Рэй мало напоминал путешественника-первопроходца. Глядя, как он аккуратными шажками с портфелем в руке пунктуально направляется в подземную лабораторию и столь же пунктуально возвращается из "конторы" в палатку, нельзя было отделаться от мысли, что перед тобой бюрократ от науки. Таким рисуется облик идеального научного работника инстанциям, отвечающим за "производство исследований". Между тем, работал Рэй отлично. Без всякого шума, действуя с непревзойденным мастерством, он за месяц выявил шесть типов подземных толчков, локализовал их эпицентры, высчитал скорость распространения сейсмических волн, установил коррелятивную связь между услышанными или увиденными взрывами и показаниями сейсмографов... Его сеть насчитывала пять приборов. Четыре мы установили на внешних склонах вулкана, а пятый на днище кратера. Последний имел собственный самописец, остальные четыре были связаны кабелем с подземной обсерваторией.
Фанфан и Жан-Кристоф начали свою научную работу в той же пещере: они измеряли там эманацию радона, после чего уже на холоде вместе с Вернером наполняли ампулы пробами фумарольных газов и отлагаемых ими солей. Фил продолжил геологическое исследование вершинной части вулкана, а после спуска в кратер - его стенок. Все присутствующие, ученые и шерпы, азартно занимались поисками красивых кристаллов анортоклаза. Верхние склоны Эребуса в местах, где сошел снег, были усыпаны этими кристаллами, перемешанными с кусками легкой пемзовой лавы.
Мы разошлись с Филипом Кайлом в вопросе о том, каким образом кристаллы выделились из содержавшей их лавы. Заметим, что они были исключительной длины - от 1 до 12 см, в то время как в обычных "нормальных" вулканических лавах длина кристаллов в 10-20 раз меньше. Фил и американские геологи, входившие в группу, которую он в прошлом дважды водил на Эребус, считали, что полевые шпаты были отпрепарированы из некристаллической породы много времени спустя после падения вулканических бомб в результате выветривания, дробления и постепенного измельчения лавы. Аморфная, пузырчатая, хрупкая, она хуже кристаллов сопротивлялась воздействию непогоды, сильной ветровой эрозии, перепадов температур солнечного тепла и студеных морозов полярной ночи (на этой высоте ртутный столбик в середине августа держится на отметке, близкой к -100oС), а также химическому действию фумарол на стекловидные части лав.
Мне представлялось, однако, что здесь действует совсем иной механизм. Безусловно, вылетающие из жерла Эребуса бомбы состоят из легкой пористой породы, богатой мегакристаллами анортоклаза.
В то же время нет никаких оснований утверждать, что освобождение кристаллов обусловлено выветриванием, тем более что влажность воздуха в этом месте не превышает 15-20%, как в Сахаре, а температура (другой важный фактор разрушения горных пород) не поднимается выше 20oС. В этой связи я выдвинул иное объяснение.
Кристаллы анортоклаза, находящиеся внутри лавового расплава, в момент выброса очищаются бьющей под большим давлением газовой струей - судя по замерам, которые нам иногда удавалось провести при значительно менее яростных извержениях, ее минимальная начальная скорость составляет свыше 700 км/ч. Подобная схема в гораздо большей степени способна объяснить тот факт, что практически все кристаллы были отдраены от остатков стекловидной лавы, а в тех редких случаях, когда на анортоклазе оставался налипший клок, ничто не указывало на то, что выветривание произошло после затвердевания лавы. Тот факт, что ребра кристаллов, как правило, были отшлифованы, является еще одним аргументом в пользу гипотезы о пемзовании взаимным трением при нахождении в воздухе - этот процесс протекает без особых церемоний... Нечто подобное, по-видимому, произошло на Стромболи во время мощного извержения 1931 г. с той разницей, что кристаллы представляют собой не полевой шпат, а пироксены. Они, конечно, меньше - не дециметровой и даже не сантиметровой длины, но легко доступны наблюдению вдоль всего края кратера, который устилают темным ковром.
Еще одна деталь подтвердила мое убеждение в том, что гигантские полевые шпаты освободились из магматической породы во время резкого газового выброса, а не в результате последующего выветривания: кристаллы густо усеивали внешние склоны Эребуса, в то время как на днище кратера площадью 300 тыс. м2 мы не нашли ни одного. Между тем, фумарольные газы в кратере несравненно концентрированней и обильней, так что в случае выветривания кристаллы непременно появились бы на свет божий только именно здесь.
