тоже пуста. Он сидит в темноте, прижав ухо к замочной скважине, но тихое похрапывание свидетельствует о том, что к Северо-Восточному проходу корчмарь относится без особого интереса. Если бы Брунель внезапно открыл дверь, корчмарь с грохотом повалился бы в комнату, а это и в шестнадцатом веке считалось весьма постыдным. Но Брунель не собирается открывать дверь. Он рассказывает свою историю, а перо Балаха так и летает по бумаге. Неоперившимся юнцом высадился Брунель с одного из первых голландских кораблей на норманнское побережье Кольского полуострова. Торговые люди оставили его изучать русский язык в старом Холмгарде, который теперь все чаще, по примеру московитов, называют Холмогорами, хотя никаких гор там нет и в помине, есть только остров - "holm". Все было бы хорошо, если бы не доносы святош. Может быть, их натравили конкурирующие английские купцы? И вот арест, зимний санный путь в Москву, снова допросы, пять лет в Ярославском каземате. И вдруг старый Аника Строганов. Каким только чудом старик разнюхал о нем? "Ты говоришь на нашем языке как русский, а на языке пришлых чужаков как немчура или инглисман..." Взятка, выкуп, первая торговая поездка со строгановской пушниной в Дордрехт. Из Парижа через Дерпт и Нарву обратно к зырянам, вниз по Печоре к Ледовитому морю, оттуда в устье Оби. Рассказы охотников-зырян о Великой реке ("... странно, здесь эта служанка и корчмарь употребляют слова, так похожие на слова зырян..."). Чашка из китайского фарфора в руках вождя. Она доставлена с юга, видимо, по Индийской протоке или с самого Катай-озера, где, как говорят, находится китайская столица Ханбалык. "Разве это не верное тому доказательство?" - внушал он Семену Строганову, остановившись на обратном пути в Сольвычегодске, столице северных владений Строгановых. "Сам бог карает моих братьев-обидчиков", - радостно вздохнул Семен, осеняя себя широким крестным знамением. Старого Анику Строганова призвал господь бог, и {46} братья, делившие наследство, отобрали у Семена плодородную Пермь. Пермяцкий край, однако, больше Англии и Шотландии, вместе взятых, граничит он с рекой Камой и с Каменным Поясом, или Уралом, как вслед за уграми стали называть теперь эти горы. В довершение всего племянники собирались пробиваться еще дальше, к знаменитым торговым путям Азии. Они даже нашли подходящего атамана, который стратегии и боевому строю учился в Ливонин, воюя против шведских рыцарей и польской шляхты, хотя сам, как поговаривали, был всего-навсего речным пиратом, а когда жизнь прижимала, случалось, грабил и на больших дорогах; верный подданный царя, пока того нет поблизости, а по сословию вольнее вольного - "казак", как называют их по-турецки. Теперь, говорят, будто этот Ермак Тимофеевич собирает под своим знаменем ливонцев, литву и татар, чтобы идти с ними против сибирского царя, даже у Семена Строганова требовали денег для крестового похода против неверных, это, мол, не в счет, что сам он сидит здесь, на Севере, несолоно хлебавши на своих солеварнях. И показалась ему божьим знамением весть о том, что в Китай можно попасть прямо отсюда, с Севера, по морю, может быть, даже быстрее, чем если добираться туда через леса и горы... На следующий же день Брунель поехал дальше, с бумагой на груди, в которой говорилось, что ему дается право нанимать кораблестроителей и моряков, знакомых с высокими широтами, с которыми он в будущем году без лишнего шума отправится по реке Виене в море, без шума, но и без промедления, с полным грузом поплывет он под парусами на восток, через Железные Ворота, по Северо-Восточному проходу, пока на берегу справа не покажется белокаменный Ханбалык, квадратный, как шахматная доска, в каждом углу по белой надвратной башне, и под их защитой гуляют принцы и князья, окруженные свитой, которая держит над головами знати шелковые зонтики на длинных шестах...
Брунель рывком распахнул дверь. Клаус с грохотом повалился в комнату, а мы, воспользовавшись переполохом, лучше скроемся, унося с собой мечты Брунеля, хотя они и построены на песке. Сколько раз еще нам будут встречаться иные мечтатели и иные мечты, построенные на песке. И чем больше будет их, тем быстрее уплотнится песок в песчаник, и окаменеет, и превратится в скалу. {47}
СЛЕДЫ
Солнце палит нещадно, и уже невольно начинаешь искать какой-нибудь предлог, солнечные очки, холодный душ, шезлонг. Флаг колышется только потому, что движется корабль. Палуба зеленая. Прищуришь глаза, и кажется: как железная трава. Кормовая волна берет начало от носа "Вилян" и похожа на исполинскую елку - чем дальше за кормой, тем шире она разветвляется. Сегодня в Баренцевом море это единственная волна. Время от времени мы пересекаем пенные струи - следы прошедших здесь кораблей, давно скрывшихся за горизонтом. Странно, что море так долго хранит следы.
- Четырнадцать узлов в час, - произносит капитан как-то слишком уж серьезно.
- Штурман крутит штурвал, - добавляет кто-то.
Меня разыгрывают.
