Внизу Даль приписал еще одну строчку:
"1871 - норвежец Эллинг Карлсен обнаружил хижину Баренца".
Даль размышляет: почему китобоям и охотникам на моржей везло больше, чем исследовательским экспедициям? Не потому ли, что последние держались слишком {57} близко к материку? Может быть, море освобождается от льдов на значительно большем пространстве, чем предполагали до сих пор? Но ведь это значит, что соединение великих рек Сибири с Мировым океаном, объединение сибирских богатств с мировым рынком - дело вполне осуществимое? Все еще колеблясь, он начинает письмо: "Ваше высокородие, господин делопроизводитель Императорского Общества для Содействия Русскому Торговому Мореходству - Кришьянс Вальдемар, милый Друг!" Даль был человек скромный и неторопливый, он привык действовать не под влиянием внезапных импульсов, а в результата обдуманных решений. Как смертного греха боялся сн выпячивать свои заслуги. Однако это совсем не означает, что нам следует придать их забвению, и место в первом томе Эстонской Советской Энциклопедии принадлежало бы ему по праву. Четыре года обучал он в Хейнасте 1 детей поморов, не получая от государства никакой платы. "Он был очень-очень славный человек. Когда он входил в класс, ученики оживлялись", - вспоминает один пярнуский морской волк. Ранней весной 1876 года, как только подсохли дороги, Христиан Даль и Николай Раудсеп сели в тарантас и поехали из Хейнасте в Тюмень.
Сейчас в Хейнасте уже две тысячи жителей.
ВОРОТА
Югорский Шар похож на извилистую Лету, на берегу которой дрожащие от холода безглазые духи ждут Харона. Мы медленно передвигаемся в караване, то и дело меняя курс. "Индига" боязливо следует за нами по пятам. Небо, глубоко вздохнув, ярко вспыхивает и гаснет на долгие недели. Мир опустел. Никакие слова не могут описать, никакие краски не смогут изобразить окаменевшего равнодушия здешних берегов, от него отскакивают все желания, сравнения и взгляды. Что-то перед нами открылось, что-то закрылось навеки. Невидимые ворота времени? Или то был грохот металла? И вдруг перед нами лед.
Лед?
Прислушайтесь к работе двигателя: четыре тысячи лошадиных сил вращают вал нашего корабля. Взгляните на карту: глубины Югорского Шара промерены так же хорошо, как в проливе Соэла у нас в Эстонии. Посмотри-{58}те на этих ребят: это их будни, их улица и их дом. "Наш уважаемый Юрий Семенович, известный в преисподней под кличкой Камо, откроет вам сегодня тайны радиопеленгации", - сообщает Фарид. Он даже не улыбается, такая уж у него манера. Камо хищно скалит зубы, сверкает глазами и снова медленно гасит их. Это наш третий штурман, смуглый, худощавый, с элегантной эспаньолкой на изящно вылепленном подбородке, артист до мозга костей, для которого средством общения служат не слова, а жесты, куда более красноречивые. В штурманской рубке он быстро и легко крутит ручки настройки радиопеленгатора, едва касаясь их, словно перебирает бриллианты где-нибудь в магазине на Елисейских полях. Когда светло-зеленый огонек аппарата, потрескивая, зажигается наконец чистым пламенем, на лице Камо появляется такое сияющее отражение удовлетворения, будто он нашел необыкновенно ценный камень. Это настоящий балет, но радиопеленгация, кроме того, еще и колдовство. Когда я принимаюсь наносить место нахождения корабля на карту, выясняется, что мы сидим на вершине горы, как Ной, в обществе оборотней, вовсе не подходящем для порядочного советского торгового судна.
Но стоит лишь выйти на палубу, с треском задвинув за собой раздвижную дверь, и безглазый мир подземного царства Аида вновь окружает нас, беспросветный, мглистый, ледяной.
- Ты не слышал, с какой стороны гудела сирена? - спрашивает Камо, просовывая голову в дверь.