Я объясняю это следующим образом. Мегакристаллы были "вышелушены" из жидкой лавовой оболочки во время недавнего (по геологическим меркам) сильного извержения. Оно вполне могло оказаться тем самым извержением, которое наблюдали Джеймс Росс и его спутники в 1841 г.: над открытым ими Эребусом поднимался могучий темный султан, на фоне которого выделялись, по их словам, "языки пламени". На самом деле пламя, в особенности вулканическое, прозрачно; оно бывает голубоватым, зеленоватым или красноватым, но при всех обстоятельствах его нельзя увидеть с расстояния в несколько километров. А корабль "Эребус" отстоял от вулкана Эребус более чем на 60 км. В действительности мореплаватели видели мириады раскаленных частиц, выбрасываемых вырывавшимися под огромным давлением газами на высоту сотен и даже тысяч метров.
Так продолжалось многие часы без перерыва...
Именно во время подобных длительных выбросов скорее всего и происходит "очищение" кристаллов: отдельные взрывы, даже очень сильные, длятся слишком мало времени, чтобы позволить осуществиться процессу. Извержение 1841 г. характеризовалось повышенным давлением, в результате чего газы выбрасывали загруженные твердыми кристаллами клочья лавы на большую высоту и в полете отдирали их друг от друга. К концу извержения верхние склоны горы, наружные скаты и, если оно тогда уже существовало, днище кратера должны были покрыться густой смесью кристаллов и шлаковых лапиллей - финальный акт превращений магмы. Затем на протяжении полутора веков дно кратера покрывалось наслоениями лавовых потоков обычная картина для вулканов с постоянным озером расплава Слой кристаллов 1841 г. оказался погребен под пластами лавы, излившейся позже.
Помимо Фила и меня, вопрос о происхождении анортоклазов мало кого волновал, но каждому хотелось привезти этот редкий кристалл в подарок товарищу - кристаллографу или минералогу. Что говорить, вулканические полевые шпаты таких размеров - исключительное явление, а то, что они лежат в "чистом" виде совсем уже редчайший случай. У нас появилась замечательная возможность изучить не только их минералогические характеристики, но и термические деформации кристаллов, исследовать содержащиеся в них стекловатые, кристаллические и газовые включения. Анортоклазы представали перед нами в разных формах, некоторые были спаяны - сдвойникованы, как говорят кристаллографы, причем также по-своему. Даже те из нас, кто не имел раньше представления о минералах, включились в захватывающий поиск красивых образцов. Больше всего котировались редко попадавшиеся мегакристаллы анортоклаза с темными включениями пироксенов размером около 10 мм. Теперь охота за кристаллами отнимала у нас почти все свободное время - если, конечно, пурга и туман позволяли высунуть нос из палаточного заточения.
По прошествии двух недель на вершине Эребуса мы полностью акклиматизировались и адаптировались. Никто не жаловался на головные боли или тошноту. Единственным постоянным неприятным фактором оставалась быстрая утомляемость, подтверждавшая эмпирическое наблюдение о том, что физиологически высота Эребуса соответствовала 8000 м на других широтах.
Сомнения
Подготовительная суета неотвратим приближала меня к принятию главного решения - состоится ли спуск в активный колодец или нет? Сомнения охватывали меня, едва мы забирались в палатку, роились в голове все время, пока я не засыпал (к счастью, спал я крепко).
Вот уже десять дней, как мы вели регулярное наблюдение за жерлом и пока не сумели уловить ни малейшей закономерности в чередовании взрывов. Удивляться не приходилось: таково свойство всех вулканов, что бы ни рассказывали очевидцы, в том числе и выдающие себя за вулканологов. Сколько раз приходилось слышать и читать, что Стромболи отличается регулярной деятельностью. Не верьте: вопреки легенде, Стромболи в этом смысле не отличается от всех остальных вулканов планеты. На Эребусе полное затишье длилось порой двадцать часов - более чем достаточный срок для того, чтобы спуститься к озеру и активным жерлам, произвести замеры, взять пробу эруптивных газов и сублимированных солей, выстилающих края отверстий, и без особой спешки подняться наверх. С другой стороны, бывало, что в течение часа раздавалось два, а то и три взрыва. Поскольку предугадать их мощь было невозможно, пребывание в этот момент в непосредственной близости от жерла представляло слишком большой риск, пойти на который я не мог.
