Было и такое счастье, условно называлось - любить Окуджаву. Любовь, конечно, не пройдет.
Судьба, судьбы, судьбе, - подпевали мы, - судьбою, о судьбе.
Письмо XLIII
20 июня 1997
Легенда, составленная стараниями так называемых очевидцев, гласит: Л. Добычина убили советская власть и Алексей Толстой.
Но вот - года полтора уже назад - вышла книжка: "Писатель Леонид Добычин. Воспоминания, статьи, письма". Название не совсем аккуратное. Текстов Л. Добычина тут совсем немного: десятка два писем. Остальное тексты о нем, в частности - три не слишком содержательных мемуара, много-много литературоведческих, так сказать, статеек (из них одна яркая: М. Золотоносов - "Книга "Л. Добычин": романтический финал") и две драгоценные публикации: речь А. Н. Толстого на общем собрании ленинградских писателей 5 апреля 1936 года (публикация В. С. Бахтина; он же - составитель сборника) и выдержки из донесений в Большой Дом, подписанных псевдонимом "Морской" (публикация А. В. Блюма).
Эти-то публикации, а также комментарии к ним - легенду разрушают.
Реальная картина выглядит, оказывается, совсем по-другому: советской власти в 1936 году на Л. Добычина было пока еще наплевать, убийств она в литературе на тот год не намечала - поручила кой-кому пугнуть кой-кого, а исполнители перестарались, причем А. Толстой не успел себя проявить, у него - алиби.
То есть дело было так. Статью в "Правде" - "Сумбур вместо музыки" (28 января) ЦК правящей партии постановил обсуждать на собраниях творческой интеллигенции: пусть знают, что главное для страны - покончить с формализмом.
Композиторов, поэтов, живописцев - не всех, а кто познаменитей, пообразованней, поталантливей - и опять-таки не всех, а только имевших наглость возомнить, будто культура не является домработницей идеологии, следовало публично раздеть и оплевать.
Это был тонко задуманный сеанс естественного отбора: кто из намеченных жертв струсит достаточно унизительно, чтобы заслужить право на смерть в собственной постели; кто из глумящейся толпы бессовестен так надежно, что достоин доверия; прочие пусть трепещут, и пусть все боятся один другого и презирают.
В Москве, да и повсюду, пошло как по маслу, настоящий фестиваль низости, Олимпийские игры: сегодня Ю. Олеша обличает своего любимого Шостаковича, завтра, глядишь, Б. Пастернак сочиняет стишки о Сталине - о "гении поступка", - только в Ленинграде с самого начала не заладилось.
Было совершенно ясно, кого тут следует опозорить: Тынянова, Эйхенбаума в первую очередь (формалисты отпетые), а дальше само пойдет... Ахматова, Зощенко, О. Форш - да мало ли - недобитых интеллигентов среди местных литераторов было сколько угодно.
Но здешние исполнители вздумали родную партию перехитрить - не то симпатизировали пациентам, не то боялись отпора и рассудили, что в пылу погрома сами пропадут. И поставили под шпицрутены безвестного дебютанта из провинции, благо он только что напечатал не совсем заурядную книжку.
Вот на какую роль пригодился Л. Добычин.
И 28 марта критики Ариман и Латунский - виноват: Е. Добин и Н. Берковский - с наслаждением и с блеском стерли его в порошок часа за полтора.
Добин был мыслитель без затей: три класса гимназии, сочинил книгу "За большое искусство большевизма", ответственный редактор "Литературного Ленинграда". Берковский, напротив того, был очень образованный, остроумный, даже умный - все понимал, но как бы наоборот.
(Вы спросите: как это? Вот пассаж из его книги "Текущая литература":
"Мандельштам покамест только писатель о культурном эпилоге прошлого. Настоящего и будущего он не достигает. Зато замечательный Олеша... в своей "Зависти" явил себя как мастер расправы над прошедшею культурой и как отличный лазутчик в культуру будущего".
Добин и Берковский, короче говоря, тоже явили себя отличными мастерами расправы, и каждый в своем стилистическом ключе. Добин напирал на то, что Л. Добычин - политический враг, а Берковский намекал - духовный мертвец.
Ленинградская литература в полном составе - кони, ладьи, слоны внимала, затаив дыхание: удастся или нет эта смелая жертва пешки?
Не дослушав, Л. Добычин встал, пробормотал невнятное про невиновность и, шатаясь, вышел, как в стихах Анны Ахматовой. Дома сказал другу, тоже писателю (стукачу "Морскому"), что уезжает из города и уходит из жизни, поскольку его все равно подвели к НКВД.
Исчезновение Л. Добычина, слухи о его самоубийстве фактически сорвали дискуссию о формализме в Ленинграде.
Ценой его гибели ленинградские писатели заработали отсрочку.
Это было по-своему справедливо: как-никак все они запятнали себя участием в убийстве и предательством. Все вместе, все до одного, а не только горстка приятелей несчастного, которых поддразнил А. Н. Толстой через неделю не без злорадства: "И они предали, не желая ломать себе шею из-за того, что невозможно было защищать". А как жаль, что сгорел Дом писателей на Воинова-Шпалерной, где все это произошло, - в таком красивом зале с белыми колоннами, с купидонами под карнизом!
" - Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом".
