На протяжении девятнадцати лет этот журнал давал стране самую невкусную пищу для ума. За границей бывали издания более скучные: скажем, в ГДР "Новая немецкая литература", твердыня меднолобого марксизма, - но в России "Литобоз" опередить никому не удавалось. Статьи, рецензии. Статьи о статьях и рецензиях. Рецензии на статьи, в том числе на статьи о статьях. Литературная критика, не связанная философскими убеждениями, лицемерная служанка торжествующей идеологии. Совесть советской литературы, короче говоря.
Не думаю, чтобы за все эти годы нашелся хоть один человек - цензоры не в счет! - прочитавший хоть один номер от корки до корки.
А гонорары здесь платили хорошие.
Понятно, что под первым же сквозняком свободы такой печатный орган должен был зачахнуть. Он и зачах. Отчасти жаль. Настоящей литературе журнал настоящей критики очень пригодился бы, но пока трава растет, кобыла издохнет, как сказано, кажется, у Шекспира.
Надо отдать справедливость "Литературному обозрению": перед тем, как перегореть, этот светильник разума дал яркую вспышку. Ноябрьский прошлого года номер в киосках не залежался, в макулатуру не пошел. Еще бы: кто устоит перед магическим словом - эротика - в государстве коммунального быта, где так редко удается побыть вдвоем, а жизнь такая некрасивая; где конституционное право избирать и быть избранным осуществлялось до сих пор исключительно в сфере половых отношений; в обществе, где непристойная лексика - едва ли не самое ходовое орудие мышления и средство коммуникации; где идеология так долго донимала людей запретами, украденными ею из религии, которую она же искореняла; где все делалось для того, чтобы никто из нас не стал взрослым...
Бесстыдно надзирая за интимной жизнью граждан, литературу к ней государство не подпускало. Тайны пола охранялись наравне с военными - так же свирепо и так же бездарно.
Как же не вцепиться в журнал с эротическими текстами, с фривольными картинками да еще с официальным предуведомлением, что это, дескать, не то, что вы думаете, а "мозговая атака на тайны русской словесности"!
Но вот ведь злосчастный рок "Литературного обозрения": вникая в эту соблазнительную книжку, вы довольно скоро не без удивления убедитесь, что эротический реализм наводит точно такую же тусклую дремоту, какую прежде наводил реализм социалистический. И не понять, в чем дело: то ли нашему славному литературоведению недостало сил и мозговая атака захлебнулась, то ли тайны эти пресловутые слишком уж ничтожны.
Пожалуй, действуют обе причины. К игривым телодвижениям наша наука пока еще не привыкла, стесняется - и оттого хихикает визгливее, чем нужно, и подмигивает отчетливей:
"Басня "Свинья под дубом"? При направленном в известную сторону воображении ее нетрудно переосмыслить: о, знаем мы, какая это "свинья" и что это за "дуб"! Женский и мужской инструменты соития, один под другим. Текст басни может дать пусть мнимый, но все же повод для такого толкования. Желуди, от которых жиреет свинья (и из которых получаются новые дубки), это как бы сперматозоиды..."
Таков, стало быть, атакующий стиль научной мысли. Что касается разоблачаемых тайн - вот некоторые: Белинский в молодости грешил рукоблудием; Чехов, путешествуя по Востоку, посещал публичные дома; Розанов и Ремизов обожали разговаривать о мужских и женских органах и вообще были пакостники; Брюсов сочинял иногда преневкусные стишки; Даниил Хармс его перещеголял, подражая Баркову...
Барков - едва ли не главный герой этого номера, и такое тут царит ликование по случаю публикации непроизносимых его текстов, как будто это и есть самая важная победа над цензурой - свобода матерного слова.
Спору нет, цензура была ханжа, и что она вконец посрамлена - прекрасно. Спору нет, все до единого факты и тексты, относящиеся к истории литературы, позволительно обнародовать. Акция "Литературного обозрения", надо думать, чрезвычайно полезна. И есть, конечно же, есть в этом номере журнала несколько работ вполне серьезных, исполненных специалистами для специалистов. Но дух мужской раздевалки мешает сосредоточиться. Боже, чт здесь называют эротикой, чт выдают за науку!
