Юрий Шинкаренко
НА ПАЛУБЕ «АРГО»,
или
Поход за властью
Из новейшей истории жаргонного языка подростков
Суровые плотники дружно выбили смолистые клинья, удерживающие судно на берегу. Подобно лебедю, сходящему с берега, скользнул освященный богами корабль на пенные воды залива и двинулся вперед, унося на своей спине отважных моряков.
Так начался поход аргонавтов за золотым руном...
Сосредоточенный мальчик ободряюще похлопал по плечу своего деда. Участливо спросил: «Устал?» И добавил, с усилием и смущением выталкивая из себя только что подслушанные у сверстников слова: «За свое гоняешь, да?» На удивленный взгляд старика повторил грубее и развязнее, словно зачеркивая покойную атмосферу семьи, словно репетируя и мысленно включая себя в тот круг, где говорят только на жаргоне: «Гусей, спрашиваю, гоняешь, дед?».
Так началось скольжение еще одного неофита по неспокойной ряби подросткового сленга...
1
Плывущие на «Арго».
Говорящие на арго.
Этой случайной звуковой ассоциацией я решил воспользоваться чисто по технической причине. Метафорическое «аргонавты» призывалось на замену других слов, хотя и точных, но уж больно мусорных для текста: подростки-респонденты, производители и носители жаргонной речи, объекты социолингвоисследования. И не более того! В самом деле, что древние греки нынешним подросткам, что нынешние подростки древним грекам?
Но поверхностная метафора преподнесла сюрприз. Состыковок между древним кораблем и современным подростковым жаргоном оказалось куда больше, чем простая фонетическая схожесть. И главное, эти состыковки отразили суть жаргона, его принципиальнейшие качества.
Вычленим из древнегреческого мифа то, что поможет нам в анализе подросткового субъязыка.
Первое. Налаживая свой опасный маршрут к берегам Колхиды, команда «Арго» постоянно сталкивается с тем, что все встряски судьбы определены волей богов. Решения олимпийского пантеона и поступки людей увязаны с настойчивостью, хорошо известной нам по страницам «застойных» газет. Помните? Что ни судьба, то сплетка жизненных линий с линиями партии, с решениями высочайшего Политбюро. Но если те газеты демонстрировали политическую конъюнктуру, то миф о золотом руне искренен...Он выказывает определенное, м а г и ч е с к о е, отношение древнего человека к миру. Природа подобного мироощущения хорошо исследована. В частности, английский этнограф Дж. Дж. Фрэзер определяет ее так: «Дикарь, в отличие от цивилизованного человека, почти не отличает естественного от сверхъестественного. Мир для него является творением сверхъестественных, антропоморфных существ, которые действуют из побуждений, подобных его собственным, и которые могут быть тронуты призывами к состраданию. При таком воззрении на мир дикарь не видит предела своей способности воздействовать на ход природных процессов и обращать его в свою пользу».*
Приглядываясь к нынешним и недавним отрокам, нам не раз придется воскрешать образ хитрого и умного жреца, замершего перед напуганным племенем... В процессе социализации одни ребята застолбят за собой лидирующие роли, сходные в чем-то со статусом культового служки. Другие вынуждены будут довольствоваться участием в массовке... В отличие от эпохи варварства сакральность взаимоотношений здесь направлена на корректировку не природных явлений, а сугубо общественных. Но значение слова, как и на заре цивилизации, будет обрамлено мистическим флером...
Элементы магического сознания — в самой природе подростка. Ему свойственно оперировать абстрактными понятиями, создавать некие целостные системы мироустройства, однако из-за нехватки знания и опыта истинность подобных систем зачастую не выдерживает никакой критики. Подросток внутренне противоречив, уровень его притязаний очень часто неопределен, а зависимость от мнения сверстников заставляет его ориентироваться на случайные образцы для подражания. Высокий уровень эмоциональности вкупе с некритичностью самооценок вынуждает нашего «аргонавта»-современника прибегать к определенным ритуальным доказательствам собственной состоятельности. И эти ритуалы во многих случаях связаны со словом.
