- Трап, быстро нужен трап, - сказал Сомов, - иначе нам не перебраться.
Несколько человек тут же бросились к палатке Миляева, возле которой еще с памятных событий 4 февраля лежали широкие деревянные мостки, однажды уже сослужившие нам добрую службу.
Они оказались чертовски тяжелыми от льда, покрывшего их толстым слоем. После нескольких неудачных попыток трап наконец перебросили через трещину, и по его скользким доскам, рискуя свалиться в ледяную воду, перетащили одну за другой обе нарты с имуществом и палатку. Только теперь мы могли перевести дух и оглянуться. Лед продолжал наступать, и мы, сжав зубы, смотрели, как на наших глазах гибнет все созданное с таким трудом, ценой таких усилий и лишений. Но мы были бессильны перед природой, показавшей сегодня всю свою неукротимую мощь.
- Чайник, чайник остался на камбузе, - вспомнил я и, перепрыгнув через трещину, которая чуть сузилась, пустился бежать к фюзеляжу.
- Куда? - крикнул Никитин. - Назад!
Я влетел в раскрытую дверцу камбуза и стал торопливо в полной темноте нащупывать стоявший где-то под столом чайник. Это были ужасные секунды. Дюралевый фюзеляж содрогался от толчков, вибрировал, и грохот в нем стоял такой, словно сотня молотков колотила по нему со всех сторон. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Мне казалось, что лед сейчас разверзнется и поглотит самолет вместе со мной. Наконец я нащупал злосчастный чайник и, прихватив заодно кастрюлю и мешок с продуктами, оставленные с вечера, пулей вылетел наружу.
- Ну и псих, - сказал Курко, когда я, тяжело отдуваясь, появился рядом с нартами. Сомов не произнес ни слова в упрек, только осуждающе покачал головой.
Торошение продолжалось с неослабевающей силой. Еще немного, и лагерь будет погребен под грудой ледяных глыб. И вдруг!.. Нет, это было невозможно ни понять, ни представить. Словно могущественный волшебник взмахнул своей палочкой, и все остановилось. Замерли в неподвижности страшные валы с нависшими глыбами, сомкнулись трещины, и наступила тишина. Ошеломляющая, неестественная и неожиданная. Контраст был столь разителен, что мы, все еще не веря происходящему, удивленно посматривали друг на друга, растерянно улыбаясь.
- Уф, кажется, пронесло, - сказал Петров, вытирая пот с разгоряченного лба.
- Да, хотелось бы надеяться, что подвижки прекратились окончательно. Как, Гурий Николаевич? - спросил Никитин, жадно затягиваясь сигаретой.
- Кто его знает, - сказал осторожно Яковлев с таким видом, словно он лично был ответствен за случившееся. - Похоже, что лед выдохся, но, кто знает, все может повториться.
Пока радисты с помощью Дмитриева и Гудковича ставили палатку, укрепляли антенну, разворачивали радиостанцию, мы, воспользовавшись затишьем, вернулись в лагерь. Мрачное зрелище предстало перед нашими глазами. Самый опасный из валов замер, насупившись зубьями торосов, местами голубых, местами черновато-бурых, словно вымазанных глиной, замер буквально у порога камбуза. Всюду валялись брошенные впопыхах разбитые ящики, рассыпанные в спешке консервные банки, старое обмундирование, опрокинутые баллоны. Палатки с разрушенными тамбурами, обвалившейся снежной обкладкой выглядели как дома после землетрясения.
Поздно вечером, усталые, измученные, намерзшиеся, мы собрались в кают-компании на вечернюю "трапезу". Но это не наша добрая, уютная кают-компания. Мы сидели при скудном свете четырех стеариновых свечей. Электричества нет. Движок далеко, в новой палатке-радиостанции. Радио молчит. Бак с водой упал от толчка с газовой плитки, и пол покрылся толстой коркой льда. Но мы уже пришли в себя, и многое происшедшее уже представляется в смешном виде. Петров с юмором рассказывает, как они с Курко перетрусили, когда увидели, как между ними и лагерем поднялась стена торосов, и никак не могли решиться полезть через шевелящиеся льды. Я красочно изобразил свои переживания во время поиска на камбузе чайника. В довершение вечера Щетинин принес радиограмму из Москвы, вселившую в нас новые силы: "Повседневно следим за вашей работой, представляющей огромную, необыкновенную ценность. Уверены, что ваш отважный коллектив зимовки с честью преодолеет все трудности и выполнит задание правительства".