Не слышал. В таком тумане направления и расстояния стираются напрочь, а звуки идут прямо с темного неба, и огни "Гульбене" светятся рядом с нами - до нее, кажется, можно докинуть камнем, хотя по радару расстояние между ними не меньше трех кабельтовых. Так оно и есть на самом деле: 540 метров. Чуть ли не на ощупь каждый корабль занимает свое место в караване. Впереди ледокол "Мелехов". За ним
пароход "Сухуми",
ледокольный пароход "Дежнев",
теплоход "Браславлес",
исследовательский катер "Секстант",
теплоходы "Сыктывкар",
"Гульбене",
"Виляны",
"Индига". {59}
Наше судно наскочило на лед. Оно содрогается, тяжело переваливается с боку на бок, как автобус на ухабах, но здесь между каждым толчком можно не спеша сосчитать до десяти, и в этой медлительности ощущается грозная сила и судна, и льдов. Капитан сидит на лоцманском месте, прижавшись лбом к стеклу, на мостике, где царит незримое напряжение, темно и тихо, но тем энергичнее идет работа в штурманской рубке. По сути дела, это продолжение мостика, во всяком случае, я не знаю судна, где во время плавания дверь штурманской была бы закрыта. В этом крохотном помещении живет само искусство навигации. В штурманском столе, похожем на комод с необъятно широкими выдвижными ящиками, каждый из которых увенчан двумя старинными бронзовыми ручками, хранятся морские карты. Самая главная карта - по ней-то мы сейчас и плывем - разложена на столе и слабо освещена. Свет не должен быть ярким. На ночную вахту заступают на пятнадцать минут раньше, чтобы глаза успели привыкнуть к темноте. Камо работает циркулем и штурманской линейкой, и из градусов девиации, баллов ветра, оборотов двигателя и пронзительного свиста радиопеленгатора беспрерывно рождается место нахождения корабля: черточка длиной в несколько миллиметров, которую он, обуздав собственную страсть, осторожно наносит на карту хирургически отточенным острием карандаша. Там, где застывает это острие, помещается корабль. Мы все еще в восточной части Югорского Шара, этих воротах в Индию, богатых течениями и мелями. Сегодня они еще уже, чем обычно, и требуют еще большей точности судовождения из-за окруживших нас льдов, тумана и того, что идем мы в караване. На мостике появляются на вешалке шубы, на скамейке в штурманской рубке подушка в белой наволочке. Если натянуть вдоль скамейки одну занавеску, а в ногах другую, для капитана отгораживается тихий, спокойный, почти беззаботный мир размером с кубический метр, который называют рундуком.
- Спокойней всего на корабле спится именно на этом рундуке.
- Как ты вообще можешь тут спать?
- Конечно, все время слышишь, что вокруг разговаривают, но потому-то, наверно, так хорошо спится.
С сегодняшнего дня самыми мучительными минутами {60} для капитана оказываются те, когда он стоит под плещущим душем.
Я иду по коридору, покрытому ковровыми дорожками. На этом корабле дорожки убирают не в море, а в порту. Иду в мягком свете между стенами цвета воска, куда не доносится режущий хруст льда. Из кают-компании слышится музыка: показывают фильм "Каменный цветок". Завтра я буду там рассказывать о Северо-Восточном проходе и о первооткрывателях Северного морского пути, с которыми меня связывает одна общая гавань - Эстония. В дверях каюты промелькнул Фарид с полотенцем на шее, - значит, скоро восемь часов вечера, ужин на столе.
КЛЮЧНИК
- Ужин подан, - доложил кок, склонившись в глубоком поклоне.
- Благодарю, - ответил капитан. - Скажи, что я работаю.
- Их благородия обидятся, - покачал головой повар, - их благородия не любят ждать.
Даль выждал, пока повар закрыл за собой дверь, и продолжал: "Что особенно странно поразило меня и моего помощника, так это то, что наибольшая ширина была не посередине судна, а значительно дальше кзади". Так распорядился купец первой гильдии из города Березово Трофимов: господская каюта должна быть просторнее других. Из деловых контактов сибирских купцов с моряками родилась дружба Сибирякова с Норденшельдом* и знаменитая экспедиция "Веги". Но миллионер и меценат Сибиряков был исключением среди своих собратьев. Трофимов же вошел в историю контрабандой, только потому, что в 1876 году, с 17 мая по 23 июня, его жизненный путь пересекался с путем X. Даля. Склонная к иронии судьба приковала к одному кораблю и к одной цели два совершенно несхожих