И такая берет тоска от бесчисленных - и неразличимых! - проявлений коллективного инфантильного сознания, от монотонной звериной речи. Неужели вправду в этой сфере нельзя быть человеком или хотя бы самим собой?
Неужели это действительно А. П. Чехова, русского писателя голос, а не гимназиста какого-нибудь из самых жалких его персонажей:
"Когда из любопытства употребляешь японку, то начинаешь понимать Скальковского, который, говорят, снялся на одной карточке с какой-то японской блядью..."
Ох, боюсь, обманывала нас литература. Или же "Литературное обозрение" морочит.
Письмо II
2 сентября 1992
Вышла такая книжка: Н. Г. Левитская. Александр Солженицын. Библиографический указатель. Август 1988-1990 гг. М., 1991. Очень опрятное и очень полезное справочное пособие. Издатель - Советский фонд культуры (Дом Марины Цветаевой). Предисловие Елены Чуковской.
"Мы хотим, - пишет Елена Цезаревна, - представить с помощью этого указателя короткий период - всего два с половиной года (август 1988-1990), период постепенного, лавинно нарастающего возвращения произведений А. И. Солженицына на Родину. Мы хотим с датами и названиями органов печати показать, как пробивались пробоины в цензурной стене, причем победу зачастую одерживали не самые сильные, но самые отважные".
Это и впрямь поучительная история. 5 августа 1988 года газета "Книжное обозрение" напечатала статью Е. Ц. Чуковской "Вернуть Солженицыну гражданство СССР". В этот день и на следующий редакция, говорят, почти не работала. Сотрудники затаились по кабинетам и ждали, что будет. Ждали, конечно, телефонного звонка с Олимпа и за ним - удара молнии. Но самый главный телефон молчал. Зато пришел писатель В. Кондратьев - принес уже отпечатанное на машинке письмо в поддержку выступления газеты. В следующем номере, через неделю, "КО" напечатало его письмо и еще пять откликов, 19 августа - еще один, 2 сентября - двадцать два.
На Олимпе опомнились. Дискуссию прикрыли. Секретарь ЦК КПСС и член Политбюро В. А. Медведев публично - то есть на собрании какого-то актива заявил, что советскому читателю произведения Солженицына противопоказаны и не видать их нам при жизни нынешнего поколения руководителей - как своих ушей. Чтобы слова такого всесильного человека не расходились с делом, цензуре дано было распоряжение (по-моему, 16 октября) - не пропускать в печать ни упоминаний о вредном клеветнике, ни, само собой, его текстов.
18 октября этот запрет нарушила многотиражка Дорпрофсожа Юго-Западной железной дороги "Рабочее слово" (Киев): напечатала знаменитое "Жить не по лжи". 10 декабря непонятное издание некоего клуба книголюбов "Сельская новь" в неизвестном мне населенном пункте Марево опубликовало статью опять-таки неизвестного мне - к моему стыду - А. Хийра к семидесятилетию А. И. Солженицына. И в декабре же вышел номер журнала "Нева", впервые предавший гласности некоторые документы, разоблачающие официальную легенду о Солженицыне.
Упомянутый В. А. Медведев еще на что-то надеялся, еще рассуждал в газете "Правда": "о субъективности суждений и оценки В. И. Ленина в произведениях А. Солженицына", - и цензура не смыкала глаз, - и "Новый мир", где набирался "Архипелаг ГУЛАГ", остановился на несколько месяцев, - и сотрудники редакции решились было на забастовку, - и вдруг все кончилось. Вернее, все началось. Мы победили. Солженицын победил. Это было совсем недавно, три с половиной года назад. Забавно, правда?
Кажется, только вчера в городском суде на Фонтанке моего знакомого уличали свидетельскими показаниями в том, что он хранил в бельевом ящике "Архипелаг ГУЛАГ", содержащий вредные измышления, порочащие наш общественный и государственный строй, и приговорили к пяти годам заключения да к трем ссылки (документы процесса - в первом номере "Звезды" за этот год). Нет, не вчера - это было в феврале 85-го. Но даже срок наказания формально еще не истек, и судьи не сменились, и молодые люди с пустыми лицами и аккуратными затылками, изображавшие на этом процессе публику, вряд ли занялись общественно полезным трудом.
А Солженицын победил.