Письмо XLIV
6 февраля 1998
Кто же спорит - прекрасно, что Александр II отменил крепостное право. И даже всеобщая так называемая грамотность, несомненно, принесет отечеству рано или поздно пользу. А все же неприятно встретить в газете, которую помнишь совсем еще молодежной, словосочетание типа: "Любопытная, но ненаблюдательная Софи впервые сообщает" и т. д.
Что за Софи - какая она вам Софи - Софья Николаевна Карамзина, дворянка, совершеннолетняя, к тому же дочь славного писателя и фрейлина императрицы, между прочим! Какой дала вам покойница повод для фамильярного обхождения, чем провинилась перед высокомерным обладателем подписи "Михаил Сафонов", какими такими сообщениями не потрафила?
Всего только - вела по ночам дневник и не уничтожила перед смертью. Не предвидела Октябрьской революции, бедная женщина, - и вот теперь из зала ей кричат: давай подробности, эй, Софи, отчего, например, умер Пушкин? А она отвечает как-то неотчетливо - в сущности, не дает ответа, - и население теряется в догадках.
"Почему-то в России никто не знает, отчего умер Пушкин, - недоумевал четверть века назад незабвенный Веничка Ерофеев, - а как очищается политура, это всякий знает".
Но так было в эпоху застоя. Теперь все наоборот. И вышеупомянутый г-н Сафонов - автор вышеназванной статьи, где m-lle Карамзина второстепенный персонаж, - одной решительной фразой рассеивает мрак. "В смерти Пушкина виноваты Вяземские", - называется статья.
Заголовок превосходный, главное - утешительный. Насколько легче жить, когда виновные найдены.
И как близко! И как легко! Ни свидетельств новых не понадобилось, ни улик. Всего лишь два умозаключения - и факты давно известные приобретают зловещий смысл.
Пункт первый. Вяземские - князь Петр Андреевич и княгиня Вера Федоровна - зная о семейной драме Пушкина едва ли не все, нам почти ничего не рассказали. Вечер 25 января 1837 года Пушкин и Дантес с женами провели у Вяземских. Страшный, наверное, был вечер, и вряд ли обошлось без какой-нибудь отвратительной сцены. И правильно, скорее всего, предполагает г-н Сафонов, что роковое, с невозможными оскорблениями, письмо к барону Геккерну Пушкин отослал на следующее утро... Так вот - вместо того, чтобы расписать этот воображаемый скандал во всех деталях, князь и княгиня Вяземские "всячески затемняли события того вечера". Не предали, представьте, своих гостей, утаили от общественности ключевой, быть может, инцидент, в их присутствии у них в доме случившийся.
Это неспроста, - умозаключает г-н Сафонов. Должно быть, князю и княгине было что скрывать. У самих, надо думать, рыльца в пушку.
Исключительно стройное и строгое рассуждение. Не возразишь. Действительно: кто же поверит, будто существовали когда-то люди, способные всю жизнь сохранять чужую тайну и в могилу ее унести, - оберегая, видите ли, честь погибшего друга?
Пункт второй. В ночь на 27 января Вяземские знали уже, что будет дуэль, но ни ночью, ни наутро, насколько известно, даже не попытались предотвратить. Так "не имеем ли мы теперь оснований сказать, что кровь Пушкина и на семействе Вяземских?"
Имеете, безусловно, имеете. Правда, телефон доверия в Третьем отделении тогда еще не работал, - но возможность умолить Дантеса ради русской литературы отказаться от вызова, пожалуй, существовала. Увы, князь Вяземский разделял, как и Пушкин, предрассудки своей среды: полагал, что подобная попытка покроет имя Пушкина так называемым позором. Вот ведь и Данзас, лицейский приятель, ничего такого не предпринял. Не советские люди: воображали, будто бывают обстоятельства, в которых сохранить жизнь любой ценой - не самое главное.
Ведь это с высоты нашей морали ясно г-ну Сафонову: Пушкин вовсе не искал кровавой развязки, даже не подозревал, что рискует жизнью, пиша Геккерну непоправимые слова. Наоборот, он хотел как лучше - "дать понять Геккерну, какие обвинения обрушатся на него и Дантеса, если они не выполнят его требования, - прекратить всякие сношения между семьями". Дескать, оставьте в покое мою супругу, такие-сякие, не то пожалуюсь в партком и в стенгазете жилконторы разъясню ваш аморальный облик. Но ни Пушкин, ни Вяземский нашим коммунальным опытом не обладали. Оба они само это предположение г-на Сафонова приняли бы за грязную клевету - еще более грязную, чем прочие его же намеки, - например, на какие-то Пушкина с Вигелем "гомосексуальные игры"...
Чего только не пишут на обломках самовластья!
Письмо XLV
8 мая 1999
Посмертная земная жизнь - так называемая слава - похожа на классический цирковой фокус. Иллюзионист кромсает, кромсает веревку, стягивает обрезки грубыми узлами - вдруг взмах, рывок - исковерканная линия мгновенно превращается опять в идеальную прямую: веревка, назло глазам, целехонька!
Шарик вернулся. Он голубой.
Сила фокуса - не столько в проворстве подмены, сколько в медлительной внятности необратимо губительных жестов. Пауза, предшествующая чуду ожидаемому, обещанному, - должна убедить публику, что это чудо невозможное.
Примерно так трудится теперь время над образом Булата Окуджавы. Внушает доверчивому нашему здравому смыслу: поэт разделит участь того поколения, точней - того круга, в общем - тех, кто все вместе принимали его меланхолический тенор за свой собственный внутренний голос.
Мне надо на кого-нибудь молиться.