характера. Недоразумения начались уже в Москве: морское министерство отказалось доверить Далю хронометр, выразив опасение, что никто в экспедиции не сумеет заводить его. Чтобы выяснить "судоходность Обской губы, устья Оби и ее залива", необходимо было в Тюмени выверить навигационные приборы. Единственным объектом, определенным на местности с геодезической точностью, была монастырская коло-{61}кольня, но архимандрит даже не стал слушать Даля: часы можно проверить в городской думе, а координаты отмечены на любой карте! Однако самым крепким орешком оказался купец Трофимов, один из тех, кто финансировал экспедицию. Воспользовавшись неосведомленностью Даля и Раудсепа в денежных делах и их бескорыстием, он связал обоих мореплавателей по рукам и ногам хитроумным контрактом. Вместо балласта, "к величайшей досаде" Даля, тридцатипятитонную шхуну загрузили доверху мешками с мукой, а условия страховки не позволяли груженым кораблям останавливаться с исследовательскими целями. Канаты, блоки, якоря были плохого качества, паруса в первый же день пути вытянулись, а "их прозрачность не могла не возбуждать в нас печальных предчувствий", писал Даль. Наконец якорь был поднят: "Любопытство тобольских жителей, выражавшееся до того времени только вопросами и знаками удивления, теперь, при нашем отплытии, собрало на берегу массу охотников подивиться на никогда не виданное зрелище корабля, идущего на парусах против ветра". Но тревоги на этом не кончились, напротив, они только начинались. Купец не платил жалованья, матросы сбежали с корабля, и теперь-то волей-неволей пришлось задержаться в порту, чтобы с помощью урядника вернуть их. Даль и Раудсеп попеременно выполняли обязанности штурмана, боцмана и матросов. "Нам пришлось взвалить на свои плечи и эти последствия чрезмерной бережливости господина Трофимова", - отмечает Даль со свойственной ему выдержкой. В Иванову ночь 1876 года экспедиция прибыла в Березово, самый северный город Западной Сибири, стоящий на месте слияния рек Оби и Сосьвы. Мешки с мукой выгрузили, но тут выяснилось, что для продолжения пути и дальнейших исследований Трофимов не заказал ни провианта, ни камней для балласта, да и вообще не собирался этого делать. Не намеревается же господин купец лишить наши семейства последней опоры?! "На это я имел удовольствие услышать, что я рискую только всего жизнью, своею и своего семейства, а он капиталом". И горькое признание: "Экспедиция была посмешищем, от которого освободиться в то мгновение я был бы несказанно рад". Даль и Раудсеп продолжали свой путь на север, в Обдорске, нынешнем Салехарде, они встретились с экспедицией знаменитого естествоиспытателя А. Брема и часть пути проделали вместе с ней. Предоставим слово {62} спутнику Брема, этнографу и орнитологу Отто Финшу: "При виде такого судна и такой команды, из которой лишь одному греку пришлось раньше нюхать соленую воду, любой немецкий капитан отказался бы от своего намерения... Не говоря уже о странной конструкции, этот корабль с парусами из домотканого полотна, необычной оснасткой, с балластом, состоявшим из муки и кирпичей, и всем прочим, а прежде всего своей командой, не вызывал ни малейшего доверия. Но капитан Даль... - которого Финш в другом месте характеризует как энергичного капитана с кругозором ученого, - ...не мог отказаться..."
Отказаться - от чего?
От Северо-Восточного прохода!
Еще ни одно европейское судно не достигало Оби, в верхнем течении так тесно переплетающейся с древними караванными путями...
КНИГА
Чем дольше длится путешествие и чем дальше уходим мы в море, тем сильнее становится власть книги. В каюте Фарида, тесно прижавшись друг к Другу, сидели Камо, матрос Маклаков, молодой боцман, собиравшийся вскоре жениться, сам Фарид и я. Темноволосая женщина, судовой врач, читала вслух Салтыкова-Щедрина. Когда она переворачивала страницы, нас обдувал ласковый литературный ветер, шумели березы, мир казался хрупким и прекрасным. Почему именно Салтыков-Щедрин? Не знаю. Они начали читать его еще в Африке. Это была не игра в литературу, а возрождение литературы.
- Разве вы не обсуждаете прочитанного? - с удивлением спросил я, когда все разошлись.
- Так сразу? - удивился в свою очередь Фарид. - Нет, мы обмениваемся мнениями, когда собираемся снова. Чтобы было время подумать.