21 декабря, в первый день антарктического лета, колебания и сомнения у руководителя экспедиции уступили место глубокому унынию. Произошло это в результате события, воочию продемонстрировавшего нам норов Эребуса.
В полночь Фил и Макс сменили нас с Куртом на посту возле края колодца, откуда мы вели наблюдение за деятельностью вулкана. Эти дежурства велись теперь постоянно, за исключением особой непогоды. Итак, Фил и Макс приняли смену в полночь, а три часа спустя произошел взрыв такой силы, что обоих навзничь опрокинуло ударной волной. Не привыкшие к своенравным выходкам вулкана ребята со всех ног без оглядки припустили к стенке кратера, в мгновение ока вскарабкались по ней вверх и ворвались в лагерь. Они поступили совершенно правильно. Взрыв такой мощи не происходил еще ни разу за десять дней дежурств и вполне мог быть предвестником опасной эруптивной фазы. Через несколько часов мы осторожно спустились на днище. На посеревшем от пепла снегу валялось множество свежих бомб. Свежую лаву легко узнать по контрастному цвету и отливу, этот характерный металлический отлив как правило исчезает в результате окисления и гидратации за несколько часов или дней. Поверхностное выветривание идет тем быстрее, чем больше в активном кратере агрессивных газов, чем теплее и влажнее климат. В кратере Эребуса климат был далек от экваториального, но эманации сернистых паров оказывали действие довольно быстро, так что свежевыброшенные продукты легко было отличить от появившихся там неделю назад или раньше. Кстати на Гваделупе благодаря сочетанию обоих факторов - жаркого влажного климата Антильских островов и газовых эманаций Суфриера выветривание идет очень быстро, так что отличить свежую лаву от старой совсем просто. На Эребусе эти отличия не так бросались в глаза, но мы успели уже навострить глаз - по крайней мере в потребных нам хронологических рамках. Силу взрыва сдувшего наших часовых подтверждало обилие свежих бомб. "Как хорошо что наблюдатели не задержались на месте происшествия", мелькнуло у меня.
При спуске в кратер мы обратили внимание на то, что стальной трос к которому был прикреплен грузовой крюк большой лебедки, свободно висит у стены. Между тем, накануне мы натянули его, сколько могли, подальше от стены и внизу зацепили крюк за большой камень. Сейчас вид болтавшегося троса внушал беспокойство. Что могло произойти? Объяснение ждало нас внизу: трос лопнул в двух метрах от камня, за который был зацеплен, причем оборвала его вулканическая бомба. Она лежала по соседству и ее участие в деле не вызывало сомнений: когда бомба обрушилась на натянутый трос она была так вязка что облепила его, прежде чем порвать. Все произошло в какую-то долю секунды. За долгие годы хождений по вулканам мне еще не приходилось наблюдать столь курьезного зрелища: Курт и Джо подняли вулканическую бомбу килограммов в тридцать за стальное "ушко", навечно впаявшееся в породу...
После этого инцидента мой оптимизм сильно пошел на убыль. Особенно обидно было думать о неудаче, стоя на краю колодца и жадно вглядываясь в лавовое озеро. Оно тяжко ворочалось и вздыхало, на его пурпурной поверхности вспучивались огромные пузыри и, лопаясь выбрасывали голубоватые эманации. Из щелей по соседству время от времени вырывались струи газов даже сверху на глаз было заметно под каким напором они выходили и как высока их температура - какое заманчивое "лакомство" для вулканолога.
Да, все это было прекрасно но вулкан только что продемонстрировал, насколько он может быть грозен. Риск непоправимых последствий перевешивал манящий зов лежащего у ног чуда природы.
И все же наотрез отказаться от спуска было не так просто. Никто бы не стал оспаривать моего решения, поскольку в этой области я обладал самым большим опытом. С другой стороны именно благодаря опыту я знал, во что обошлась наша экспедиция. Ее главной целью, ради которой в группу включили такое количество людей, был отбор проб и проведение замеров в активном жерле. Отказаться от нее можно было только в крайнем случае перед лицом неопровержимых доказательств неосуществимости спуска или сопряженной с ним крайней опасности. Бросить все и уйти представлялось до боли обидным...
