Солнце светит прямо в кровать.
О борт судна непрерывно грохочет лед.
Не побрившись даже, бегу на мостик.
Я стою на крыле мостика в одной рубашке и, хотя на мне солнечные очки, щурю глаза. И это называется семьдесят четвертой параллелью! Никогда в жизни не видел я столько света; или лучше сказать: никогда не чувствовал столько света? Я вытягиваю ладонь и удивляюсь тому, что не ощущаю его тяжести. Солнце щедро посылает на землю свои лучи, а кристаллы льда тысячекратно приумножают их. Ледовое поле расстилается во все стороны до самого горизонта, и кажется, что это уже не море, а степь ранней весной, покрытая полными светло-зеленой воды озерами, перерезанная журчащими ручьями и спокойными реками. Ледяные торосы похожи на первобытных животных, пришедших на водопой, которых внезапное появление техники двадцатого века заставило неподвижно застыть. Посреди ледового поля должен бы пролегать канал с темнеющей водой. Но его нет. Лед почти бесшумно смыкается за кормой "Гульбене", льдины, с силой раздвинутые на мгновение, с шорохом возвращаются на прежнее место, и весь караван стоит, похожий на редкие избы черемисов у зимнего почтового тракта екатерининских времен. И все же мы движемся, только самым малым ходом, почти незаметно. Вода у борта бездонно черная, кажется, что это не вода, а сама черная бесконечность, разверзшаяся на миг под тяжестью корабля, она немедленно поглотила бы нас, если бы не могучие кромки ледового материка. Корабль, как тюлень, лезет на льдину, нос его медленно поднимается, потом наступает уравновешивающая ничья, кажется, будто "Виляны" остановился на гребне льдины, чтобы перевести дыхание перед тем, как с тихим вздохом провалиться сквозь нее {68} и опять с усталым упорством начать карабкаться на следующую льдину. Корабль не плывет, он шагает. Краска с бортов ободрана длинными полосами. Сейчас можно было бы сойти с корабля и, не замочив ног, отправиться пешком на полюс. Горизонт на севере дымится. Это не вьюга, это лед, отбрасывающий молочно-белое излучение в небо. Здесь все отражается в воздухе. Небо впереди темно-синее, почти фиолетовое. Что это? Свечение воды? Или тумана над тем же льдом?
- Свистите полонез Огинского! - кричит Фарид, появившись на крыле капитанского мостика.
- Если-палки, зачем? В такую погоду!
- Тюлени обожают этот полонез!
Мы свистим с ним вместе, для музыкальных животных это оказывается слишком сильным испытанием. К тому же сегодня свою любимую мелодию они слушают в восьмой раз. Наверно, полонез им насвистывали уже с "Мелехова". Так или иначе, но они утомленно уползают подальше от нас и втискивают свои жирные туши в узкие ледяные трещины - в трещины времени? - в другой мир, темный, пространственный, богатый рыбами, где господствуют неведомые нам законы и скорости, где животные становятся невидимыми для нас и видимыми для самих себя. И все же - жизнь покорила и эту ледяную пустыню: вдоль каравана летит птица, и тень ее скользит по мостику.
- Лед десять баллов, - слышу я за спиной голос Халдора.
Он в тапочках и в спортивном костюме: наверно, пытался урывками подремать в штурманской рубке, на рундуке, вскакивая при каждом толчке. Десять баллов - это максимум, это значит - чистой воды нет вообще, кругом один только лед. Он мог бы признаться себе, что устал и встревожен. Откуда-то он притаскивает плетеное кресло, ставит его на солнце, расстегивает ворот рубашки, кладет ноги на поручни, закрывает глаза, и вместо черной тревоги на его лице появляется радостное изумление.
...Радостное изумление все еще отражалось на лице начальника экспедиции, когда вечером он раскрыл дневник и занес в него вот эти строки:
"29.7(11.8). Безоблачное небо, теплое солнце, будто {69} мы плывем вдоль финского побережья... В такую погоду наше плавание кажется увеселительной поездкой. Таковой она и является на деле, если сравнить наше путешествие с первой русской экспедицией, с Великой экспедицией. Не говоря уже о преимуществах, которые нам дает использование силы пара, без этого и мы застряли бы во льдах Карского моря, напомню хотя бы о том, что после вкусного обеда, когда стол убран, Матисен играет нам, как и сейчас, что-нибудь Шопена, Мендельсона или Чайковского на этом красивом пианино, которым мы обязаны великому князю Константину.