Я постараюсь сохранить в памяти этот вечер и этот ответ. Позднее мне случалось говорить о книгах с разными людьми. Меня заинтересовало отношение моряка к книге. На Амуре как-то раз я попал на канонерку пограничников. Жилые отсеки здесь очень тесные, из одного в другой можно попасть только через круглый люк, расположенный на высоте пояса. Я отвинтил крышку одного из таких люков и очутился лицом к лицу с тремя матросами. Один сидел на койке босиком - погода стояла {63} душная и влажная, - но, увидев меня, стал поспешно натягивать ботинки, рядом с ним лежал сборник стихов Солоухина. У другого матроса был в руках роман Лациса "Сын рыбака". Кто-то из них читал вслух - я не разобрал, кто именно, только, отвинчивая люк, слышал сквозь железную переборку чье-то бормотанье, а сами они постеснялись признаться. Это был миг литературного откровения, который нельзя, да и невозможно продлить. Амур - почти море. Я думаю, что моряк, как и любой другой читатель, ищет в книге самого себя, но в силу исключительных обстоятельств, диктуемых профессией - морской плен, распорядок дня, повторяющийся изо дня в день с точностью до минуты, необходимость всегда быть в состоянии готовности, общение с женой через дежурного радиста, моряку труднее, чем обыкновенному читателю, отождествлять себя с героем книги. В целом он любит литературу больше, чем обычный образованный человек (на флоте почти все матросы имеют среднее образование, офицеры - высшее), но мечтает о книге про море и моряков больше, чем, например, летчик о книге про летчиков или учитель о книге про школьную жизнь. Это может показаться преувеличением, но это так. Моряк может не знать эстонской литературы, но он знает главу о Большом Сером Юхана Смуула и с нетерпением ждет следующей главы. А за ее отсутствием читает Конрада и Гончарова, не воспринимая их как писателей прошлого, ибо психологическая ситуация в море куда консервативнее, чем на земле. Стоит мне у себя в каюте взглянуть на пишущую машинку, и сразу становится не по себе. Следует отдать должное моим спутникам - никто ни разу не спросил: "Пишете ли вы что-нибудь?"
ЗАМOК СЛОМАН
Устье Оби оказалось судоходным. Всю зиму X. Даль, сидя в учительской Гайнажской школы мореплавания, вел переписку с портовыми городами. Судно, подходящее как по конструкции, так и по цене, было найдено весной 1877 года в Любеке. Команда была составлена из жителей Хейнасте и поморов Пярнуского залива. Норденшельд готовился к большому прыжку из Атлантики в Тихий океан, и все, что происходило на Севере, находило отражение в его записной книжке: "Пароход "Луиза", 170 тонн, 60 лошадиных сил, капитан X. Даль, вышел 23 июня {64} 1877 года 1 из Любека и, после стоянок в Лондоне и в Гуле, 28 июля прибыл в Тромсё, а 2 августа на южную оконечность Новой Земли. Затем он проплыл по Оби и ее рукаву Иртышу более 1000 миль вверх по течению и достиг..."
Это произошло на рассвете. Зеркальная гладь реки еще дышала прохладной ночной свежестью, сгустившиеся в зарослях ольшаника клочья тумана таяли при первом прикосновении дня, когда северо-западный ветер, "этот подлинный пассат Тобольской области", коснулся дремлющей шеренги флагов, и их веселый плеск явился сигналом для капельмейстера. Он поднял дирижерскую палочку. Оркестр заиграл, и взгляды всех присутствующих обратились к подкатившей коляске, откуда легко выпрыгнул молодой улыбающийся губернатор. Поэтому-то никто и не заметил, как из-за речной излучины появился небольшой пароход с длинной стройной трубой.
Не могу не поблагодарить директора Тобольского государственного историко-архитектурного музея-заповедника В. Трофимову, которая в газете "Тобольские губернские ведомости", номер 38 за 1877 год, отыскала следующее сообщение:
"Тобольск, 8 сентября. Наконец, после многолетних усилий и попыток к открытию кратчайшего водного пути из Европы в Сибирь, путь этот ныне найден и проложен. Честь и слава такого благодетельного по последствиям своим для всей Сибири открытия всецело принадлежит профессору Гайнажской школы мореплавания в Лифляндской губернии г. Далю.
Подробности этого дела заимствуем из путевого журнала самого г. Даля, с любезною обязательностью поспешившего удовлетворить наше любопытство.
Прибывший в Тобольск винтовой пароход "Луиза" принадлежит председателю Общества для содействия мореходству, иркутскому Первой гильдии купцу Трапезникову. Г. Даль с 12-ю человеками прислуги..."
Описав уже известный нам маршрут, газета продолжает:
"По случаю мелководья в р. Иртыш пароход "Луиза" остается зимовать в Тобольске под надзором помощника господина Даля; сам же он, обещая прибыть к нам будущим летом уже не с пустыми руками, возвращается {65} ныне на родину.... Дай Бог, чтобы успех г. Даля дал добрый толчок нашей застоявшейся промышленности и оживил бы сколько-нибудь упадающую торговлю".
