- Не для чего,- ответил Патап Максимыч.- Палатка не клеть, ее не подломаешь, опять же народ близко, а на деревне караулы; оно правда, эти караулы одна только слава, редко когда и до полуночи караульные деревню обходят, а все-таки дубиной постукивают. Какой ни будь храбрый вор, все-таки поопасится идти на свой промысел.
- Оно точно. Справедливо сказано,- промолвил Никифор.- По себе хорошо знаю. Да ведь вот что надо говорить:
"Вор вором, а крадено краденым". В деревенскую клеть залезть нужна отвага, да не больно большая. Что взять с полушубков да с бабьих сарафанов? С голодухи больше клети подламывают да еще ежели пить хочется, а в кармане дыра... А тут вдруг на сто тысяч! При таком богатстве у всякого вора прибудет отваги, и на самое опасное дело пойдет он наудалую: бог, мол, не выдаст, свинья не съест. Нет, во всяком разе, по-моему, надо бы к палатке караул приставить, да не ночной только, а и денной, палатка-то ведь почти на всполье стоит, всяких людей вокруг бывает немало.
- Крепка, не проломают,- самоуверенно сказал на то Патап Максимыч и повел совсем про другое речь.
- Как озими на Узенях? - спросил он у шурина.
- Озими хорошие,- отвечал Никифор.- После Покрова зажелтели было, потому что с Семенова дня дождей не было ни капельки, погода сухая, а солнышко грело, ровно летом, ну а как пошли дожди да подули сиверки, озимые опять зазеленели.
- У Зубкова как? - спросил Патап Максимыч.
- Хорошо, очень даже хорошо,- отвечал Никифор.
- А на моих хуторах, что переснял я у Зубковых, случилось тебе быть? спросил Чапурин.
- Как же. Нарочно два раза туда заезжал. Все осмотрел,- отвечал Никифор Захарыч.
- Ну, что же?
- Да ничего, все слава богу, сказал Никифор.- Озими тоже зазеленели, скот в теле, овса, сена, яровой соломы и всякого другого корма до будущего хлеба с залишком будет, приказчики на хуторах радивые, рабочий народ всем доволен, соседские, слышь, завидуют ихней жизни.
- Весной, даст бог, сам сплыву, кстати же надо будет с казной новые условия писать, прежним-то к осени предбудущего года сроки минут. Беспременно поеду, коли жив буду,- сказал Патап Максимыч.- Ступай повидай сестру-то,прибавил он.- Плохо, брат, ее дело, больно плохо... Не знаю, что и будет, какую волю господь сотворит над ней. А сохрани бог, не станет Захаровны, сгинет дом и пропадет моя головушка!.. Как жить с этой дурищей Прасковьей да с ее мужем бездельником?.. Мука будет одна... Да повидай внучонка, Захарушку-то, что наша дурища принесла... Пойдем, Никифор, пойдем, любезный ты мой, к Захаровне.
У изголовья Аксиньи Захаровны сидела Дарья Сергевна и читала ей из "Пролога" житие преподобно-мучеников Галактиона и Епистемии: память их на другой день (Ноября 5-го.) приходилась. Жадно слушала болящая мирное, протяжное чтение Дарьи Сергевны, с благочестивым упоением; не пророня ни словечка, слушала она про лютые мучения, коим подвергали нечестивые верных рабов божиих, и ровно светочи горели на ее безжизненном, неподвижном лице. Тут же, тыкаясь носом, дремала в углу Прасковья Патаповна, едва держа у груди заснувшего Захарушку, того и гляди заботливая матушка брякнет об пол своего первенца. Никифор благоговейно вступил в горницу, где умирающая Настя прощальными речами преобразила душу его и возвела падшего из греховной погибели. Навернулись у него слезы, когда клал он поклоны перед святыми. Обратясь потом к сестре, он низко поклонился ей и спросил про здоровье.
Аксинья Захаровна ненавидела брата, когда проводил он беспутную жизнь, проклинала его всякими клятвами, называла кровным врагом своим и в разговорах с мужем нередко желала Никифору сгибнуть где-нибудь под оврагом. Но теперь она переменилась. Не вдруг изменила она об нем свои мысли, не сразу поверила братнину исправлению, думала, что все это у него одно притворство, но мало-помалу уверилась, что он на добрую стезю напал. И тогда возвратила она прежнюю любовь к нему, такую же почти любовь, какую питала, будучи уже большенькой девочкой, когда нянчила маленького своего братишку. Его дельные и всегда удачные распоряжения по даваемым ему Патапом Максимычем поручениям убедили Аксинью Захаровну, что Никифор человек - золото, за что ни возьмется, дело у него так и кипит. И стал он ей дорог и любезен, и, кроме мужа, кажется, она его любила больше всех. Груня, что ни говори, все-таки чужая, а к дочери и зятю сердце ее вовсе не лежало.