Дилемма не давала мне покоя. Последовавшее за описанным происшествием 27-часовое затишье опять потянуло чашу весов в другую сторону. Если взрывы в течение двух суток будут такими же нечастыми, может, стоит попробовать втроем спуститься к озеру? Даже огромная, в тонну глыба мягкой лавы, которую вулкан швырнул ночью (при ярком солнце, разумеется!) по соседству с палаткой Фила, не убедила меня окончательно отказаться от идеи. Тот факт, что глыба пролетела 600 м, доказывал лишь одно: сила взрывов бывает огромной. Это ничего не добавляло к исходным условиям дилеммы, поскольку и куда более скромные проявления опасны для людей, находящихся в жерле. В тех редких случаях, когда нам удавалось заметить взрыв, мы видели, что ударная волна, заполнив цилиндр двухсотметрового колодца, в ту же секунду выплескивалась вверх на 120 м... Нет, экспериментировать с воздействием подобного удара на человеческий организм лучше не стоило.
Бдительные особы
Итак, с каждым новым взрывом надежда прослушать пульсирующее сердце вулкана то просыпалась, то вновь угасала. К моим сомнениям примешивались исторические реминисценции, показывавшие, какой ценой приходится платить в этой части света за ошибки руководителей экспедиций.
9 января 1909 г. Шеклтон, Адамс, Уайльд и Уилсон достигли 88o23' ю. ш. Южный полюс лежал перед ними в каких-то полутора градусах! Оставалось одолеть меньше 180 км по ровному плато. Все жуткие орографические препятствия были уже преодолены и остались за спиной. И вот тут Шеклтон, человек редкой энергии и целеустремленности, годами живший одной-единственной мечтой - покорить Южный полюс, поворачивает назад: остававшийся у них запас провизии не позволил бы им вернуться, реши они пройти намеченный маршрут до конца.
Три года спустя Скотт, Отс, Эванс, Боуэрс и Уилсон - тот самый Уилсон, что был вместе с Шеклтоном, и те самые Уилсон и Боуэрс, что проделали "самый жуткий поход" ради яиц императорских пингвинов - достигли полюса. И погибли на долгом пути назад. Сначала Эванс, потом Отс, пожертвовавший собой в тщетной надежде спасти троих оставшихся, и наконец трое оставшихся... Воспоминания служили историческим фоном моим раздумьям об обстоятельствах, в которых оказываются люди, бросившие вызов природе. Это уже не "победа или смерть", это - победа и смерть или поражение и жизнь...
О цене осторожности свидетельствуют нападки, которым подвергся норвежец Борхгревинк, первый путешественник, ступивший не на ледовое поле, а непосредственно на антарктический материк (это произошло в 1895 г. возле мыса Адэр, открытого за полвека до того Джеймсом Россом). В 1899-1900 гг. Борхгревинк руководил первой зимовкой на континенте. Она прошла в очень тяжелых условиях. Следующим летом Борхгревинк с двумя спутниками совершили поход по шельфовому ледника Росса, дойдя до 78o50 ю. ш., "самой южной точки", достигнутой к тому времени. По возвращении в Англию (экспедиция, которой руководил энергичный норвежец, была британской) Борхгревинка жестоко отчитали за то, что он повернул назад, а не двинулся дальше к югу: упустить возможность в первом году нового века добраться до восьмидесятой параллели! При этом не учитывалось, что кто-то из них, а то и все трое, могли не вернуться из похода. Право на решение должно принадлежать людям, непосредственно участвующим в деле, а не "генералам", заседающим в штабах или торговой палате, не влиятельным особам, будь то президенты научных обществ или университетская профессура.
Одним из тех, кто наиболее агрессивно вел себя по отношению к Борхгревинку (а несколькими годами позже к Шеклтону), был президент Королевского географического общества Клементс Маркхем. Сам он, совершив в молодости несколько коротких экспедиций на развалины инков в Перу, сделал блестящую карьеру в качестве заседателя в различных комитетах могущественного Географического общества Великобритании, удостоился многих почестей и наград, прожил долгую спокойную жизнь. Характеристику сэра Клементса, оставленную Лоуренсом Кэрвеном в замечательной "Истории полярных путешествий", с полным правом можно отнести ко всякому, кто поставит природный ум на службу честолюбию. А уж добравшись до власти, подобные лица цепляются за нее руками и ногами. "Маркхем - пишет Кэрвен, - обладал тактическим талантом, умением плести тончайшую интригу и терпеливо выжидать момента, пока бразды правления окажутся у него в руках".
