- Ты почему албан не привез? - спросил Иван у гольда, состроив страшную рожу.
Дети Туку закричали и заплакали, видя, что их отца хочет обидеть чужой человек.
- Тебя сейчас повешу! - спокойно сказал Иван. - Савоська, принеси веревку.
Бердышов схватил Туку под мышки. Туку забился, как пойманный зверек.
- Отда-ам... Сейчас все отда-а-ам! - завопил он.
- Нет, теперь поздно!
- Отда-а-ам! - плакал Туку.
Савоська принес веревку и стал со слезами на глазах просить за гольда. Сбежались все жители Мылок.
Но Иван, к ужасу детей, накинул старику петлю на шею.
Савоська схватил Бердышова за руки.
- Не смей! - закричал он.
- За тебя просит, - ухмыльнувшись, сказал Бердышов. - Но помни мое слово: если кто-нибудь не исполнит того, что я велю, - того повешу! И всем так скажи. - Он больно хлестнул гольда веревкой по спине. - Да помни в другой раз, если велю привезти налог, старайся! Захочу - могу тебя повесить! Буду собирать дань - все должны платить!
- Вот хорошо, Ваня, что не вешал его! - радовался Савоська, когда уехал из Мылок и снег на крыше дома Туку слился с сугробами. - А то нехорошо сказали бы про тебя, что ты, как Гао.
- Без строгости тоже нельзя, - отвечал Иван. - Я должен торговать. Значит, другой раз надо и побить должника и веревкой ему пригрозить. Пусть знают, что, если не угодят, им попадет! А может, и на самом деле удавить кого-нибудь придется, - усмехаясь, сказал Бердышов. - Кто грязного дела боится, паря, тому богатым не быть. Я всегда стараюсь помочь людям. Они это видят, ко мне идут и продают мех а подешевле, лишь бы с хорошим человеком побыть. Так что хорошим человеком быть выгодно. За меха приходится платить дешевле! - усмехаясь, говорил Иван. - А кто не верит, что я хороший, - тому бич и петля!
После этой поездки Ивану доставляли все новых и новых соболей, выдр, лис, рысей. В солнечный день он возился у своего свайного амбара.
- Ну как, вернул богатство? - подходя, спросил Егор.
Иван засмеялся, открыл дверцу. Черные хвостатые соболя висели плотными рядами.
- Все вернул, да еще с прибытком! Амбар трещит!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ветер бушевал с такой силой, что проснувшейся Настьке казалось, будто леший чешется боками о бревенчатые стены избы. Со страха девчонка полезла к матери и обняла ее покрепче. Ветер гудел, бил в передний угол избы, потом так загрохотал, словно где-то покатились бревна.
Егор проснулся раньше обычного.
"Всю весну дуют сильные ветры, - думал он. - Земля эта мокрая, жесткая, жить на ней трудно. Отец говорит, потому она и была свободна. Никто тут жить не хотел. Зимой ветры и летом ветры. Ветер сожжет, иссушит. Может, и вовсе выдует мою землю? Вот я трудился со всей семьей и поселил здесь сыновей, а что это за место, толком не знаю. Первый год пришли осмотрелись. Другой год кое-что собрал. На третий год ярица, гречиха, овес ладно вызрели. Земля стала помягче, стала родить. Первые-то годы хорошо родить должна, а что дальше будет, как узнаешь? Вот мы все болот боялись стали на юру пахать. А может, и зря? Ветер наверху-то. На низу топь, а вверху - ветер. Как хочешь, так и живи. Хочешь вольной жизни, ступай, ищи такую землю, возделывай ее. Так уж заведено у людей: хочешь воли - сам себе ее произведи. Покажи, что ты можешь, тогда и другие люди в твою вольную жизнь поверят. Начни новое и на этаком месте. Верить надо - за труды бог воздаст нам..."
Утром вся семья шла на работу. Голые вершины лиственниц в сумрачное ветреное утро торчали над лесом. Переселенцы жгли костры, корчевали, шире расчищали свое поле. Как-то тяжело было на душе у Егора. "Быть не может, чтобы такой великий труд мы положили зря! - рассуждал он. - Но выдуть нашу пашню может. Вон как крутит, прямо на глазах метет с нее".
Сердце Егора словно обливалось кровью. "Неужели я напрасно здесь поселился?" - приходило ему на ум. Но он убеждал себя: "Нет, ничто зря не бывает, и я не должен отступиться. Раз приведен сюда человек такой, как я, что не могу бросить дело на полдороге, значит, тут я и должен все исполнить, осилить эту топь да чащу, разделать ее".
Егор разгибался, оглядывал громадную реку, полную плывущих льдин. "Неужто здесь нет никакой мне подмоги?"
Леса, воды, льды - кругом была пустыня. Но сам он бодрил семью, утешал всех, подавал пример труда и терпенья, никому не выдавал своих дум. Он как бы все грехи и сомнения брал на себя. Семья, казалось, была спокойна.
Только дедушка Кондрат замечал, что у Егора неладно на душе. Он не ведал причину Егоровых забот. Старик привык видеть много недостатков здешней земли. Она ему до сих пор не нравилась. Но дед надеялся, что его-то сын Егор уж должен с ней справиться.
- Эх, Егорушка, родимец! - изредка приговаривал он.
По труду Егора дед видел, что у того есть надежда.
"Да, никто тут жить не хотел, - продолжал свои думы Егор. - И вот эту землю, что никому не нужна была, мужик дерет, пашет, сушит и превращает в богатство. Поднять бы эти земли, завести на них все, что есть в жилых краях, вырастить детей!.. Ладно, что хоть подкармливает тут нас тайга мясом, заработок дает, но надеяться на охоту нельзя, а то изнищаешь и будешь гол, как гольды".