Вот на школьном гараже появилась меловая надпись: «Если ты не голубой, нарисуй вагон другой» (кто-то из старшеклассников вспомнил известную песню Шаинского про голубой вагон и переосмыслил ее). Под этой фразой — несколько пиктограмм: вагончики, нарисованные мелом, погасшим окурком, начертанные гвоздем или ключом. Ситуацию у гаража можно восстановить до мелочей. Наверняка вышли парни покурить. Увидели на стене чей-то меловой призыв. И каждый, хихикая, подтрунивая друг над другом, обращая все в «стеб» (т.е. насмешку), — но все же отметился собственной пиктограммой и таким образом отвел от себя любые подозрения... Ритуальный знак стал гарантией собственной полноценности и в глазах ровесников, и — вот он, мистицизм, сила новообретенного суеверия! — даже в собственных...
Как и у первобытных народов, имеются у нынешних ребят слова табуированные. Так, к примеру, ни один уважающий себя «аргоносец» не произнесет в компании: я — свидетель. Он скажет только «очевидец», ибо первое существительное «скомпрометировано» различными судебными процессами. Называя себя «свидетелем», подросток якобы демонстрирует приятелям готовность «заложить» их в критическую минуту, встать на сторону вершителей закона. Здесь мы видим определенную приверженность «надцатилетних» тому, что Фрэзер называл контагиозной магией: связь между предметами, объектами или явлениями, побывавшими когда-то в соприкосновении, сохраняется и после. В нашем случае это связь между судебным процессом и словом, обозначающим один из его институтов.
Из других примеров неосознанного, спонтанного внимания отрока к магической стороне слова выделим такое явление, как бранная речь, ругательства, «наезды». В одной из своих ранних научных работ, исследуя воровской жаргон и выявляя в нем элементы первобытного примитивизма, Д.С.Лихачев констатировал: «Нам не удалось еще установить факта существования в воровской среде заклинания в своей чистой и откровенной форме. Для этого воровская среда еще слишком связана с современностью, но в скрытой, завуалированной форме вера в силу слова над неодушевленными предметами в ней тверда и прочна. Прежде всего та необычайная, совершенно чудовищная гипертрофия брани в воровской среде, буквально через слово пересыпающая воровскую речь и ни к кому конкретно не обращенная, говорит о каком-то стремлении сделать свою речь действенной, активно действующей».* Если уголовники пользуются, как подспорьем в своей деятельности, самым эмоциональным речевым блоком, то о подростках, повышенная эмоциональность которых — возрастной симптом, и говорить не приходится... Послушайте, какими тирадами сопровождает какой-нибудь пэтэушник изготовление на токарном станке первой в своей жизни детальки!
Еще красноречивее в этом отношении будет так называемый «базар» (толковище) между конфликтующими юношами. Какая энергия брани обрушится здесь на соперника. Отдельные восклицания окажутся сродни шаманскому камланию, ибо их смысл тот же — обрести власть над объектом «ворожбы», подчинить его себе («задавить базаром», как выражаются тинейджеры). Только призываться на голову несчастного будут не злые духи, а... презрение ровесников, в сознании которых каждое оскорбление подростка становится уже частью его натуры. Для подобного морального подчинения существуют в подростковой среде особые речевые формулы: наезды. Как правило, любой подросток, считающий себя «крутым», знает не один десяток таких формул: «Ты что глаза по восемь копеек?! Сейчас на пятаки разменяю! У тебя синагога на ушах! Залепи дуло! Гасись фанера в алебастре! Ну ты чо, не понял, что ты козел?! В рот тебе компот и кило печенья, только не все сразу! Бык покоцанный! Влагалище! Волк тряпичный! Конь педальный! Крутизна метастазная! Крыса дойная! Лошадь стремная! Титька в каске! А по по не по? (а по портрету не получишь?)» Не неся никакой семантической нагрузки, эти наезды служат одному: заворожить, заколдовать «собеседника», чтобы потом навязать ему любую свою волю.
Думаю, мы в какой-то мере показали, что взаимоотношения подростка со словом нет-нет, да подергиваются туманом мистицизма...