Ночью ветер стал усиливаться, и 15 февраля к утру пурга разыгралась не на шутку. Ветер обрушился на стенки палатки с такой силой, словно намеревался напрочь сдуть ее с льдины. Мы все набились в маленькую КАПШ (в лагере Сомов запретил оставаться), кое-как притиснувшись друг к другу. Только дежурный время от времени выбирался наружу и, закрываясь от снежной круговерти, всматривался в ночь, напряженно вслушиваясь в завывание ветра, чтобы уловить шум торошения и подать сигнал тревоги. Под утро все проснулись от резкого толчка.
- Михал Михалыч, заторосило на севере от нас, - сказал Яковлев, всовывая голову в палатку. Все мигом выбрались из спальных мешков.
Сквозь надрывное гудение пурги с севера явственно доносились звуки торошения: треск и рокот шевелящегося льда. Они то затихали, то возобновлялись с новой силой.
Утро не принесло успокоения. Сквозь серую мглу испарений, поднявшихся над широкими разводьями, мы вновь увидели тревожную картину. Теперь уже торосы наступали с севера и северо-запада. Из тумана, словно белые призраки, вырастали ледяные горы, приближавшиеся к нам с неотвратимостью рока. Но сейчас бежать было некуда. Разве что обратно, в старый лагерь.
И несмотря на это, точно в назначенный срок радисты передали на землю очередную сводку погоды, а Миляев, заявив, что торошение не отражается на силах земного магнетизма, заново принялся устанавливать свои приборы для продолжения геомагнитных наблюдений. Ледоисследователи бродили по лагерю, замеряя трещины, рассматривая структуру ледяных глыб. Определение высоты ледяного вала подтвердило, что она достигла восьми метров. Только гидрологи остались временно не у дел, так как их лунки засыпало льдом и снегом. Но у Сомова и Никитина и без того хватало неотложных дел, связанных с перебазированием лагеря. Непогода угомонилась только шестнадцатого. Едва стих ветер, к югу и юго-западу от лагеря на поиск нового пристанища вышли две группы.
В палатке остались лишь мы с Зямой и вахтенный радист. Курко со Щетининым теперь круглосуточно держали связь с Большой землей. Радиограммы поступали одна за другой из Москвы и Ленинграда. Радисты на Шмидте и острове Врангеля вели за нами непрерывное радионаблюдение. Из Москвы сообщили, что готовится группа самолетов для проведения спасательной операции, и с каждой новой радиограммой в нас возрастала уверенность в своих силах, уверенность в успешном завершении дрейфа. Впрочем, теперь, когда самая страшная беда миновала, мы спокойно смотрели в будущее. Оно, конечно, нам не казалось розовым, но уж во всяком случае не черным.
Перебравшись вместе с Гудковичем через огромную трещину, по дну которой, словно в глубоком овраге, текли темные ручьи, мы вскарабкались на гребень вала, чуть не сокрушившего наш камбуз. Мрачная картина открылась перед нами. Со всех сторон виднелся исковерканный, изломанный лед. А между беспорядочными нагромождениями торосов чернели пятна открытой воды, уже чуть подернутой молодым ледком.
Мы возвратились к радиопалатке несколько подавленные увиденным. А какие известия принесут группы, отправившиеся на поиски "хорошей" льдины? Где среди этого разгула стихии можно отыскать хоть мало-мальски надежный островок льда? И все же такой островок удалось обнаружить на западе, километрах в полутора от старого лагеря. Правда, путь туда преграждают несколько нешироких трещин и три гряды торосов. Но это поле, хотя размер его всего километр в поперечнике, вполне надежно и, главное, почти не пострадало от февральского торошения. Конечно, переезд труден... Нечего и мечтать тащить через эту полосу препятствий все наше имущество. Это нам не под силу. Теперь вся надежда на ГАЗ-67, сиротливо мерзнувший у комаровской палатки. Вопрос в том, сумеет ли Миша поставить его на колеса. Если сумеет, то нам придется прокладывать дорогу к новой льдине: прорубить проходы в торосах, заровнять ямы, засыпать трещины.
