- Да так, сударь, прибудет, что не знаю, как и справлюсь при такой семьище,- сказал Сурмин.- Здесь под боком у матерей, надо правду говорить, житье нам приволье, а там еще господь ведает, каково оно будет... Не к добру, сударь, вздумали эту выгонку. Матерям что! У матерей по кубышкам довольно. Станет на что век доживать... То бы, кажись, надо было принять в расчет, что вокруг каждого скита по скольку деревень кормится... Земли здесь, знаете, каковы, без промыслов мужику дохнуть нельзя, а промыслы-то все по скитам. Разгонят матерей, чем тогда мужикам будет кормиться? За новы промысла приниматься?.. Так к новым-то промыслам ведь не легко привыкать. В пять лет не устроишь нового хозяйства, а в пять-то годов можно и до сумы дойти... Хоша теперь и много окольных крестьян в хороших достатках живет, а залежных денег почитай ни у единого нет... Крутые, сударь, времена подходят... Крутые времена!.. И призадумался Ермило Сурмин.
- Что матушка Манефа?- после недолгого молчанья, смотря в окно на ее обитель, спросил Петр Степаныч.- Слышал я, что все хворает.
- Не богата здоровьем,- молвил Ермило Матвеич.- А впрочем, старица тверда. По моему рассужденью, какие бы ей беды впереди ни были, все-таки до ста годов проскрипит... Плотию хоша немощна, зато духом ух какая крепкая! Кремень старица, как есть железная!..
- Фленушка, слышь, у нее тоже не больно здорова? - спросил Петр Степаныч, отвернувшись от хозяина и глядя в окошко.- Таисею Бояркиных видел я на днях у Макарья, она сказывала.
- Кажись бы, ничего,- ответил Ермило Матвеич.- Вечор к моим девкам Манефины белицы забегали, ничего про ее болести не сказывали.
Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, на людях будет одна, дома другая.
- У них, слышь, тут приключенья разные были? - сказал Самоквасов, по-прежнему глядя в окошко.
- Уж именно приключения,- ответил с улыбкой Ермило Матвеич.- Зараз двух невест снарядила иноческая обитель: Марья Гавриловна сама уехала да замуж вышла, матушкину племянницу силком выкрали да с архиерейским послом повенчали... Того и гляди, чтоб и Фленушка с Марьей головщицей с кем-нибудь не улепетнули.
- Уж будто и Фленушка? - быстро оборотясь к хозяину, сказал Самоквасов.
- Девка озорь, от нее всего можно ждать,- молвил Ермило Матвеич.- Бедовая! Я так полагаю, что ежель они в город переедут, она беспременно там замуж выскочит. Не черницей девка глядит, не на иночество смотрит.
И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не узнал от него. "Не врет ли Таисея? - подумал он.- Ведь это матери судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают, чего никто и во снах не видал".
- А как матушка Манефа насчет этих свадеб? - спросил Петр Степаныч.
- Что же ей? Не обительские сбежали,- отвечал Ермило Матвеич.- Одна своим домом жила, другая гостила, обе мирские... Да хоша б и обительские?.. Где, в каком скиту, в какой обители того не случалось? А у них, в Манефиной то есть обители, и такие дела бывали, что сами игуменьи замуж сбегивали. Перед Манефой-то у них мать Екатерина в игуменьях сидела, а перед ней Вера Иевлевна. Обителью целый год правила, да и сбежала с игуменства, а после того дошли слухи, что повенчалась... И то сказать, чем белицам сегодня с одним, завтра с другим баловаться, не в пример им лучше замуж выходить... Тут по крайней мере закон. А то чего-то, чего не бывает у них... Особливо когда вашей братьи, молодых благодетелей, понаедет. Тут уж только знай да прималчивай, гляди да не разглядывай...- усмехнувшись, примолвил Сурмин. Ни слова на то не ответил Самоквасов.
- А знаете ли что, Петр Степаныч? - немного погодя сказал Ермило Матвеич.Как племянницу-то у Манефы умчали, так ведь мы на вас было спервоначалу-то думали. Да уж после, дней этак через пяток, узнаем, что это дело архиерейский посланник состряпал, а потом слышим, что сам невестин родитель ту свадьбу устроил. Недели две тому назад в Городце на базаре я с ним виделся - хохочет над Манефой, помирает со смеху... А как подумать - зачем бы, кажется, ему на такие дела подыматься? Выдал бы дочку честью, как водится,- так нет, на вот поди ты с ним... Озорной, даром что голову-то инеем уж побило. Тогда, как на Петров-от день вы у Манефы гостили, он, слышь, все эти дела и подстроил...