Не знаю, надеялся ли он увидеть свою победу. Думал ли он, что бронированное чудовище рассыплется металлоломом, так и не добравшись до его пишущей машинки?
Что злобные тупицы, которые непроницаемой ложью и беспощадным насилием втемяшивали нам единственно верное мировоззрение, окажутся поумней многих из нас, недрдушенных ими критиканов, и мгновенно и поголовно предадут свои пустые догматы?
Что те самые субъекты - миллионы субъектов, - которых власть кормила, поила, вообще баловала исключительно за то, что они не давали нам прочесть "Архипелаг ГУЛАГ" и книгу "Ленин в Цюрихе", - что они поспешно, задыхаясь от злобной радости, отрекутся от главного своего кумира и не найдется в целой стране такого полковника или партсекретаря, который замолвил бы доброе слово за поруганную тень?
Солженицын победил. Теперь уже не о нем, а о Ленине пишут в газетах и говорят по радио: еврей, уголовник, предатель. Солженицын победил - как Ленин семьдесят пять лет назад. Для многих - и лично для меня - это вроде бы огромная удача, если не сказать: счастье. Но почему так ликуют побежденные? Почему все так мучительно и смешно похоже на пьесу Шварца "Дракон"?
И на "Повесть временных лет":
"И когда пришел, повелел опрокинуть идолов - одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву ввозу к ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, - чтобы принял он возмездие от людей. "Велик ты, Господи, и чудны дела твои". Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем..."
Письмо III
20 апреля 1994
..."На квартире Андрюши Бакста Червинскую рвало всю ночь". - Вот какого сорта эти мемуары - скажем прямо, не высшего. Благовоспитанным филологам этот сорт решительно не по вкусу: то есть сами читают с удовольствием и не без пользы, но других отговаривают. Для истории, дескать, литературы какое имеет значение, сколько и с кем пила шестьдесят лет тому назад в Париже - и вправду ли была неопрятно прелестной, бескорыстно безответственной - забытая теперь поэтесса...
И о незабвенных незачем вспоминать что попало, злоупотребляя личным знакомством.
Я знаю одну даму, которая, попадись ей этот Яновский живым (В. С. Яновский. Поля Елисейские. Книга памяти. Предисловие С. Довлатова. СПб.: Пушкинский фонд, 1993), - разорвала бы его в клочки за такой, например, абзац о Цветаевой:
""Дурехой" я ее прозвал за совершенное неумение прислушиваться к голосу собеседника. В своих речах - упрямых, ходульных, многословных - она, как неопытный велосипедист, катила стремглав по прямой или выделывала отчаянные восьмерки: совсем не владея рулем и тормозами.
Разговаривать, то есть обмениваться мыслями, с ней было почти невозможно".
Мне и самому не так-то весело читать про Ходасевича:
"... Мы сражались в покер, и однажды я заметил, как Владислав Фелицианович вдруг начал рыться в уже отброшенных картах, после сдачи дополнительных. Я поспешно отвернулся..."
Обратите внимание: отвернулся тогда - но через полвека рассказал. Что-то, видно, заставило - какая-то, если можно так выразиться, злорадная жалость.
Все это только издали выглядит амикошонским празднословием соглядатая-долгожителя.
Вблизи - больше похоже на то, что автор припоминает; чтобы позабыть, чтобы рассеять наваждение, причиняющее боль. Сводит счеты с собственной молодостью, словно с женщиной, которая умерла, не выслушав, не ответив, как же она смеет столько лет неотступно сниться?
Его молодость была - русская литература во Франции накануне Второй мировой войны.
Сотни полторы авторов, тысячи три читателей - целый мир общих ценностей, авторитетов, надежд.
В той литературе Яновский был почти незаметен (а напечатал роман, две-три повести, сколько-то статей), зато не знал одиночества. Умеренно завидуя успеху, допустим, Бунина, или Алданова, или Набокова, он, кажется, не сомневался, что придет день, когда русский литературный Париж догадается, кто пишет лучше их всех.
Очень скоро пришел день - и не стало русского литературного Парижа. Волна перевернула плот. Арион очнулся на другом берегу океана - обладателем изчезнувшей реальности. Завел новую жизнь, добился какой-то славы. Двадцать лет спустя принялся за эту книгу, еще через двадцать с чем-то закончил ее.