Маркхем невзлюбит Борхгревинка в первую очередь потому, что тот не был англичанином, а в высших кругах охотно культивируют шовинизм, и еще потому, что тот не был офицером королевского флота, а это в глазах сэра Клементса являлось непоправимым пороком. Тем же пороком страдал и Шеклтон, причем он усугубил его еще пуще, став соперником капитана Скотта, любимца Маркхема, для которого сопротивление волеизъявлению начальства было сродни бунту на корабле. Соответственно Маркхем сделал все, что в его силах, дабы помешать вначале экспедиции Борхгревинка а затем Шеклтона.
С годами влиятельные особы укрепили свое влияние, а отношения, которые были характерны для тех далеких лет не редкость и в наши дни. Прежде чем дело дойдет до преодоления природных препятствий, приходится продираться сквозь препоны, воздвигнутые бонзами от науки.
Я вспоминал о своих прославленных предшественниках, думая о дилемме, поставленной передо мной Эребусом. Конечно я не собирался идти на риск только ради того, чтобы потом не подвергнуться критике со стороны представителей научных инстанций - прежде всего потому, что не считал их компетентными. Не собирался я ставить ребят в опасное положение и ради интереса, пусть очень большого, который представляли эруптивные газы. С другой стороны, невыносима была мысль уехать несолоно хлебавши, когда имелся шанс спуститься и добыть вожделенные пробы! Мы столько мечтали о них, столько уже потратили сил, начиная с малоприятного выбивания кредитов и кончая обморожениями не говоря о доставке в кратер оборудования и аппаратуры. Нет, право слово, быть на Эребусе и не заглянуть в него - чистое безумие... Каждый новый период продолжительного затишья пробуждал очередной всплеск надежды.
Отпраздновали рождество. В полночь во франкоязычной кухне-столовой, а в полдень в англоязычной. Четырнадцать здоровых парней в "парадной зале" радиусом меньше двух метров сидели в прямом смысле тесным кругом; царило дружеское веселье. Обычно во французской палатке был французский стол, а в новозеландской - британский. Правда блюда одной и другой кухни не особенно отличались: провизию брали из общего запаса - мороженое мясо и овощи, сухое картофельное пюре, сыр, масло, галеты, шоколад, варенье, фрукты (сушеные или в сиропе). Способ приготовления тоже был примерно один и тот же, но беседа за едой на родном языке дает большую релаксацию, если можно так выразиться. Тем не менее ежедневно каждое "землячество" непременно приглашало одного-двух иностранцев к своему столу. Это было важно для сохранения общего духа экспедиции, где чужими были только языки.
Затем на три дня зарядила пурга. Видимость упала до нескольких шагов, так что походы к кратеру пришлось прекратить. Минули уже три недели нашего пребывания на вулкане, и усталость начата давать себя знать. Высота, холод и сухость воздуха подтачивали сопротивляемость организма. Одни справлялись с этим лучше, другие хуже, но воздействие ощущали все. Однако, как только стихала непогода, все жадно накидывались на работу. Фанфан и Жан-Кристоф брали пробы газов из трещин в основании стенки кратера, мы с помощью радиометра измеряли температуру лавового озера, собрали коллекцию геологических образцов и несколько сотен кристаллов анортоклаза. Рэй записал на ленту гектометра подземные толчки. Вернер исследовал и занес на карту систему пещер, начинавшуюся в "сейсмографическом зале" и уходившую почти под самый лагерь.
Наконец туман рассеялся, выглянуло солнце и мы ходко припустились к кратеру. Я все больше утверждался в мысли поступить так, как мы сделали на Ньирагонго, где после полутора недель наблюдений совершили вылазку в огненный колодец. Огромное мятежное озеро Ньирагонго выплеснулось из широкой чаши, где обычно кипело и за несколько минут залило все днище кратера более 150 тыс. м2. Подобные разливы случались уже не однажды, но за десять дней наблюдений за жерлом мы установили, что они происходили только ночью. В конце концов я принял решение рискнуть и произвести спуск около полудня в последний день нашего пребывания у кратера, если ночной разлив огненной лавы прекратится к рассвету. Здесь, на Эребусе, после серии редких взрывов зарегистрированных до начала пурги, можно было попытаться проделать тот же трюк. Опять-таки если суточное наблюдение покажет, что промежутки между взрывами длятся не меньше пяти-шести часов.