- Ну что? Как тебя бог милует? - спросил Никифор, подойдя к сестре.
- Все так же, Микешенька, все так же, родной. Ни лучше, ни хуже, измаялась я совсем,- отвечала со стоном Аксинья Захаровна и с ясной улыбкой глядя на брата.- Ты где летал, где был-побывал? - ласково она промолвила.
- На Низ ездил да вот маленько и замешкался,- отвечал Никифор.- Туда-то по Волге сплыл, и скорехонько и без хлопот, а назад ехал на конях, для того что по воде-то стало опасно, через неделю, много через полторы, Волга совсем станет.
- Пора уж, пора, Микеша, ведь Михайлов день на дворе,- заметила Аксинья Захаровна.- По смолокуровским делам, что ли, ездил-то?
- И по смолокуровским и по вашим. Все, бог подал, управил, теперь до весны придется на печи лежать,- сказал Никифор Захарыч.
- Ну, слава богу, слава богу,- проговорила Аксинья Захаровна и смолкла. Тяжело было много ей говорить.
- Вы как поживаете, сударыня Дарья Сергевна? - спросил у ней Никифор Захарыч. Как только дошел он в комнату больной, она сложила "Пролог", положила его на стол и, опустя голову, недвижно сидела у изголовья Аксиньи Захаровны.
- Живу, пока бог грехам терпит,- тихо промолвила Дарья Сергевна.- Вы как, в своем здоровье, Никифор Захарыч? - прибавила она.
- Ничего,-- отвечал Никифор.- Вот только теперь дорогой маленько порастрясло меня. Студено, дорога промерзла, езда бедовая, а мне довелось без малого две тысячи верст по такой дороге промучиться.
В это время одаль стоявший Патап Максимыч быстро подскочил к дремавшей дочери и схватил Захарушку, совсем уже почти скатившегося с колен матери.
Очнулась Прасковья Патаповна, зевнула во всю сласть и, впросонках, тупым взглядом обвела всех бывших в комнате.
- Ах ты, дурафья безумная! - вскрикнул на нее Патап Максимыч.- Даже рожденья своего не жалеет! У скотов даже этого не бывает, и у них мать детеныша бережет... Не тебе бы, дура, мужа бить да стегать, ему бы следовало тебе хорошую выволочку задать! Плох, больно плох он у тебя и на то даже умом не вышел, чтобы жену учить!
Затем, подойдя к Никифору и показывая ему глядевшего синенькими глазками и улыбавшегося младенца, сказал ему:
- Гляди, помилуйся на внучка-то. Переживешь нас со старухой, береги ты его, Никифор, одного только его береги. Вскорми, воспитай, уму-разуму научи. На отца надежда плоха, о Прасковье нечего и поминать. А я все, что ни есть у меня, вот этому малышу после себя отдам, все добро мое пойдет внучку моему любезному, Захарушке. Дура Парашка и муж ее, московский распевало, хоть под оконьем шатайся, Захарушка бы только счастлив был... Эх, Настя, Настя! Была бы жива ты,- прибавил он надорванным от горя голосом.- Все с собой унесла, белая моя ласточка!
- Все,- едва сдерживаясь от рыданий, молвил Никифор.- Все унесла, все!
Еще при первых словах отца Прасковья Патаповна молча вышла из горницы больной матери. Пришла к себе и прямо на постель. Раскидалась, разметалась на ней дочь осиповского тысячника, закрыла глаза, а сама думает: "Хоть бы Васька пришел, каков ни есть, а все-таки муж!"
А Никифор пошел отдохнуть после трудного и долгого пути в подклеть, на давно облюбованное им место, в боковушу рядом с Пантелеем. Сколько ни уговаривал его Патап Максимыч выбрать жилье где-нибудь наверху, Никифор не соглашался.
Проходя в свою боковушу чрез Пантелееву избу, он услыхал стоны, взглянул на печь, там Василий Борисыч лежит.
- Что, друг, лежишь? Аль неможется?- спросил у него Никифор.
- Уж так неможется, Никифор Захарыч, что и рассказать тебе не могу,- тихо и жалобно ответил Василий Борисыч.