Тишина непривычна, но приятна. Небо очистилось от туч, и молодая луна залила окрестности своим желтоватым светом. Правда, время от времени то там то здесь слышались вздохи и скрипы. Но это уже агония сил зла. Теперь они уже не кажутся ни подозрительными, ни пугающими: мы не такое видели!
Глава 11
ДНЕВНИК (продолжение)
17 февраля
Снова всю ночь гул торошении не дает нам уснуть. То в одном конце поля, то в другом раздается хруст ломающихся льдин. Трещину у палатки радистов исторосило, и вывороченные льдины стали частоколом. Трап сбросило в трещину и придавило льдом. Единственная радость - посветлело. А при дневном свете все воспринимаешь спокойнее. Вроде бы теперь знаешь, куда бежать, если начнется очередное наступление льдов.
Трое суток подряд мы работаем почти без отдыха. Прикорнем, забежим перекусить, хлебнем кружку чаю и снова за дело. Нас не оставляет тревога, что все повторится и мы не успеем спасти остатки нашего добра. Но пока наступило затишье.
Самое трудное - перетащить в новый лагерь палатки. Надо, во-первых, освободить их от снеговой обкладки, которая от мороза и ветра стала твердой, как бетон. Во-вторых, отбить наледь, сплошь покрывшую палаточный тент. Но самое трудное - вырубить палатку из ледяного фундамента, в который она вросла на полметра. И все это сделать осторожно, чтобы не повредить ткань. После долгих усилий удалось "выковырять" сначала палатку-радиостанцию, потом сомовское жилье.
Покончив с палатками, мы занялись сбором бензиновых остатков. Их совсем немного - всего три бочки. Правда, мы все еще уповали на бензин, остававшийся в отрубленных плоскостях самолета, хотя до сегодняшнего дня Комаров, считавшийся главным авиационным спецом и начальником аэродрома, использовать авиационный бензин для отопления не разрешал, требуя "санкции Москвы". Сомов уже дважды запрашивал по этому поводу начальство, но ответ почему-то задерживался. И вот сегодня из Главсевморпути пришло "добро". Но как мы ни рылись во всех подозрительных сугробах, как ни кидались к каждому черному пятну, ни плоскостей с бензином, ни каких-либо других самолетных остатков обнаружить не удалось. Заторосило ли их наступающими льдами, поглотил ли их океан - это осталось тайной. Но, главное, рухнули все надежды на "теплые денечки".
Пока камбуз временно не функционирует, я, как и все, несу вахту по лагерю. Ночью мороз сорок градусов. Стоит мертвая тишина. Старый наш лагерь напоминает сейчас маленькое селение, затерянное в горах. Разница лишь в том, что горы наши могут вдруг ожить, и тогда все пойдет прахом. С утра все жители лагеря собрались вокруг мастерской, полные нетерпеливого ожидания. Машина, уже полностью собранная, отремонтированная, стынет, по самые борта засыпанная снегом. Глядя на нее, трудно поверить, что в этот заиндевевший металл можно вдохнуть жизнь. Отбросив лопатами слежавшийся снег, мы на руках вытягиваем "газик" из снежной норы на чистый лед. Теперь дело за Комаровым. Он с сосредоточенным видом обошел машину вокруг, постучал ногой по скатам, затем, приподняв крышку капота, покопался в двигателе.
- Ну, Санек, - сказал он, растирая черные от солярки и смазки руки, тащи быстро аккумулятор.
Наконец аккумулятор был установлен, и Комаров, захлопнув крышку капота, присел на корточки и поджег внушительного вида "квач", пропитанный соляркой. Он долго водил им под машиной, разогревая застывшие узлы. Наконец он воткнул зашипевший "квач" в снег, вытер руки ветошью и сел за руль. Наступила самая ответственная минута.
- Ну, Михал Семеныч, перекрестись, - с шутливой серьезностью посоветовал Миляев.
Комаров лишь сердито отмахнулся. Он молча, не шевелясь, посидел некоторое время, словно боясь отпугнуть удачу, но, наконец решившись, повернул ключ зажигания и нажал педаль стартера.