Джо и Курт а затем Шон и Гарри несли вахту у жерла, остальные занимались своими делами. В полночь, когда солнце заливает полюс дивным золотистым светом и даже создает иллюзию тепла, хотя термометр по-прежнему показывает -27oС, мы с Фанфаном заступили на дежурство. Шон и Гарри проведя снаружи уже больше шестнадцати часов не захотели спускаться в лагерь. Вместо того чтобы идти есть или спать они притулились рядом с нами у ледяного гребня колодца. Открывавшаяся картина была поистине грандиозной. Внизу на дне цилиндра всполохами розовело озеро расплава, впереди поднимался конус горы Дисковери, с которой сползали языки ледников, искрившиеся под полуночным солнцем. На востоке, казалось совсем близко, в идеально прозрачном воздухе расстилался шельфовый ледник, из которого поднимались бледно-зелеными холмиками Терра Нова и Террор.
Около четырех часов утра послышался довольно сильный взрыв. До нас долетели клочья лавы. Ну все, теперь если до следующего взрыва пройдет хотя бы четыре часа, мы спускаемся в жерло!
В течение следующих пятидесяти минут раздалось два взрыва. Поведение Эребуса как было, так и осталось непредсказуемым. На этот раз от попытки спуститься в кратер пришлось отказаться. Мы уезжали за 20 тыс. км от цели, которая находилась от нас в 120 м - рукой подать...
Лавовые озера
В течение трех лет у нас не было возможности вернуться на Эребус. В 1975 г. - из-за отсутствия средств, в 1976 - из-за скандала с Суфриером. Быть может мы пропустили тогда редкий случай: новозеландские коллеги сообщили, что активность жерла в том году была значительно слабее, чем в 1974. Когда наконец в 1977 г. у нас появился случай навестить Эребус, Филип Кайл прислал мне каблограмму о том, что эруптивный процесс снова усилился. Я изменил наши планы и в соответствии с этим состав группы.
Коль скоро спуск в колодец не планируется, бессмысленно брать в экспедицию людей, специализирующихся на подобных операциях. За неимением доступа к "горячим" газам придется работать с холодными эманациями, как мы их называем. Экспедиция, пробывшая на Эребусе с 2 по 17 января 1978 г. оказалась таким образом не столь многочисленной, что упрощало интендантские проблемы: нас было восемь вместо четырнадцати. Филип Кайл взял с собой ассистентом молодого американского геолога Билла Макферсона, Брэд Скотт представлял геологическую службу Новой Зеландии, Питер Фаррел отвечал за оргвопросы (роль, которую три года назад успешно выполнял Шон Норман) а Рассел Брайс был у него помощником. Французы прибыли втроем: Рене Фэвр-Пьерре, больше известный как Йети, химик из Гренобльского центра ядерных исследований, Жорж Польян из Центра по изучению слабой радиоактивности и я.
Как и в прошлый раз медики предписали нам пройти адаптацию на леднике у Клыка, но мне удалось уговорить начальство не отправлять нас в промежуточный лагерь. Вертолеты забросили участников экспедиции в верхний лагерь после того, как я дал торжественное обещание не переутомляться и вообще ничего не делать в первые пять суток - минимальный срок для акклиматизации.
Итак мне посчастливилось вновь порадовать свой взор сказочным видом вокруг базы Скотта, а затем грандиозным пейзажем, открывающемся с высот Эребуса. В этот раз мы приехали попозже, и летнее таяние было уже в разгаре. Прошел первый ледокол, на солнце нежились тюлени, пингвиньи детеныши на мысе Ройдс подросли почти вровень с родителями, хотя еще донашивали серые пуховые "доспехи", поморники на полном серьезе пугали нас, стараясь защитить единственное большое коричневое яйцо, которое они высиживали, храбро пикировали с криком, а иногда даже задевали голову крылом. Антарктический свет был все так же ярок, а Эребус так же царствен. Над вершиной висело легкое пиниеобразное облако, которое ветер вытягивал в длину на добрую сотню километров.
Своей славой вулкан обязан, конечно, тому, что природа воздвигла его в труднодоступной Антарктиде, за тридевять земель от обитаемых районов. Немалую роль играет и величественность окружающего пейзажа. Но для нас, вулканологов, он привлекателен еще и тем, что ставит ряд вопросов, на которые пока нет однозначных ответов. Чем объясняется его непрекращающаяся активность? Почему питающая Эребус вязкая лава образует озеро жидкого расплава вместо того, чтобы застыть, окаменеть в полярном холоде? Почему среди тысяч активных вулканов Земли только Эребусу свойствен столь уникальный химический и минералогический состав лавы? И почему этот исключительный вулкан оказался в не менее исключительном месте?