И лошади-то, слышь, его на подхват невесты были высланы... Потешный!..
- А как у вас про Фленушку говорят? Причастна к тому делу была али нет?спросил Петр Степаныч.
- Говорить-то все говорят, что она тут была ни при чем, да я что-то мало веры тому даю... Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать,- отвечал на то Сурмин.
Напившись чаю, Ермило Матвеич проводил гостя в приготовленную светелку, что была над мастерской, и, наказав старшей снохе сготовить хороший обед, пошел бондарничать. Петр Степаныч, оставшись один, долго стоял у окна, долго глядел на Манефину обитель. Фленушкина горница прямо перед ним была, ставни были уж растворены, но внутри горниц через белые занавески ничего не видно было. На обительском дворе было пустехонько, лишь у крыльца келарни две дебелые, здоровенные белицы перемывали кадки, да на конном дворе копошился над дорожной кибиткой конюх Дементий... Моросил дождик - везде пусто, везде тихо, только удары бондарей слышались. "Может быть, это все вздор, одни только выдумки матери Таисеи,- подумал Петр Степаныч и прилег на высоко взбитый пуховик.- Немножко погодя схожу я к Бояркиным, там с Ираидой либо с матерью Арсенией повидаюсь, авось от них разузнаю что-нибудь".
Но сон сломил усталого с дороги, и проспал Петр Степаныч до самого полудня, проспал бы и дольше, да Сурмин пришел гостя обедать звать.
Тотчас после обеда Самоквасов спешно собрался в обитель Бояркиных. Там за отлучкой Таисеи правила казначея мать Ираида. Обрадовалась она и с тем вместе изумилась неожиданному появленью Самоквасова. Узнавши, что остановился он у иконника, начала пенять ему:
- Мы-то чем перед вами провинились, благодетель наш Петр Степаныч? заговорила она.- До сих пор завсегда в нашей обители приставали, и завсегда мы были рады вам ото всей души, а тут вдруг за что-то прогневались. В те поры, как поехали вы от нас, на казанскую-то, сказывали вы матушке, что всего на недельку от нас отъезжаете. Уж мы ждали вас, ждали, а потом и ждать перестали - теперь вот уж восьмая неделя после казанской пошла, а вас все нет да нет. А приехали, так и тут нас обидели - мимо объехали. За что же такая немилость? Чем мы, убогие, прогневали вас, чем вас на сердце навели?
- Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать,- сказал Петр Степаныч,- ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил... А не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь... И вам бы из-за меня неприятность вышла... Потому и пристал в сиротском дому.
- У Ермила Матвеича? Так, сударь, так,- промолвила мать Ираида.- А все ж нам обидно, что нас миновали. Сами посудите, сколько годов у нас приставали, а тут вдруг и объехали... А что ж? Нешто тот генерал скоро наедет? Тогда на Петров день матушка Манефа весточку из Питера получила, на днях бы ждали его, да вот восемь недель прошло, а бог нас миловал.
- Скоро, говорят, приедет, а в какой день, того никому неизвестно,- сказал Петр Степаныч.
- Поскорей бы наша-то матушка приезжала...- подгорюнясь и печально вздыхая, молвила мать Ираида.- Ну как вдруг да без ее бытности накатит незваный гость... Что без нее я стану делать?
- Вечор виделся я с вашей матушкой,- сказал Петр Степаныч.
- Что, как она, сердечная? Здорова ли? - с живостью спросила мать Ираида.
- Ничего, здорова, все хлопочет,- ответил Петр Степаныч.
- Домой-то скоро ли сряжается? - спросила мать казначея.
