- Настанет время - и съездишь. Обожди.
Вскоре поп крестил Айдамбо. Он назвал его Алексеем, но косу все не стриг.
- Не следует тебе отличаться от остальных своих сородичей. Это оттолкнет желающих креститься. Все привычное, народное надо сохранить, пусть только молятся гольды правильно и работают.
Косу Айдамбо долго не мог простить попу. "Все равно, когда добьюсь своего и снова буду жить на свободе, - думал он, - к черту отмахну эту косу".
И чувствовал Айдамбо: есть в душе его затаенная надежда, что он все-таки уйдет от попа. Когда он думал о свободе, сердце его болезненно сжималось. Но гольд подавлял в себе все, что противно было требованиям попа. "Пока надо терпеть, - утешал он себя. - Буду русским - к Ивану приду, что-то он скажет? Ну, тогда уж я всем себя покажу. Федьке морду набью!.. Однако, трудно быть русским! Работы много, и работа у них трудная. И думать приходится совсем по-другому. Молиться каждый день сколько приходится!.. Теперь знаю, почему русские такие".
Однажды на Мылки приехал Покпа. До старика дошли слухи, что сын его стал у попа работником. Старик рассердился и приехал с намерением заступиться за Айдамбо и хорошенько поругаться, а если придется, то и подраться с попом. Он полагал, что Айдамбо пожалуется ему на свою жизнь.
- Я теперь не Айдамбо, а Алексей, - строго сказал сын. - Крестился теперь. Каждый день лицо мою, за это лето один раз даже весь вымылся. Вместе с попом купались в озере. Скоро он будет меня грамоте обучать. Землю копать умею. Это самое главное.
"Э-э, совсем испортили, - с отчаянием подумал старик. - Не узнаю его. А какой был славный парень!.. Как-то еще коса цела у него? А говорят, попы косы рубят. Оказывается, врут".
Айдамбо работал на поле, а старик сидел, курил трубку, и слезы катились у него из единственного глаза.
"Жаль сынка... Так много работает... Уж солнце вниз идет, а я все жду, когда он закончит. А он все работает... Вот какой русский шаман, какую работу дал!"
- Ну брось, отдохни, - не вытерпел, наконец, старик.
- Нельзя!
- Да никто не заметит.
- Нет, бог все видит. Нельзя обманывать.
- Ну, дай тогда я сам тебе помогу, отдохни, пожалуйста, - попросил старик.
Айдамбо с радостью уступил отцу мотыгу: пусть и он учится.
Покпа стал копать огород.
- Я видел, как китайцы работают, умею, - подмигнул он сыну.
Мимо ехали мылкинские гольды. Они были изумлены: старый свирепый Покпа работал у священника на огороде!
- Покпа на церковном огороде грязь копает! А-на-на! - Все удивлялись силе русского шамана. - Наверное, и нам придется креститься, - печально говорили мылкинские старики.
Пришел поп и тоже стал работать мотыгой. Он сетовал, что опаздывает с огородом. Разговорился с Покпой. Проработавши час-другой, старик так измучился, что у него уже не стало сил браниться с попом. Он только кивал головой и криво улыбался.
За ужином поп налил гольдам по стакану вина. Айдамбо удивился. Сам поп не пил и редко угощал кого-нибудь. Такое внимание к отцу было приятно парню. Поп хвалил Айдамбо, толковал Покпе, что у него отменно умный, трудолюбивый сын и что дела его сына приятны богу. Старик слушал и чувствовал, что от сладкой речи попа сердцу его тоже приятно.
- Ты такой стал умный, - говорил Покпа, прощаясь с сыном. - Я матери все расскажу про тебя... - Тут старик огляделся по сторонам, отвел его к лодке и таинственно зашептал: - А сейчас как хорошо на сохатого охотиться! Бросай к чертям попа, огород и все эти дела - и убежим! Хоть совсем убежим с Мылок, бросим наш дом и перекочуем на другое место.
На миг представилось Айдамбо былая беззаботная, вольная жизнь. "Да, пожалуй, хорошо бы, конечно... А Дельдика? Нет, уж я не поеду!"
Айдамбо испугался своих мыслей. Он еще вспомнил про Авраама, про Ноя, Хама, про потоп, про Иуду и почувствовал, что эти знания владеют его умом, давят на него. Тетерь уж не видать былой воли. "Теперь я все так просто делать не могу. Должен всегда помнить, чтобы не так сделать, как Иуда, и не так, как Хам или Каин".
- Нет, отец, не думай, - сказал он. - Я не поеду домой. Лучше ты приезжай сюда и крестись.