Жаль, что Вальтер не решается больше играть; лишь в Тромсё он уступил нашим просьбам. Его игра на рояле мне особенно понравилась, у него спокойное, сильное, гармоничное туше, полностью соответствующее его характеру.
Зеберг был несколько дней занят шитьем двух футляров для штативов теодолитов. Он очень трудолюбивый и обязательный человек, которого просто невозможно не любить.
Так... теперь мои мысли могут снова обратиться к юго-западу, в город Тарту, в то время как "Заря" в своем обычном ритме полным ходом движется на восток. Спокойной ночи, мои дорогие домочадцы..." (1900).
Мы встретимся с автором этих строк на более высоких градусах широты, не далее как на 122 странице.
СЕРДЦЕ
Наша белая, обтекаемой формы труба, хотя она не картонная, а железная, кажется сентиментальной декорацией, трогательной данью традиции - тонкой и длинной трубе "Луизы". Это не совсем так. Современная труба - это кожух, куда выводятся трубы главного двигателя, всех вспомогательных механизмов и вентиляции. Здесь же в строгой изоляции хранится кислота для аккумуляторов.
Я живу на корабле как на шестом этаже семиэтажного дома. Дверь в машинное отделение открывается с пятого этажа. Перекрытия нет, двигатели помещаются глубоко внизу, так что кажется, будто с церковных хоров смотришь вниз, в грохочущий ад. Если вы захотите высказать чиф-инженеру свое почтение, смешанное с удивлением перед зияющей пустотой, которую корабль несет {70} в своем чреве, или сказать что-либо еще более умное, делайте это сразу, тут же, на трапе из металлических перекладин, - внизу он ничего не услышит из-за оглушительного грохота. Чиф-инженер - старший механик судна, тот самый невысокий деликатный человек, с которым Халдор познакомил меня на перроне германского вокзала. Машинный зал с главным двигателем и сорока пятью выкрашенными в белый или светло-зеленый цвет электромоторами - его держава; дамы могли бы прийти сюда в белых бальных платьях. Когда на пути нам попалось масляное пятно величиной не больше спичечного коробка, он поднял брови, и вахтенный с тряпкой в руках набросился на это пятно, как на дракона. Рядом с маринистскими штампами здесь много новшеств. Где бы ни был корабль, в тропиках или в Арктике, зимой и летом, температура воздуха в жилых помещениях поддерживается одинаковой - плюс двадцать два градуса. Как ни странно, воздух идет отсюда - очищенный от пыли, избыточной сырости и излишней сухости, от возможной радиоактивности и конечно же от синей морской соли. Воду, которую мы пьем, пропускают через серебряные пластинки, чтобы обогатить ее ионами. Может быть, поэтому все мы пышем здоровьем, а врач имеет досуг выпускать стенгазету? Здесь же вырабатываются около двух тысяч киловатт, которые, поступая в радар, становятся там глазами корабля, на радиостанции - его ушами, на кухне - звенящими березовыми поленьями, а в прачечной до известной степени заменяют женщин: стирают, выжимают, крахмалят, сушат и гладят белье. Длина главного распределительного щита, полностью автоматизированного, снабженного пятьюстами выключателями, составляет двенадцать метров. Я успел заметить, что на щите нет ни одного узла, которого не коснулась бы лаконичная фантазия дизайнера. Техника может выглядеть угнетающе бездушной. Здесь она прекрасна. И, наконец, перед самым двигателем, в эпицентре адского грохота, - пост управления. Мощный воздушный занавес отделяет его от всего остального пространства, волосы развеваются на стерилизованном, лишенном поэзии морском ветру, который при других обстоятельствах никогда не проник бы сюда, ниже ватерлинии; во время плавания в тропиках температура здесь поднимается до сорока градусов. Пост управления - это узкий и высокий пюпитр, какими пользовались еще в конторах времен Ганзы, миниатюрная {71} школьная доска, на которой вместо биржевых данных мелом нацарапаны показания двигателя, еще один циферблат и шкала машинного телеграфа - железный кулак, сжимающий вожжи тысяч лошадиных сил. Цифр не по моде мало: иначе это был бы уже не пост управления, а трибуна для митинга. И неожиданно - телефонная будка. Знакомая до смешного, стандартная телефонная будка, какую можно видеть на улицах любого города, вызывающе неуместная в этой сверкающей, безмолвной машинной державе.
- Для чего она здесь? - удивляюсь я.
- Что? Что? - переспрашивает главный механик.
- Для чего она? - показываю на телефонную будку.
- Не слышу! - кричит он мне прямо в ухо. - Пойдем в будку!