Второе сходство «Арго» и арго. На носу корабля при строительстве укрепили кусок додонского дуба. Дуб являлся центром святилища Зевса, по шелесту его листвы жрицы предсказывали будущее, толковали различные знамения, прорицали. Благодаря использованию нетрадиционных материалов и технологий, корабль «Арго» стал отличаться от своих «конвейерных» собратьев. Он сам мог п р о р и ц а т ь.
В этом отношении подростковый жаргон не уступает священному «Арго». Он потрясающе болтлив — если можно так сказать о языке. Помимо прямых лексических значений он выплескивает на нас массу социологической информации. Он без стеснения вскрывает подноготную «аргонавтов», довольно внятно обрисовывает их будущее, он без запинки толкует многие знамения. Да что там — он сам знамение некоторых грозных процессов, затевающихся в отроческой среде! Надо только научиться слушать.
Третье. Не будем забывать о конечной цели путешествия греков. Золотое руно! Конечно, всякому ясно, не золоченая баранья шкурка неизвестно какой пробы нужна была Язону со товарищи. Нужна была власть! И отцу Эсону, которого пиханул с трона коварный Пелий, и себе, и собственным детям. Последним — особенно: «Уж больно хотелось Язону, чтобы и дети его стали царями».
Надо полагать, силы для борьбы за власть у Язона имелись. В те времена, о которых нам повествует миф, правителем становился (или претендовал на это) в основном тот, кто становился обладателем магических тайн, готов был установить «контакт» со сверхъестественными силами и сам в какой-то мере их олицетворял.
А нынешние «аргонавты»? Что для них цель «путешествия»? Что цель жизни? Золотое руно, «золотой телец»? Или?.. И насколько осведомлены они о тех жреческих приемчиках, которые давали хотя бы видимость божественной озаренности? Не будем торопиться с выводами.
Четвертое. Язону двадцать лет. Этот возраст — верхний срез той генерации, о языке и субкультуре которой мы размышляем... Возраст хоть и пограничный, утягивающий самих «пограничников» в иную социальную группу, но от того не менее влиятельный на классическое по летам отрочество... Именно старшие ребята играют в подростковой субкультуре первую скрипку. Именно им, как правило, достаются все определяющие здесь социальные роли...
2
Всерьез подростковым жаргоном я начал заниматься с десяток лет назад. Он интересовал меня как самое яркое проявление отроческой субкультуры.
Впрочем, о выраженной субкультуре, то есть о некоем четко очерченном круге ценностей, идеалов, стиля жизни, форм досуга, в начале 80-х годов говорить было преждевременно. Подростковое сообщество представляло собой пеструю несцементированную массу. Предельно разноликую. Об этой разноликости как раз и свидетельствовал жаргон. В нем можно было встретить эхо словесных игр «шестидесятников»: брод (проспект), чувиха (девушка), хилять (гулять, прогуливаться).В него органично вкраплялись заимствования из детского «лепета»: страшилка, войнушка и прочие -ушки, -ишки, -яшки. Из жаргонного тела торчали канцелярские занозы, вживленные юными бюрократами: запараллелить туристский маршрут. На равных правах с канцеляризмами — безвкусным подарком 70-х годов — подростковый жаргон обнимал и лексику тех, кто вызывающе потешался над юными чинушами: гэпэшист (член городского пионерского штаба), рэкэшист (член районного комсомольского штаба), фиолетовые дети (активисты-общественники)...
Жаргон был разнолик и в силу этого безлик. Сейчас, когда прошлое распахнулось в должной перспективе, то ребячье состояние представляется мне... нет, не болотом, а перенасыщенным солями озером. Еще крупинка — и неизбежный процесс кристаллизации породит причудливые образования: кристаллы разноликих субкультур, каждую из которых полно и своеобразно выразит жаргон.