Сам Даль с горечью писал: "Мне очень жаль, что во время прохода по Обской губе я нигде не смел останавливаться для определения местности, имея застрахованный груз". Погоня судовладельцев за прибылью в ущерб безопасности мореплавателей не могла пройти безнаказанно: несколько позднее Карское море отняло жизнь и у двух эстонских моряков. Но, несмотря ни на что, путь был открыт, и год спустя Даль выполнил данное газете обещание: прибыв третий раз в Тюмень, он отправил оттуда парусник, построенный корабельным мастером Кальком, команда которого была составлена из учеников мореходного училища Хейнасте. В центре Сибири подняло якорь судно, взявшее курс через Северо-Восточный проход на Лондон. Случилось это 11 августа 1878 года. А за четыре дня до того на другой реке встал на якорь другой корабль: остановилась в устье Енисея, под защитой острова Диксон, "Вега" Норденшельда. Курс, проложенный Далем, пересекался с курсом Норденшельда только на бумаге, в море их разделяло не столько пространство, сколько время. На первый взгляд этих двух мореплавателей скорее можно не сравнить, а противопоставить друг другу. Один - житель Таллина, четырнадцати лет ушедший в море зарабатывать себе на хлеб; другой - финский аристократ, ученик Рунеберга, из-за пения "Марсельезы" и подстрекательство против существующего строя вынужденный бежать из Хельсинки в Швецию. Безвестный учитель сельской школы, взявший на борт "Луизы" свою жену, имени которой мы даже не знаем, - и естествоиспытатель, осененный славой пяти полярных экспедиций на Шпицберген, женатый на Анне Маннергейм. Три раза Даль вместе с Раудсепом и Курсейном, в тряском тарантасе, с хронометрами будущего корабля на весу в руках, пересекал Урал, эта трогательная картина неотвязно стоит у меня перед глазами. Генерал-губернатор Западной Сибири промчался мимо них в рессорной коляске. "С быстротой стрелы", - шепчет Даль почти благоговейно. Они же сидят в нагруженном тарантасе прямо, будто аршин проглотили, и хронометры не лежат у них на коленях, нет, они всю дорогу держат их на руках на уровне груди, "руки онемели... мы буквально были облиты потом, даже по сторонам нельзя было смотреть, {66} так как хронометры поглощали все внимание", - пишет немногословный Даль, не подозревая, что его путь ведет в будущее, а путь губернатора - в прошлое. Даже в самые трудные минуты его не покидало свойственное крестьянину чувство долга. В Обской губе Даль использует каждую свободную минуту, чтобы выяснить общность словарного состава хантыйского и эстонского языков. После поворотных лингвистических экспедиций Кастрена* его работа уже не имела особой научной ценности, но разве мог он не делать этого?! "Некоторые из этих гортанных звуков так же трудно произнести не упражнявшемуся, как, например, число 88 по-голландски", - отмечает Даль, и дальше: "С финским и эстонским остяцкий язык имеет весьма много сходства". Сто два хантыйских и эстонских слова сравнивает Даль, и почти четверть из них - вполне обоснованно. Это ли не хороший результат?! Вспомним, что ханты вместе с венграми и манси образуют угорскую языковую группу, они дали название Югорскому Шару и под именем иирков упоминаются в "Истории" Геродота. Но как бы ни различались Даль и Норденшельд по своим масштабам, в них есть и нечто общее - удивительная подлинность, вызывающая доверие с первого же взгляда, преданность северным морским путям. Если бы они встретились, это наверняка доставило бы им обоим радость. Но встретиться им не пришлось. Даль, как обычно, спешил вернуться к началу учебного года в Хейнасте, Норденшельд торопился вперед, к Берингову проливу. Весь мир вздохнул с облегчением, когда телеграфная станция Иркутска с шестинедельным опозданием сообщила, что "Вега" благополучно миновала дельту реки Лены. Затем след "Веги" исчез, и в обоих концах Северо-Восточного прохода стали готовиться к спасательным экспедициям. Из Америки на яхте "Жаннетта" отправился в путь Джордж Вашингтон Де-Лонг, и с его именем связаны самые трагические страницы освоения Севера, но в то же время и рождение новой, чрезвычайно плодотворной идеи: не бороться со льдами, а передвигаться вместе с ними, подобно дрейфующей станции! В Европе работами по спасению "Веги" руководил неутомимый Сибиряков. По его заказу в Мальмё было построено спасательное судно "Норденшельд" водоизмещением двести тонн. Все было готово к грандиозной спасательной экспедиции, когда - шел уже май 1879 года - у почтовой конторы в Анадыре остановилась оленья упряж-{67}ка и чукчи передали письмо Норденшельда. Датированное 26 ноября 1878 года, оно пробыло в пути более полугода: "Вега" зимовала в заливе Колюч, вблизи Берингова пролива. "Норденшельд" купил Пеэтер Пёйтель, и это судно стало первым пароходом эстонских островитян, еще долго бороздившим Балтийское море после смерти Норденшельда (1901) и Даля (1904).
ТЫСЯЧА СОЛНЦ