- О том, матушка, у меня речей с ней не было,- отвечал Самоквасов.Мельком виделись-то мы, в людях. Когда я говорил с ней, не думал еще тогда так скоро у вас быть, полагал даже, что вряд ли нынешним годом и удастся мне в Комаров-от попасть. Повидавшись с матушкой Таисеей, воротился на квартиру, гляжу - письмо меня ждет, прочитал, вижу, то дело, по коему у Макарья я проживал, отложено. Других особенных делов у меня нет, подумал я, подумал, да и поехал к вам. Тогда, как уезжал на казанскую-то, матушка Манефа в отлучке была, а мне еще следовало немножко деньжонок ей на раздачу додать - поэтому теперь нарочно и приехал. Ну что, как она, матушка-то Манефа, теперь?
- Да все в беспокойствах, все в хлопотах,- участливо промолвила Ираида.- В город на житье сбирается, до выгонки хочет там устроиться... А тут еще эти неприятности одна вслед за другой: Марья Гавриловна замуж вышла, Прасковья Патаповна...
- А еще-то что? - спросил Самоквасов.
- Больше-то ничего,- несколько даже удивившись такому вопросу, отвечала мать Ираида.- Что же еще-то?.. И того вдоволь... Слава теперь пошла на ихнюю обитель, праздная молва... Разве легко это матушке?
- Что ж ей очень-то печалиться? - успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил Петр Степаныч. "Видно, мать Таисея ради красного словца пустяков наплела",- подумал он и продолжал свои речи, обращаясь к Ираиде: - Марья Гавриловна была не из обительских, не под матушкиным началом жила. Прасковьи Патаповны свадьбу отец устроил...
- Так-то оно так, благодетель, а все же нелегко перенести это матушке,сказала на то Ираида.- Хоша бы насчет племянненки - конечно, не жила она в обители, погостить лишь на краткое время приехала, и выкрали ее не из кельи, а на гулянке, опять же и всю эту самокрутку сам родитель для дурацкой, прости господи, потехи своей состряпал... Да на Москве-то не так посудили... Оскорбляются... "Мы,- пишут,- посла к вам по духовному делу послали, а вы его оженили, да еще у церковного попа повенчали!" Такую остуду от первейших благодетелей принять большой расчет, особливо при надлежащей нужде. От того от самого матушка Манефа и к Макарью не поехала. "Глаза, говорит, стыдно показать перед московскими..." Марья Гавриловна замуж ушла - матушке убыток, да какой еще убыток-от. Пришла ведь она к ней на неисходное житие. У нас в скиту так полагали, да и сама матушка Манефа так думала, что, когда скончалась бы Марья Гавриловна, все бы, что после нее ни осталось - пошло в обитель. Она же и в город с матушкой обещалась переехать... Тут, благодетель, такой убыток, что сразу-то и не сосчитаешь... Да еще что выходит теперь!.. Муженек-от ее присылал сюда, чтобы домик-от Марьи Гавриловны на своз продать али чтоб матушка Манефа деньги за него уплатила... Вот какого гуся подхватила себе наша вдовушка... Ни стыда нет в глазах, ни совести... Да не что взял - никаких бумаг на то, что домик Марьи Гавриловнин, нет... Поверенный-от его, не солоно хлебавши, подобру-поздорову и отъехал. Судом беспутный грозит... Пожалуй, еще бы матушке хлопот не нажить...
- А Фленушка что? - немножко помолчав и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр Степаныч.- Матушка Таисея такие мне страсти про нее рассказала, что не знаю, как и верить. Постричься, слышь, хотела, потом руки на себя наложить вздумала...
- Это точно, что на постриг совсем было она согласилась. Матушка-то Манефа давно ведь склоняет ее надеть иночество,- сказала мать Ираида.- Ну согласилась было, а там через сколько-то дней опять: "Не хочу да не хочу..." Ну и пошумела, опечалила матушку... Девица ведь неразумная! - примолвила Ираида.Ведь, ежели она примет иночество, матушка-то Манефа при своем животе благословит ее на игуменство, и никто из обительских слова против того не молвит. А пошлет господь по душу матушки, а Фленушка в белицах будет - ну тогда и отошли ее красные дни. Кого б ни избрали тогда во игуменьи, никто уж такой воли, как теперь, ей не даст. Всего натерпится, со всяким горем спознается. Пока матушка Манефа жива, ей во всем воля, а преставится матушка, из чужих рук придется глядеть. Матушка Манефа старица мудрая, все это хорошо понимает, оттого и желательно ей поскорее Фленушку присовокупить к ангельскому чину. А она ровно бешеная, пользы своей не познает - только и слов, что "не хочу" да "не хочу".
