Все восхищало тут Барсукова. Во всем он видел сметку, природный ум крестьян, их способность к широкой деятельности. "Да, такой, как Егор, выйдет в люди!" Но тут ему пришло в голову, что ведь Кузнецова могут сгноить за это.
Егор заметил, что Барсуков чем-то озаботился.
- Егор Кондратьич, - спросил чиновник, - а ты моешь тут, как сказать, ну... - он замялся, не зная, как выразить свою мысль, чтобы не обидеть мужика.
Егор, до того оживленно толковавший, что он еще на Урале видел вот такое устройство промывки, теперь догадался, что расстроило Барсукова, и опешил. Он уже привык, что к незаконным его работам все относятся, как к должному. "Да ведь Петр Кузьмич не таков", - подумал он.
- Заявки я не делал, - сказал Егор. - Хотел заявку сделать, да отговорили. Против мира не пойдешь.
- А приходится подсыпать становому?
- Да нет, - ответил Егор, - я ему ничего не давал. А что моем без заявки, так греха в том не видим.
- Как люди, так и ты? - смеясь, спросил Барсуков.
- Да, верно, как люди, так и Марья крива!
- А знаешь, Егор Кондратьич, может, стоит сделать заявку? Дело, конечно, твое...
- Заявку? - встрепенулся Егор.
- Конечно! Дело тут чистое, и ты пример подашь другим. Составь артель из ваших крестьян, если один не хочешь, выберите уполномоченного и пожалуйте к нам в Николаевск. Я помогу там тебе. Вообще в случае чего приезжай прямо ко мне.
- Да я бы рискнул, Петр Кузьмич, но люди не согласятся. Говорят, хлопот не оберешься. Отводы, отмеры, платежи... Горные* сюда придут... Ведь все моют, никто заявок не делает.
_______________
* Чиновники горного ведомства.
Егор хотел сказать, что даже поп и тот не велит делать заявку.
- Ну и что ж? Надо идти на все это смело, чего же бояться? - убеждал Барсуков.
Он оживился. План действий благородных сложился в его голове. "Сегодняшняя поездка была очень кстати!" - думал он.
- Мы можем пример подать действительно. Правда, я понимаю: мыть тайно спокойнее; но в один прекрасный день у тебя могут быть неприятности. И неужели мы не преодолеем всех препятствий?
- Хуже-то, конечно, может быть...
- Да и сам посуди: действительно, все моют, то есть хищничают. Но значит ли это, что и ты должен хищничать? Подумай сам, что мы за жизнь создадим в стране, если мужик или артель крестьян, ну, словом, не капиталист, а простой человек не смеет обратиться к государству и получить позволение мыть золото, когда оно у него на огороде. Правда? Нелепость какая-то! Ведь перед законом все равны и у всех есть право. Если каждый будет таиться, зачем же тогда законы? Суди сам, Егор Кондратьич, что у нас за государство, если жить можно только крадучись, тайком. Нет, даже необходимо сделать заявку и подать пример!
Егор и сам не раз думал, что не надо бы таиться. И только его крестьянская ненависть к чиновникам и вообще ко всему казенному, его страх перед учреждениями останавливали мужика. Но не в его натуре было делать что-либо крадучись, прятаться.
- Я не прочь, - оказал Егор.
- Видишь, вот Телятев говорит, будто исправник требует снести вашу деревню. Тут дело не в деревне. Знаешь, что это за люди? Я думаю, тут дело в прииске, - нужен повод, чтобы сорвать деньги с вас.
Егор знал, что в поселье все подымутся против заявки. Но охотников на золото много. Телятев подаст пример, и скоро каждый писарь и каждый полицейский будут залезать в мужицкий карман, как в свой собственный. Кроме того, Егор хотел бы устроить на Додьге нечто вроде фабрики. У него уж придумано было целое сложное устройство, как быстрей промывать пески. А если мыть тазом - нечего и думать про заявку!