Четырнадцать узлов - это четырнадцать миль в час, а штурман не дотрагивался до штурвала с того самого дня, когда положил в карман штурманский диплом. Это делает матрос рулевой. Мы не пересекаем экватор, так что обряд посвящения новичка растягивается на несколько дней и меридианов и теряет свою остроту. Матрос Маклаков, тот самый высокий, светловолосый, застенчивый вахтенный, который чуть не выставил меня вместе с моим полушубком обратно на рейдовый катер, посвящает меня в тайны обращения со шваброй. Медные и бронзовые детали на капитанском мостике надраивают, если не ошибаюсь, во время вахты третьего штурмана. Я - гость капитана и несколько опасаюсь ограничений, обусловленных этим обстоятельством. На деле все оказывается проще и в то же время сложнее. Чешут языки по адресу береговой крысы довольно деликатно, больше для проформы и чтобы доставить мне удовольствие.
Вообще-то мне нужно было бы поработать. Но вместо этого я стою на ходовом мостике, жадно вдыхая запахи моря, и смотрю на вахтенного матроса, в четвертый раз надраивающего светло-зеленую, покрытую линолеумом палубу, хотя на ней и до этого микробов было меньше, чем в операционной какой-нибудь больницы средней руки; теперь она сверкает так, что по ней жалко ходить. Корабль - идеальная модель общества: обронишь на пол песчинку, и она тут же натрет пятку тебе или твоему другу. И ты поднимаешь эту песчинку. Не похож ли весь {48} наш мир на большой корабль? Теперь мы знаем, как мало воды, хлеба и топлива дано нам с собой в дорогу. Не знаем только, как долго продлится путешествие. Все во имя счастья человека! Но понятие "все" шире понятия "счастье": первое включает в себя второе. Свобода, что бы ни говорили, все-таки не более чем осознанная необходимость. На корабле я всегда чувствую себя свободным, в отличие от Фарида, нашего второго штурмана. Может быть, я слишком рационален, может быть, в этом моя ошибка? Вокруг - неподвижное море, в центре его дремлет неподвижный корабль. Стрелки застыли на цифрах, стрелка компаса замерла на курсе, рулевой - на своем посту, руки его лежат неподвижно на маленьком штурвальном колесе, почти скрывая его.
- Четырнадцать узлов, - говорит капитан, глядя остановившимся взором на северное солнце, застывшее в багряном, уже золотисто-оранжевом, все еще темно-синем ледяном небе.
След Баренца*, где он? Не приведет ли он нас обратно на остров Сааремаа? Где берет начало родник? Впрочем, судьбу человека, судьбу идей едва ли стоит сравнивать с ручьем, как бы соблазнительно это ни казалось. Первые капли Волги начинают свой долгий путь в сотнях километров от границ Эстонии. Горстки песка хватило бы, чтобы направить их движение в сторону Балтийского моря. Разве не убедительно звучит эта ложная посылка? Родники, постепенно набухая, превращаются в ручьи, ручьи вырастают в протоки, объединяются в реки, в реки-гиганты, торжественно передающие Мировому океану воду, собранную с десятков горных вершин. Во всем этом много общего с судьбой идей, кроме главного: ручьи никогда не пересекаются, как пересеклись пути Брунеля и Балаха. Река всего лишь простая арифметическая сумма многих ручьев. С идеями дело обстоит иначе: при каждом пересечении они удваиваются. Да, удваиваются, хотя и теряют при этом свою первоначальную родниковую прозрачность. Балах сообщил сведения, добытые им и полученные от Брунеля, Меркатору, и тот не слишком точно обозначил их на карте. Кожаные Штаны отправился со своими и Балаховыми сведениями в Голландию, где его планы относительно Китая нашли заинтересованных сторонников и циничных пособников. Южные морские пути находились в это время в руках испанцев и португальцев, ревниво охранявших свою монополию. Северо-Восточный {49} проход не давал покоя многим. На Северной Двине экипаж Брунеля построил два корабля, и в 1584 году нагруженные товарами Строганова, предназначенными для обмена, они отправились в путь. Однако на сей раз Кожаные Штаны не добрался даже до устья Оби, куда за несколько лет до того он пробился, правда, со стороны Печоры и держась берега; льды задержали его возле острова Вайгач и Новой Земли, освободив нас от необходимости следить дальше за его судьбой. Последние следы Брунеля теряются в туманной истории Дании.
Но принесенная им весть продолжала свою жизнь в Голландии, соединялась с новыми сведениями и умножалась, заставив в конце концов принца Морица Оранского с помощью Северо-Восточного прохода сломить монополию испанцев в Южном океане. Так были осуществлены три экспедиции Виллема Баренца, обрело смысл существование Брунеля и, если хотите, нашей безвестной Кадри.
ФАРИД
В каюте второго штурмана над письменным столом висит расписание, отстуканное на пишущей машинке, наклеенное на картон и подвешенное на тонкой витой веревке к шурупу, ввинченному в панель переборки под иллюминатором:
"00.00-04.30 Вахта, завтрак.
04.30-05.00 Языки. Прослушивание пластинок.
05.00-11.00 Сон.
11.00-12.00 Гимнастика, душ, обед.
12.00-16.30 Вахта, полдник.
16.30-18.30 Языки.
18.30-20.00 Гимнастика, душ, ужин.
20.00-22.00 Литература. Музыка (по радио).
22.00-24.00 Сон".