Егор, как и все мужики, ловил лис вблизи деревни. Бывало, попадались ему и чернобурки. Силин в эту зиму добыл двенадцать лисьих шкур. Но никто из крестьян не хотел жить только пушным промыслом, хотя дело это казалось доходным. Каждый на деньги, добытые от продажи мехов, старался улучшить свое хозяйство, больше распахать пашни, набраться силы самому, чтобы летом работа спорилась.
- Я тут оздоровел на зверях-то! - говорил Тимошка.
К весне все крестьяне выглядели бодрей, чем, бывало, в эту пору на родине.
"Дома мы зиму сидели другой раз без дела, - воспоминал Егор. - Были в кабале. А тут лови рыбу, гоняй почту, бей зверей. Зимой занятия денежные. Да вот и весна..."
Тут Егору вспомнилось, как Барабанов уверял его, что справедливой жизни и тут не бывать, что земля на Амуре плохая, и если казна не даст помощи - народ пустится в грабежи и торгашество.
Федор полагал, что так и надо делать, - пусть все видят, какие тут тяготы и мучения.
- Они, окаянные, гнали нас сюда, думали, поди, что мужик им пятерней расковыряет эту топь да камень, - таковы были обычные речи соседа. - А мужик-то желает себя вознаградить. Он себе найдет тут занятия!.. И никакой новой жизни быть не может. Попробуй укрась эту землю, заведи в ней справедливость! Приедут и сядут тебе на шею, найдутся душегубы! Они только и следят, не завелось ли где что. Нет, Егор, ты ее укрась, эту землю, да так, чтобы никто не видал. А лучше себя самого укрась, свой карман, брюхо наешь потолще, чтобы видели, кто ты такой есть! По брюху-то сразу видно, кто умен, а кто глуп. Живи так, чтобы себе побольше, не думай про справедливость. Все люди грешны, и мы с тобой. Значит, не мы это заводили, и не нам придется отвечать. Не губи, Егор, себя и детей! А то вот как на новом-то месте да придется им батрачить... Ты лучше уловчись и вылазь наверх, а другая волна народа дойдет сюда - ты ее мни под себя. Вот как надо! А то угадаешь под чужие колеса. Ты жалей не народ, а себя. Пусть всякий сам о себе на новой земле подумает... Эх, мне бы твою силу! Досталась она не тому, кому надо!
Егор не соглашался с Барабановым, но и не осуждал соседа, полагал по старой дружбе, что не так он плох, как толкует, что чудит более. Ведь Федор свой брат, сам дерет чащу... Просто Федор суетливый, да и не крепок, жена его покрепче, а сам он все хочет торговлей заняться, настойчивости нет, терпения не хватает. Вот он и выдумывает. Но иногда Егора зло разбирает на соседа. Федор и в самом деле забывать начинает, что крест носит. И тогда Егор косится... А Федор, кажется, потрухивает. Бабы их бранились часто, а мужики в память совместного великого пути через Сибирь прощали все друг другу.
Егор работал, старался, сухое могучее тело его изнемогало от напряжения. А Барабанов раздобрел, сам торгашил, обижал людей, искал случая утолить свою корысть. Он давал приют беглым каторжникам и заставлял их работать на росчистях, на пашне за харчи.
- Это разлюбезное дело! - говаривал он. - Принайми и ты, Егор, бродяжек.
- Нет, мне не надо, - отвечал Кузнецов. - Я сам слажу. Подневольный человек мне не помощник, он мне только радость отравит. Я уж как-нибудь со своей семьей.
Егор знал, что жадные, хищные богачи могут завестись и здесь. Но знал он и другое: что основа жизни должна быть тут кем-то заложена не из большой корысти, а из желания жить вольно, справедливо. На это полагал он свою жизнь. Он не хотел мять под себя других. Он желал, чтобы его род стал корнем народа, его сутью, плотью.
"Мне тошно обмануть человека, давить его. Я пришел сюда потому, что тут место вольное. Река, горы... Зверь в тайге, рыба в водах. Край неведомый - мне радость лишь одна, если я это все тут открою!.. Зачем же я стану хапать, когда я из-за хапуг старое кинул?"
Пошел, лед на Амуре. Река очистилась. Синие, зеленые и белые льдины дотаивали в переломанных тальниках. Верболоз зеленел от множества мохнатых сережек.
На новых, намеченных к расчистке клиньях еще стояла топь, торчали синие кривые акации, белые дудки трав с седыми венчиками, прошлогодняя лебеда, голые побеги осин и орешника, обвитые виноградом, как сухой бечевкой. Колыхалась трава на кочажнике. Весна, зелень, жизнь. Над рекой тишина. В жаркую погоду из тайги тянуло свежестью.
Летели птицы. Они неслись громадными караванами и в узком месте над рекой, между каменными быками дальнего берега и додьгинским холмом, сбивались так, что казалось, стояли в воздухе сплошной тучей.
Покой и радость были в сердце Егора, когда после корчевки сидел он по вечерам у своей бездворой избы, у костра, а вдали дымилась его пашня и темнел голый лес. Две полосы, вспаханные Егором, широко разошлись по релке. Эти полосы Тимошка Силин прозвал "Егоровы штаны". Сейчас они особенно походили на бурые меховые штаны.
"Я поднял эту землю, раскрыл, раздвинул лес, словно вырыл из глуби топей пашню свою", - и Егор верил, что не зря душа его радуется после каждого трудового дня.
Шли тяжелые низкие тучи. Сопки за рекой казались маленькими буграми по сравнению с тучами, тянувшими за собой по ельнику черную лохматую проредь.