Но ничего: авось, в крайнем случае, мир спасет красота, как предполагал, спятив, один из персонажей классики.
Письмо XXVI
20 декабря 1995
Надо же: именно в эти дни, а точней - сегодня ночью я расшифровал наконец письмо, полученное Чичиковым накануне бала. Вы помните, полагаю: "Нет, я должна к тебе писать!" - и затем незнакомка сообщала Павлу Ивановичу, что есть тайное сочувствие между душами: приглашала в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом.
"Окончание письма отзывалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами:
Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах;
Воркуя томно, скажут,
Что она умерла во слезах..."
А вместо подписи был постскриптум: Павлу Ивановичу предлагалось "отгадать писавшую", сердце ему подскажет, кто она, - завтра, на балу, в доме губернатора.
Письмо чрезвычайно заинтересовало Чичикова, но, как известно, сочинительницу он не отыскал. Бедный! Он надеялся на подсказку и не расслышал ее.
Мне, признаюсь, тоже всегда казалось, что со стороны Незнакомки это как-то чересчур легкомысленно - полагаться всецело на интуицию Чичикова. И я, подобно П. И., подозревал банальный розыгрыш: старая дева шалит от провинциальной скуки.
А она просто переоценила образованность - Чичикова и мою. Мы с ним не знали до этой ночи, что стихи в письме - Карамзина, и что тут вторая половина куплета, начинающегося так: "Но если рок ужасный / Нас, Лиза, разлучит? / Что буду я, несчастный?.. / Сырой землей покрыт! / Две горлицы..." - и далее по тексту Незнакомки; правда, последняя строчка у Карамзина - в мужском роде: "Он умер во слезах". Незнакомка употребила тот же прием, каким воспользовался советский поэт Журавлев, когда напечатал под своим именем стихи Ахматовой; только он, наоборот, переменил в глагольных окончаниях женский род на мужской...
Короче говоря, мы с Чичиковым обязаны были догадаться, что имя этой особы, сочинительницы письма - Лиза, Елизавета, - и быть начеку, знакомясь на балу.
Но карамзинские стихи мне бросились в глаза только теперь - в прелестной книжке В. Н. Топорова (знаменитый филолог, историк культуры, живет и работает в Москве): ""Бедная Лиза" Карамзина. Опыт прочтения". Можно без конца удивляться учености автора и глубине высказанных идей - а также изяществу слога, - но не передать наслаждения, доставляемого книжкой. Это учебник любви, - но также и документ любви, причем отнюдь не только любви к литературе; переживание каждой частности во всей полноте ее связей со Смыслом Бытия, - а Смысл нам только и дано почувствовать как мерцание этих связей всего со всем.
А "Мертвые души" припомнились именно теперь еще и потому, должно быть, что это ведь роман выбора: кому доверить птицу-тройку - Манилову? Собакевичу? женщинам России? Впрочем, и вся остальная русская литература занята обсуждением кандидатов на вакансию Героя времени; даже "История города Глупова" - сплошной всенародный референдум.
Также вышла - и продается в редакции "Звезды" - книжка "Малоизвестный Довлатов", составленная А. Ю. Арьевым. Довлатова, после того как он умер, многие полюбили, так что проблема новогоднего подарка сегодня решается легко.
Когда в наши дни эпигон и завистник хвастает, что прозу, как у Довлатова, он будто бы способен писать погонными километрами, - он и не догадывается, до чего смешон. Обаяние и ценность прозы Довлатова - как раз в том, что ее мало; что автор слишком серьезно относится к литературе и достаточно несерьезно - к себе, и потому - из печальной гордости - чаще помалкивает.
Дело и в тембре: у Довлатова - баритон; а погонные километры такой прозы легче одолеть тенорком.
Не знаю, у кого еще достало бы мужества сказать, как Довлатов:
"Мои книги публикуются и будут опубликованы все до единой. И я должен быть к этому готов. Потому что мои иллюзии собственной гениальности рассеются окончательно.
Видимо, я окажусь средним писателем. Пугаться этого не стоит. Ведь только пошляки боятся середины".
Храбрый был человек, причем талантливый и добрый. А в наши дни, в нашей стране храбростью обладают главным образом злые и глупые, и то лишь потому, что на их стороне численное превосходство.
Письмо XXVII
27 декабря 1995
Русский календарь в девятнадцатом веке отставал от советского на двенадцать суток и один час. Так что только в этот вторник, примерно в пять пополудни, миновало 170 лет, как ударила картечью первая пушка с бульвара, где теперь Александровский (или - Трудящихся) сад, по мятежникам и зевакам на Петровской площади - Сенатской тож и Декабристов.
Впрочем, кто там был мятежник - оставим это идеологам разных режимов: пусть ищут в бессвязном происшествии сговор умыслов и выдают за смысл.
В приличных семьях когда-то говорили об этих людях: несчастные четырнадцатого декабря, - подразумевая казненных впоследствии, также самоубийц, и сосланных на каторгу, и разжалованных в солдаты, - всего человек сто двадцать или чуть побольше.