Будка оказывается звуконепроницаемой.
- Что вы хотели спросить?
- Спасибо! Теперь все понятно!
Мастерская, оборудованная тремя универсальными станками, может потягаться с маленьким заводом, утверждает чиф-инженер. Но я пропускаю его объяснения мимо ушей, внимание привлекают предметы, более доступные моему пониманию: на стене в ряд расположены штук двадцать молотков разной величины, начиная с молотка-великана и кончая крошечным молоточком, каким пользуются золотых дел мастера, а в самом конце ряда еще медные и оловянные молотки.
- Машина любит, чтобы с ней обращались деликатно.
Я видел это деликатное обращение. Мы шли вдоль главного двигателя. Я забыл сказать, что он возвышается на несколько этажей и по размерам ненамного меньше дома в Нымме, где я живу. Внезапно старший механик стал прислушиваться. Со стороны это казалось смешным. С таким же успехом во время пушечного выстрела наводчик мог бы приложить палец к губам, призывая к тишине. Потом он взобрался на фундамент машины, оттуда еще выше, на следующий ярус, и, прижавшись ухом к покрытому светло-зеленым лаком металлу, замер в этой позе. Когда, покачивая головой, он спустился вниз, на лице его застыло выражение меланхолии.
- Какой-то странный шумок появился, - кричит он мне в ухо.
Я хочу видеть гребной вал. В низком туннеле гребного {72} вала темно, сыро и тесно. Вал толщиной с меня и длиной в двадцать метров делает сто двадцать пять оборотов в минуту. Прижимаю ладонь к его прохладной отполированной поверхности и внезапно начинаю понимать, что это такое четыре тысячи лошадиных сил.
- Четыре тысячи - это в идеальном случае, - сетует погрустневший чиф. - Если вычесть потери, останется всего три тысячи двести пятьдесят.
- Ну и что? - утешаю я его. - В литературе потери бывают куда больше.
Вынимаю носовой платок, чтобы вытереть ладонь, жестоко обижая этим старшего механика. Сам он здесь, среди механизмов, чувствует себя как дома, то и дело похлопывает по корпусу то один, то другой, как коня по шее. Теперь он становится еще молчаливее. Где-то высоко над головой стальной нос корабля с хрустом прокладывает путь через льды.
ЗОЛОТИСТОЕ ОБЛАКО
Халдор дал мне свой электрический кипятильник, и теперь я завариваю кофе в каюте. Иногда хочется, чтобы кто-нибудь составил мне компанию, и я приоткрываю дверь каюты. Золотистое облачко кофейного аромата плывет по коридору, просачивается через дверную щель в чью-нибудь каюту, и скоро раздается стук в дверь: "Разрешите?" Условия этой игры не изложены ни в каких правилах. Человек - существо социальное, но чем сложнее его работа, тем важнее для него минуты одиночества, ухода в себя, возможность спокойно подумать и, таким образом, снова стать самим собой. У нас на корабле никто не запирает дверей. Но никто и не заходит без приглашения. Если хочешь пообщаться с людьми где-нибудь кроме вахты - пожалуйста, в салоне всегда найдется третий шахматист, поджидающий партнера. Там можно подключиться к какому-нибудь спору, вечером посмотреть фильм, а в радиорубке спортивные новости обсуждаются раньше, чем о них становится известно на улицах Таллина. Шесть или девять квадратных метров-каюты - это твоя крепость, запертая без замка, кроме тех минут, когда из-за приоткрытой двери струится запах кофе.
Итак, я закрыл дверь и жду, когда кофе настоится. Предстоит серьезный разговор с самим собой. В послед-{73}ние дни я не перевел ни единой строчки, и красивые толстые книги, выставленные на полке в ряд, глядят на меня так же хмуро и укоризненно, как дома. Правда, я старался. Но вдруг за иллюминатором, едва касаясь воздуха крыльями, неизвестно откуда появляется большая красивая чайка; я вижу, как трепещут легкие пушинки вокруг ее клюва, вижу ее прижатые к брюшку, мерзнущие лапки, и вот уже я одним махом оказываюсь на палубе и слоняюсь по кораблю - открываю двери, трогаю штурвал, как мальчишка, постукиваю по компасу, определяя координаты. Конечно, во всем виноват иллюминатор, скажете вы. Точно так же думал я и решительно опускал шторы. Суровый пейзаж исчезал, я уже не видел мачт корабля. Но невольно думал о том, что если сесть точно по центру письменного стола, то фок-мачта останется в тени грот-мачты, а это значит, что моя переносица в эту минуту будет находиться точно на диаметральной плоскости "Вилян". В минуты потери критической бдительности это кажется почти столь же фантастичным, как возможность опереться большим пальцем ноги на Северный полюс, и является достойным примером деградации человека под грузом чрезмерной самоуверенности. К тому же, когда шторы опущены, хруст льда становится сильнее, толчки, которые то и дело встряхивают судно, драматичнее, что-то явно происходит именно сейчас, пока я сижу в каюте при свете настольной лампы. Лучше уж поднять шторы - они взвиваются вверх при первом прикосновении, будто обиженные, а я опускаю глаза на лист белой бумаги. Грузоподъемность ее может быть большей, чем у нашего судна, но, кажется, я сейчас пойду на ней ко дну.