- Трясучка (Лихорадка.), что ль, одолела? Много теперь народу трясучкой болеет,- сказал Никифор.- А коли так, для чего здесь на печи валяешься, зачем в горницы к жене нейдешь?
- Скорее в лес на съеденье волкам пойду, чем в горницу твоей племянницы, Никифор Захарыч,- оживляясь понемножку, сказал Василий Борисыч.- Сын Сирахов гласит: "Лучше жити со львом и змием, неже с женой лукавою. Всяка злоба мала противу злобы женской" ( Иисуса, сына Сирахова, XXV - 18, 21.). А какова Прасковья умом вышла, сам не хуже моего знаешь. От нее болею, от нее горькие мои недуги.
Чуть ли не изломала железный аршин об меня. Ума и рассудливости у нее с накопыльник (Поперечный брусок у саней для связки верхних концов копыльев.) нет, а дурости и злобы горы превысокие. Хоть руки на себя наложить, вот она меня до чего довела.
- Человек я не книжный,- сказал на то Никифор Захарыч,- силы писания не разумею, а скажу, что от старых людей слыхал: "Не рыба в рыбах рак, не птица в птицах нетопырь, не зверь во зверех еж, не муж в мужьях тот, кем жена владает". И у меня, голубчик, бывала жена Мавра, не знаю, померла аль в живых еще. Не честью мы с ней были венчаны, похмельным делом окрутили нас. Борзая баба была, однако ж я и ее в ежовых рукавицах держал, покамест на сторону она не сбежала. А потачки ей не давал, знала бы, что муж есть глава... А ты что! Фалалей, больше ничего.
- Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну,-охая, промолвил Василий Борисыч.- Жизни не рад будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти шлет за мной: шел бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнул бы хоть сколько-нибудь.
- Что ж не попросишься у Патапа Максимыча? У него всяких делов по разным местам довольно. Попросись-ка ты,- молвил Никифор Захарыч.
- Не пошлет он меня, ни в каком разе не пошлет,- ответил Василий Борисыч.И думать об этом нечего.
- Да,- несколько подумавши, молвил Никифор Захарыч.- Не раз он и мне говаривал, что считает тебя ни на какие дела не пригодным. Когда, говаривал, у Насти покойницы он на сорочинах был, говорил он таково умно, что мне он полюбился. Таково хорошо да умно рассказывал про разные страны, в коих быть тебе доводилось, и про всякие промысла, от коих народ божий кормится. И почел он тебя тогда человеком во всем достаточным, и стал он раздумывать, как бы тебе на Прасковье жениться, а потом послать на Горы промысла там заводить. Жениться-то ты женился, а ни на какое дело не сгодился, говорил он после. От того от самого у него и доверия к тебе никакого нет. Точно, что он ни к какому делу тебя ни за что не приставит и одного тебя ни за каким делом не пошлет.
- А зачем же меня женили силом? Хотел разве я жениться на этой колоде, сватался, что ли? Обманом да силой из Комарова меня выкрали, венчали супротив моей воли... А потом говорил он, что все это вот было его рук дело. А теперь отлынивать стал, намедни здесь, на этом самом месте говорил, что он делу тому непричастен,- с озлобленьем сказал Василий Борисыч и, поворотясь, застонал и заохал.
- Ишь ты! Отлынивает! - молвил Никифор Захарыч и в сильном раздумье покачал головой.- А прежде точно, что не те слова говорил он.
- Во всем я у него виноват,- горько промолвил Василий Борисыч.- С тоски погулять пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так в ту же пору.
- Ну, а ты уж не больно,- сказал Никифор.- Обожди, бог даст, перемелется все мука будет. То ли еще я терпел по своей глупости, такие ли мы виды видали, а вот, по милости господней, все обошлось как не надо лучше... И ты, друг, потерпи, и все будет хорошо. А главное дело - примись-ка за какую ни на есть работу, пусть бы тесть увидал, что ты не бездельничаешь да пустяковиной больше не занимаешься. Себя в пример приведу: чать, и сам ты слыхал, что был я совсем последним человеком. Во хмелю жизнь проводил, воровал, когда не на что стало пить. Здесь, у Патапа Максимыча, и места мне не было, сестра не велела и к дому близко подходить. А вот, как видишь, теперь не на ту стать пошло. А отчего?
Пить бросил, за дело принялся; так и ты, друг, принимайся помаленьку за какое-нибудь дело, да полно день и ночь стихеры да псальмы распевать. Оно хоть и божественное, а все-таки надоело всем.
- Одному этому я, дядюшка, и обык,- молвил на то Василий Борисыч.- Смолоду ни к какой работе не был приучен.