Петр Кузьмич во всем, что бы он ни делал, исходил из убеждений, которые вынес из Петербургского университета. И вот он уже мечтал, что напишет друзьям своим о новой форме общности промыслового труда, об изобретательности в горном деле простых крестьян-землепашцев и так далее и так далее. Знание простой сибирской жизни уживалось в нем с умозаключениями, сделанными еще в Петербурге, в студенческую пору. Он надеялся, что сумеет подтвердить те законы будущего развития общества, которые полагали единственно верными в либеральных кругах петербургских народолюбцев.
Узнавши, что китайцы приписались к общине Уральского, Барсуков говорил о том, что надо быть осторожней с китайцами, что их множество, они наводнят Амур. Он не советовал принимать китайцев и дозволять им приселяться.
Под вечер ехали в Уральское. Егор думал, попросит ли с него золота Барсуков. Он ожидал, что, чего доброго, Петр Кузьмич не зря ездил, не из пустого любопытства. Но Барсуков ничего не говорил.
- Взял он с тебя? - спросил у Егора Барабанов.
- Ничего не спросил.
- Завтра спросит.
- Егора опять жизнь бередит, - толковал дедушка Кондрат. Задумываться стал: верно ли, мол, народ-то я привел? Тут, мол, то же самое...
- Это становой людям мозги ожег, - отвечала старуха.
- Нет, это вон поганец во всем виноват, - бранил дед Ваську. - Леший его дернул золото найти!
* * *
На другой день Барсуков уехал в город.
Егор поговорил с народом о заявке, но почти вся артель решила, что ничего подобного делать не надо, а Тимоха и Федор корили Егора, что возил Барсукова на Додьгу. Припомнили ему и Максимова.
- Мой да молчи! До меня дошло дело, я оказал Телятеву, что мою сам, один, и я заплатил... Дал золота ему. А грех на мне на одном... Вот вы все корите меня, что, мол, Федор такой-сякой, а Федор все на себя взял, никого не выдал!
Артель покрыла Федору золото, что отдал он становому.
"Это я ловко им ввернул, что все на себя взял!" - думал Федор, переиначивая в мыслях значение своего порыва. Теперь оказалось, что он и Телятева подкупил и соседей пораскошелиться заставил. "А становой будет считать, что это все от меня одного. И своих я не выдал!"
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
Пал свежий снег. Айдамбо отложил евангелие, которое поп заставлял его учить, и стал собираться на охоту. Лыжи, теплые рукавицы, охотничья одежда - все готово к промыслу. Обо всем позаботилась Дельдика. В доме Бердышовых она, как в родном гнезде, здесь она провела несколько лет, тут каждый предмет знаком ей.
Савоська поехал скупать меха по деревням, и молодые супруги живут одни. Дельдика нянчится с сыном. Он спит в берестяной люльке, завернутый в чистые пеленки, здоровый и румяный. Все хорошо, только муж сидит в глубоком раздумье, склонив голову.
- Как ты думаешь, что делать? - спрашивает он Дельдику.
- Уж я не знаю, Алеша. Сделай, как тебе хочется.
Но вся беда в том, что Айдамбо сам не знает, что ему хочется.
- Вот ты всегда так мне отвечаешь, - злится он и добавляет примирительно: - Ну, я еще день подумаю...
У них в доме хорошо, тепло, чисто. А на промысле стужа, дым, спать придется с собаками, вши опять заведутся. Но главное не в этом. Айдамбо никак не может решить, стоит ли ему на этот раз шаманить перед промыслом. Вопрос этот тревожил его все лето, но он надеялся, что еще время есть и к осени можно будет все решить. Но вот уж и осень минула, зима наступила, уж лед встал. Охотники в тайгу уходят и обратно возвращаются, приносят добычу купцам, а он, Айдамбо, самый лучший охотник на Амуре, до сих пор не идет в тайгу и все не может решить, шаманить ему или нет.
С тех пор как Айдамбо крестился, он знает, что шаманство и поклонение идолам - грех. Он твердо верит в учение церкви, никогда не врет попу и хочет делать все так, как тот велит.