"Il у avait plusieurs elements baroques, certains horribles, dans le tableau, que j'avais sous les yeux".
Что делать мне с этим предложением?
Если перевести его дословно, оно будет звучать так:
"Были разные барочные элементы, иные жуткие, в картине, которая стояла перед моими глазами".
Ясно, что слово "барочный" надо перевести словом "странный", "необычный", и я делаю это почти автоматически. Вечером, после вахты, перечитываю переведенный отрывок, еще раз вздыхаю, а мысль уходит все дальше и дальше в поисках оправдания этой пустяковой лжи, на которую наслаивается вторая, третья...
Что делать? Для эстонца понятие "барочный" стоит в {74} одном ряду с понятиями "романский", "готический", "ренессансный", "классический" - это наименование стиля, не более того. Само по себе это понятие знакомое, но ассоциации, которые оно может вызвать у читателей, будут чисто формальные. "Термин, обозначающий стиль",- недоуменно зафиксирует подсознание, оставив своего хозяина гадать, почему автор употребляет здесь этот термин. Читатель-эстонец так же, как и читатель-француз, не обязан знать, что создатели стиля барокко были веселые ребята, они работали посмеиваясь, насвистывая и подмигивали друг другу, когда, рисуя ангелов, заимствовали для них черты лица и пышные формы своих возлюбленных или возлюбленных своих друзей. Но во французском языке существует несколько синонимов, близких по содержанию к "барокко" или идентичных ему. Если автор все же выбрал именно это слово, значит, у него были соображения достаточно веские: слово "барочный" в данном контексте неожиданно даже для француза - чуть-чуть комично и в то же время смертельно серьезно, ведь рядом стоит слово "жуткий". В результате создается эффект отстранения: мы видим насмешливого автора, который, описывая свой объект, слегка иронизирует над ним, чтобы не отождествить себя с лирическим героем!
Это довольно хитроумная эквилибристика, и в переводе кое-что, естественно, теряется.
Ничего не поделаешь.
Каждый перевод - это бесконечное приближение к оригиналу, который всегда останется недосягаемым; каждый перевод - бесконечное удаление от оригинала, от которого остаются лишь сюжет и персонажи. Вот точка зрения оптимиста и пессимиста. Как известно, пессимисты всегда преувеличивают.
Но разладим участникам опыта десяток текстов, в которых нет ни бытовых реалий, ни узнаваемых имен, таких, как Яан, Жан, Иван, Джон. Это могут быть переводы с русского, немецкого, китайского, английского, французского. Поставим перед каждым участником опыта задачу установить, с какого языка переведен отрывок, исходя из построения и ритма фразы, системы образов, частоты повторения одних и тех же слов, гармонии, эвфонии, темперамента и всех прочих признаков.
Задача окажется неразрешимой. Художественный перевод должен звучать так, как если бы книга была написана на родном языке того, кто ее читает. Это основной {75} принцип художественного перевода, и при этом вполне разумный принцип.
Язык нечто большее, чем просто орудие труда. Язык- это средство и цель, дорога и место назначения, резец и скульптура одновременно! Язык отражает склад мышления, формировавшийся на протяжении тысячелетий, и национальный характер - мы подразумеваем под этим не традиционную храбрость бельгийца, скупость шотландца или упрямство эстонца 1. Различие в конструкции фразы отражает прежде всего различие в течении мысли. То, что французскую фразу можно прервать после любого члена предложения, чтобы дополнить его или ввести какое-нибудь неожиданное сравнение, не случайно. Здесь, в первую очередь именно здесь, надо искать истоки "французского духа", тот нерв и тонус темперамента, которые так резко отличают французскую литературу от немецкой, французскую народную песню от немецкой. Полишинеля от Касперля и, может быть, даже французскую кухню и французский юмор от Sauerkohl 2 и Фрица Рейтера.