Все эти вопросы не давали мне покоя, быть может, в большей степени, чем многим другим, по той причине, что проблемы лавовых озер будоражат мой ум на протяжении вот уже тридцати лет. Причем будоражат не умозрительно, как человека, заинтересовавшегося тем или иным аспектом вулканологии, а по личным мотивам. Так уж сложилась моя жизнь, что я вновь и вновь сталкивался с этим поразительным явлением природы. Ньирагонго, Эрта-Але, Эребус, не говоря уж об эфемерных озерах.
Было выдвинуто немало объяснений механизму, позволяющему породе оставаться в расплавленном состоянии: конвекция, заставляющая свежую магму подниматься из глубин и увлекающая частично охлажденную магму с поверхности вниз, тепло магматических газов, экзотермические реакции отдельных компонентов магмы с кислородом воздуха; даже калории радиоактивного излучения горных пород. Сам я долгое время разделял гипотезу о том, что газы являются главным фактором переноса тепловой энергии с глубин к земной поверхности. Действительно, газы способствуют поддержанию высокой температуры озер расплава, так же очевидно, что этому способствуют и некоторые окислительные реакции. Однако если до 1977 г. я скептически относился к идее конвекции, заставляющей лаву подниматься с километровых глубин, то теперь я считаю это предположение весьма правдоподобным.
Убедило меня внезапное исчезновение в 1977 г. лавового озера Ньирагонго. Извержение, начавшееся там 10 января этого года, оказалось исключительным по всем статьям: по своей краткости - оно продолжалось менее получаса; убийственной силе - лавовые потоки унесли несколько сот жизней в то время, как обычно извержения не приводили к столь тяжелым последствиям; по площади, которую лава залила за каких-то двадцать минут, - 20 млн. м2; наконец, по объему магмы, участвовавшей в столь коротком извержении, - 200 млн. м3.
До тех пор я придерживался классической схемы, согласно которой лавовое озеро и его питающее жерло имеют в разрезе вид гриба на длинной тонкой ножке или зонтика. В меньшей степени я был согласен с объяснением механизма действия такого вулкана. Оно состояло в том, что восходящий поток растекается в стороны при выходе на воздух и вновь устремляется вниз, став более тяжелым (по сравнению со свежей магмой) в результате охлаждения и потери газов во время перемещения по поверхности озера. При этом нисходящие потоки обтекают восходящую колонну.
Подобное описание представлялось мне маловероятным с механической точки зрения. Трудно было представить себе, каким образом лава, став очень вязкой в результате потери 100-260o после многочасовых блужданий по поверхности озера умудряется вновь отыскать узкое горло для спуска по подземному "трубопроводу". Схема выглядела особенно нереальной потому, что напор восходящего по этому трубопроводу потока явно превосходил гидростатическое давление. Попробуйте вообразить себе ванну, которую нужно слить через ту же трубу, через которую она наполняется, причем именно в момент наполнения...
Напомню, что извержение 1977 г. развивалось следующим образом. Вначале напор восходящих потоков магмы привел к подъему уровня лавового озера на 50 м; вулкан продолжал раздуваться и в конце концов треснул, словно перезрелый плод. Потоки лавы забурлили по склонам, выливаясь из боковых трещин, открывшихся в 800 м ниже кратера. Когда я облетел кратер на самолете, он был пуст. Этот факт в совокупности с остальными не оставил сомнений в том, что излияние произошло под действием силы тяжести. Иными словами, из вулкана вытекла огненная масса, находившаяся выше уровня открывшихся трещин. Если допустить, что структура вулканов с постоянными озерами имеет форму гриба на тонкой ножке, то объем вытекшей лавы и магмы должен был быть равен объему озера. Между тем, они не сходились на целый порядок: объем шляпки" в кратере Ньирагонго не превышал 20 млн. м3, в то время как из трещин вырвалось не менее 200 млн. м3 расплава. Таким образом, принятая большинством геологов классическая схема - плоскость на длинном тонком стержне - не могла дать объяснение механизму колоссального излияния 10 января.