- Я? - вспыхнул старик.
- Конечно. Надо не деревяшкам молиться. Будет вся семья крещеная.
Покпа обругал сына и в глубокой обиде поехал домой.
- Самого лучшего охотника поп испортил!
Айдамбо всю ночь думал про Хама и Иуду: "Если отца обижаешь - то как Хам, а если попа бросишь - то как Иуда. Хам обижал Ноя, а Иуда предал бога. Как тут быть? Где-то жили вот такие люди, и я должен подумать, как бы мне все сделать не как они. А может, у меня все по-другому, не так, как в Ветхом завете? А мне велят жить по завету..."
Где эти люди жили, о которых учил завет, Айдамбо не знал.
Здоровая, простая натура Айдамбо противилась тому, что он должен делать все по каким-то правилам, которые придуманы кем-то и где-то, неизвестно когда, но ум его, подавленный и напуганный, еще и раньше привыкший к суевериям, полагал, что тут все правильно, все от бога и только сам он, Айдамбо, или, по-новому, Алешка, дикий и темный и ничего не понимает в настоящей жизни.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Белье стирали в солнечный день. Таня, подоткнув юбку, стояла в воде у берега. Громадный тихий Амур начинался от голых колен Тани и простирался на долгие-долгие версты. В этом было что-то страшное для юной женщины, похожее на сказку. В Тамбовке нет такой ширины, там узкий Горюн, протоки, острова.
Таня обжилась в Уральском. Федька оказался славный, и сразу все тут понравилось. Тамбовцы острей пермяков, гульливей и, кажется, будто смышленей. Девки в Тамбовке бойчей. В семьях строгости больше, отцы и матери следят за дочерьми. На свадьбах смотрят за невестой, чтобы была непорочная, - требуют простыни. Таню держали там строго, нурили по хозяйству, и только временами, когда оставалась она с подругами, как дым от выстрела, вырывался из нее горячий пыл.
А тут тихо. И все люди - тихие, работящие, и Таней эти люди довольны, рады, что среди них завелась такая бой-баба. Она становилась в семье любимицей. Ехать сюда не хотела, да оказалось, тут свободней, чем дома, и строгостей нет. У Тани такое чувство, будто до сих пор сидела она взаперти, а сейчас открыла дверь и выбралась на солнышко. От этого на душе веселей, работа спорится, и все дивятся, сколько может наработать эта маленькая, плотно сбитая, круглолицая бабенка.
Амур тих, блестит, катит свои ровные воды к ногам работающих женщин. Чуть колыхнет ветерок - слабая рябь широкими синими пятнами ляжет на воду, и вся река словно разделится сразу на множество больших озер.
Другие бабы еще возятся, стирают, а беременная, потолстевшая Наталья уже полощет белье, перестиранное ловкой Татьяной. Они вдвоем скручивают мокрые холстины, с силой выжимают.
- Помощница-то у тебя! - кивает Бормотиха. - Поди, не нахвалишься!
Татьяна разогнулась. Голубые глаза ее посветлели на солнце, она щурится, тугое лицо в поту, в веснушках, в загаре.
- Мужик-то твой где? - окая, строго спрашивает худая Арина Бормотова, жена Терехи.
- Сплыл! - бойко отвечает Таня.
- Сплыл! Ты смотри, голубка, худо с ним обходишься!
- Да нет, - наклоняясь к воде, быстро отвечает Таня. - Мы уж бросили это баловство.
- Ну и ну-у!.. - заколыхались бабы со смеху.
И сама тощая Арина, не выдержав вида строгости, улыбнулась и покачала головой. Бабам, глядя на эту ладную молодушку, было радостно: в ней каждая как бы видела свою молодость.
После свадьбы Таню часто поддразнивали, что она не сразу стала жить с мужем. Бабы как бы толкали ее к мужику, заставляли заводить семью, вить гнездо, делать свое дело. Они говорили с ней про такие стороны бабьей жизни и рассказывали такие случаи про самих себя, что как бы приучали ее не бояться, не стесняться говорить об этом в своем кругу, спрашивать о том, что заботит. Таня чувствовала, что хотя она так же молода и весела, как и до замужества, но теперь может поступать, не оглядываясь на отца с матерью. Ей приятно было, что с ней, как с ровней, ведут такие речи, хотя она и стыдилась. В Тамбовке тоже приходилось слышать еще и не такое, но там рот раскрыть нельзя было, а тут выпаливай все, что захочешь.
- А вот моя зазноба идет, - сказала Таня.