- А руки-то как же хотела на себя поднять? - спросил Петр Степаныч.
- Чудила! - добродушно улыбаясь, молвила мать Ираида.- Она ведь из всего скиту у нас самая затейная, самая потешная... Ножик схватила: "Зарежусь, кричит, а иночества (Здесь под словом "иночество" разумеется коротенькая манатейка вроде пелеринки, носимая старообрядскими иноками и инокинями. ) не вздену".
Ну, и пошумела в келарне, а не то чтобы вправду думала руки на себя наложить. Наши девицы были притом, они сказывали. А мать Виринея, знаете ее, испужалась да к матушке Манефе побегла... и наделала пуще шуму еще... Тем все и покончилось. Раздосадовали оченно тогда Флену-то Васильевну, оттого так и расходилась. А перед тем, надо полагать, зубки пополоскала, под турахом ( Турах - состояние немного пьяного; под турахом - то же, что навеселе - быть пьяну слегка.) маленько была.
Схватившись за локотник кресла, Самоквасов тихо промолвил:
- Неужто вправду?
- Правда, благодетель, истинная правда. Что же мне хвастать?.. Из-за чего?.. Не сама она творила да пустяшные слова говорила - бальзамчик говорил...- равнодушно промолвила мать Ираида.
- Неужто вправду? - еще тише повторил Петр Степаныч.
- Что ж делать, благодетель? Скука, тоска, дела никакого нет,- молвила мать Ираида.- До кого ни доведись. Она же не то, чтоб очень молоденькая,двадцать седьмой, никак, весной-то пошел...
Головой только покачал Петр Степаныч. "И я тому виной...- подумал он.- Ах ты, Фленушка, Фленушка!" И лицо его потускнело.
- До кого, батюшка, ни доведись, до кого ни доведись, сударик ты мой!..продолжала между тем мать Ираида.- Соблазн, искушение, а враг-от силен... Ох! - вздохнула мать казначея.- Про себя как вспомянуть, что со мной было перед постригом-то!.. Вот уж теперь без году тридцать лет прошло, как вздела я иночество, а была тогда еще моложе Флены Васильевны - на двадцать втором годике ангельского чина сподобилась я, многогрешная. Тетенька была у меня, в здешней обители жила, старица была умная, рассудительная, все ее почитали уставщицей при моленной была. Родом мы, сударь, дальние, из-под Москвы, гуслицкие. Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты ушел.
Опричь снохи да ее ребятишек, племянников, значит, моих, на родине у меня ни души не осталось из сродников. Ну, известно, каковы снохи живут богоданны-то сестрицы,- крапива жгучая. Нет ни нужды, ни заботы ей, что золовка не ела - сохни, издохни - ей все нипочем... И бывала я, сударь, по целым дням не пиваючи, не едаючи. А мне всего только семнадцатый годок в ту пору пошел. Была я перед снохой как есть безответная. В то кручинное, горькое безвременье много я бед приняла, много слез пролила. Больше года со сношенькой маялась, дольше стерпеть не могла, уехала к тетеньке горе размыкать, да вот и осталась здесь... У тетеньки под крылышком жизнь была мне хорошая, а все-таки хотелось, грешнице, вольной волюшки, не могла я мира забыть... Всего на уме тогда перебродило... А тетенька меж тем захирела - годы брали свое: на восьмой десяток тогда она поступила. Стало слезно меня уговаривать, надела б я на себя иночество, прочное бы место получила в обители. Не то ведь я гостья, не обительская белица, "убирайся, скажут матери, на все на четыре стороны". Знала я это, и то знала, что негде будет мне головы приклонить. А мир смущает да смущает, вольной волюшки хочется...
А тетеньке все хуже да хуже, молит, просит меня ангельский образ принять... Игуменья, мать Феонилла была тогда у нас, тоже уговаривает меня. Бывало, поучает, поучает от святого писания, да иной раз, как не слушаюсь, и пригрозит. Нечего было мне делать, хоть виляй, хоть ковыляй, а черной рясы не избудешь... Дала согласие, девять недель только сроку попросила.. Дали .. И что я в те девять недель претерпела, что перенесла, рассказать тебе, благодетель, невозможно... Тоска со всего света вольного!..