Ууу-уу-уу - натруженно завыл стартер. Но двигатель молчал. Мы огорченно переглянулись. Как вдруг двигатель рыкнул, раз-другой чихнул и ровно загудел. Комаров включил скорость, отжал сцепление, и "газик" покатил по льдине, громко фукая непрогретым мотором. Теперь нам не страшно никакое переселение.
Бригада во главе с Никитиным, вооружившись кирками, ломами и лопатами, вышла на "трассу". Яковлев с Петровым, протыкая снег щупами, наметили первые сотни метров будущей дороги, и Комаров лихо помчался следом за ними.
Однако не успела осесть снежная пыль за машиной, как лед вокруг снова пришел в движение. Все загудело, затрещало. Начало торосить трещины в самом лагере. Я выпустил одну за другой несколько красных ракет: "Тревога!" В это мгновение с громким треском расползлась метров на десять трещина под миляевским жилищем, а вторая прошла под палаткой-баней. Края трещины мгновенно разошлись, и "баня" буквально повисла над шестиметровым обрывом. Она уже начала медленно переваливаться вниз, когда мы, ухватив палатку с трех сторон, с трудом оттащили ее прочь. На этом подвижки прекратились.
Теперь уже ни у кого не возникало сомнений, что оставаться в старом лагере нельзя.
18 февраля
Утром меня разбудил Михаил Михайлович. Ночью пришла телеграмма: мы участвуем в выборах в Верховный Совет по Чукотско-Анадырскому избирательному округу.
В кают-компании, кое-как приведенной в порядок, по этому важному поводу на короткое время зажжен камелек. Михаил Михайлович зачитывает положение о выборах, и Дмитриев с торжественным видом опечатывает урну. Один за другим мы опускаем бюллетени, и вскоре на Большую землю уходит радиограмма с итогами выборов. Дрейфующая станция единогласно отдала свои голоса за кандидата блока коммунистов и беспартийных.
19 февраля
Пользуясь тихой погодой, мы торопимся с переброской грузов на новую льдину. Часть зимовщиков пробивает в торосах дорогу для автомобиля, другие свозят на нартах в одно место грузы, которые будет перевозить автомобиль. Тяжелогруженный "газик" уходит в первый рейс, оставляя за собой синий хвост выхлопа и снежной пыли.
Дорога беспокойная. Трещины то и дело расходятся, и мы вынуждены каждый раз строить новые мосты, заваливать глыбами льда расщелины, засыпать их снегом и заливать водой. Работа не прекращается ни на минуту. Лишь я время от времени убегаю на камбуз, чтобы приготовить на скорую руку обед.
Погода великолепная - тихая, безветренная. Небо чистое, необыкновенно прозрачное, сияет опалово-розовым. Из-за торосов уже сверкнул первый розовый луч - вестник солнца. Только мороз по-прежнему сорок пять градусов.
Старый лагерь понемногу пустеет. Нельзя смотреть равнодушно на развалины тамбуров, обрушенные снежные покрытия палаток, разбросанные ящики. Лагерь словно подвергся вражескому набегу.
Только Ропак с Майной как ни в чем не бывало носятся по льдине, да щенки, получив полную свободу, бесчинствуют в палатке.
20 февраля
Спим по три-четыре часа в сутки. Невзирая на усталость, грузим, возим, опять грузим, и так - без конца. Немало хлопот доставляет нам автомобиль. Он то проваливается в трещины, то безнадежно буксует, застревая в ямах, засыпанных рыхлым снегом. И все-таки в нем наше спасение. Без него нам вовек не перетаскать через торосы и трещины за полтора километра эти тонны грузов. А так мы приспособили для перевозки двое нарт, и теперь за один раз наш автосанный поезд захватывает по триста - четыреста килограммов. Но мы никак не можем сообразить, как перетащить на новое место палатки. Разобрать палатку на части просто невозможно. Дуги смерзлись, тент от малейшего неосторожного прикосновения рвется, как гнилая тряпка. Но тащить палатки целиком на себе нам не под силу. Выход нашел Миляев. Он предложил сколотить из досок раму и укрепить ее прямо на капоте. На нее, сняв предварительно пол, водрузили палатку дверью вперед, чтобы Комаров, оказавшийся под палаточным колпаком, видел дорогу.