А в Петербурге в тот день убито:
"генералов - 1, штаб-офицеров - 1, обер-офицеров разных полков - 17, нижних чинов лейб-гвардии Московского полка - 93, Гренадерского - 69, экипажа гвардии - 103, конного - 17, во фраках и шинелях - 39, женска пола 9, малолетних - 19, черни - 903. Итого 1271 человек".
Это не считая тех раненых, кого полиция сбросила в Неву, под лед.
Будь у Николая I мегафон - в 1825 году еще, увы, не изобретенный, все, глядишь, и обошлось бы для большинства, и российская история развернулась бы повеселей.
Над площадью стоял оглушительный шум, и почти никто не понял, за что погиб - за Константина? за конституцию?
Из так называемых декабристов мне лично симпатичней всех Цебриков 1-й, Николай Романович, поручик Финляндского полка. Ни в каком тайном обществе он не состоял, а просто проезжал близ площади в извозчичьих санях: полковой командир подписал ему увольнительную на три дня, и Николай Романович намеревался как следует выспаться и затем повеселиться в одной знакомой квартирке на Васильевском.
Но, завидев толпу, вышел из саней, поглазел, кое с кем раскланялся. Потом все-таки рассудил за лучшее убраться восвояси, - да и дремота одолевала после ночного дежурства. По дороге к Неве повстречал колонну Морского гвардейского экипажа, заметил в ней знакомых - мичмана Дивова, братьев Беляевых, крикнул: "Куда вас черт несет, карбонарии?" - колонна пробежала мимо, и Цебриков поехал забыться сном.
На следствии мичманы показали, будто он кричал: "В каре против кавалерии!" 8 января Цебриков был арестован. Как человек с чистой совестью, он в Следственном комитете держался излишне храбро, чуть ли не бранясь, чуть ли не по матери. Комитет испросил высочайшего соизволения на закование его в ручные железа. "Заковать", - написал император на полях докладной записки, тут же и помета: "Исполнено. 10 генв.".
Но кандалы и одиночка смягчили Цебрикова лишь к концу марта и лишь настолько, что в письменном объяснении он вежливо напомнил о своей прежней беспорочной службе. Разрядная комиссия Верховного уголовного суда - "считая опасным обвинить его только за слова, в произнесении коих он и на очных ставках не сознался", - совсем уж было собралась Цебрикова освободить: хватит, мол, с него и шести месяцев крепости, - да призадумалась. Верховный суд определил его в солдаты с выслугою, - а царь Цебрикову - и, кажется, только ему! - приговор ужесточил: "По важности дурного примера, им поданного... и запирательстве и упорстве, не достоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги".
Цебриков умер в 1862 году, шестидесяти двух лет от роду. Не Цебрикова жаль, а грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, и старость тоже, и краткий между ними промежуток, - неужто скончаемся, как родились, в полицейском государстве? Уже сейчас по радио какие-то говорящие рептилии вещают, что Николай Палкин и Коба были, самое главное, патриоты. И специально для подрастающего поколения исполняют гимн убийце всех времен.
Вообще - смеркается быстро.
Письмо XXVIII
10 января 1996
С новым счастьем! И продолжим прошлогодние занятия.
У Фаддея Булгарина был настоящий советский характер: с такой высокой моральной самооценкой, словно все политические низости случились во сне. Каждое второе слово - о чести да о достоинстве - и не скажешь, что сексот! И суждения независимые, свободолюбивые:
"Что у нас за литература, что за театр! Помилуйте! Ум наш под каблуком Уварова. - Театр - увы! - мы только и живем и дышим Францией и Германией! Ради Исуса и всех святых не говорите о безнравственности французской литературы! Нас и так жмут - и мы еще все припоминаем о вреде от литературы! Это не наше дело! На то попы, жандармы и ценсоры. - Мы ищем только изящного..."
Изучать его жизнь и творчество не дозволялось, и почти никто не решался, к тому же архив Фаддея Венедиктовича таинственным образом пропал, но вот в последние годы А. И. Рейтблат опубликовал несколько прелюбопытных текстов - и в только что вышедшем томе биографического альманаха "Лица" (выпуск VI, издательство "Феникс-Atheneum") письма Булгарина к Р. М. Зотову - самая яркая глава.
Тут же помещена довольно большая работа Эммы Герштейн: "К истории смертельной дуэли Пушкина (Критические заметки)". Автор оспаривает несколько общепринятых мнений, а свою разгадку событий обещает дать потом, попозже, в другой статье или книге.
Исключительно уважаю Э. Г. Герштейн и увлекаюсь историей литературы, но этот сюжет, по-моему, пора бы оставить. За полтора столетия натащили фактов целый муравейник - вот и в "Звезде", в сентябрьском номере, в письмах Дантеса к барону Геккерену можно вычитать факт-другой, - неужели все еще не ясно, что роковые поступки необыкновенного человека не вытекают из фактов, как последствия из причин?
Смысл поэзии Пушкина - тайна. Стало быть, и о смысле судьбы нечего толковать.
Тем более, что не погибни Пушкин тогда - как бы не пришлось ему в наших учебниках разделить участь Жуковского, Тютчева и Фета; дожидался бы на скамейке запасных, пока прочитают "Капитанскую дочку"...