Так и произошло под середину 80-х. Подростково-молодежная среда вдруг заволновалась, в ней появились десятки новых, доселе невиданных центров притяжения, вокруг этих центров завихрились водовороты, не очень удачно названные потом «неформальными молодежными течениями». Подростковый мир явил обществу панков, роггеров, рокеров, металлистов, скейтбордистов, брейкеров — полный «поминальник» и на страницу бы, пожалуй, растянулся.
Взрослые с изумлением вглядывались в мозаику разнородных стилей, мировоззрений, привязанностей. Комсомольские функционеры, подталкиваемые свыше, спешно составляли рекомендации, кто есть кто и как с кем бороться. Журналисты смаковали колоритную фактуру (вспомните хотя бы незабываемый «12 этаж» Эдуарда Сагалаева на ЦТ). Сатирики нещадно путали окончания в названиях «неформальных групп», но тем не менее точно отразили суть происходящего, переиначив обычное вяловатое словцо «подростки» в суперсовременное «подросткеры». А социологи...
Социологи пытались все связать в систему. Кто из «неформалов» заявил о себе раньше? Кто чуть позже? Почему молодежные течения возникают не в той очередности, в какой они рождались наЗападе, хотя явно скопированы с западных? Влияют ли друг на друга подростки разных ориентаций? Почему нет явного фаворита среди молодежных движений, хотя некоторые из этих движений (например, хиппи) имеют, с учетом полуподпольного существования разрозненных групп, солидный стаж? Какая из нарожденных субкультур может претендовать на лидирующее положение?
Но связного, системного взгляда на подростковую ситуацию первых «перестроечных» лет так и не было обнародовано (впрочем, как нет его и сейчас). Я не знаю причин, которые помешали это сделать. Может, слишком горяч и текуч был материал исследования. Может, слабы были исследовательские кадры: не ждать же от апологетов марксистско-ленинской социологии, что они вмиг переключат свое внимание с молодого металлурга на новоявленного металлиста... Но одно не могло быть помехой: отсутствие ключевых знаков, помогающих объединить пеструю картину в единое целое. Такие знаки были — и в 86-м, и в 87-м, и тем более в 88-м... Знаки эти — некоторые жаргонные словечки.
В 1987 году я записал насторожившее меня слово «дихлофос». Так металлисты обзывали брейкеров. Происхождение слова уходило корнями в общеподростковый фольклор, в анекдот: «У бьющегося в конвульсиях таракана спрашивают: — Что, таракан, break dance? — Нет, — отвечает бедолага, — дихлофос!» Но позаимствовать из общего анекдота кличку для всех танцоров в стиле «брейк» взялись только металлисты.
Вряд ли западным металлистам было дело до западных брейкеров. Маются разными увлечениями — ну и на здоровье! Дорогу друг другу не заступают!
Наши же доморощенные «металлы», едва возникнув, сразу же заявили о своих антипатиях, — уничижительное «дихлофос» тому свидетельством. С чего бы?
Потолкавшись какое-то время среди «рыцарей цепей, заклепок и кожи» и сравнив их со знакомыми мальчишками-брейкерами, я заметил между теми и другими существенную разницу. Разницу — вне антуража и атрибутов! Разницу — почти классовую (ох, рано марксистско-ленинскую социологию на свалку истории!).
Это только сначала показалось, что на иностранные веяния молодежной моды, вдруг проникшие к нам, подростки набросились, как на груду заморских товаров — кому что подвернется, кому что достанется. Нет, обноски западных молодежных движений уже сразу расхватывались хоть и впопыхах, но с примеркой, с прикидкой, с оглядкой на собственные привязанности, таланты, материальные возможности.
В брейк-данс вдарились элитные слои отрочества: старшеклассники, младшекурсники вузов. Чтобы снять (скопировать) сложнейшие танцевально-акробатические элементы, нужна была натренированная усидчивость, воля к достижению цели. Чтобы связать в единую композицию разнородные части танца — всякие там вертушки, геликоптеры, уимболы, требовалось чувство вкуса, маломальский эстетический опыт. Брейк-данс пришел в страну на видеокассетах, поэтому близкое знакомство с ним предполагало определенную материальную состоятельность поклонников: наличие видеомагнитофонов и соответствующих кассет или хотя бы средств на их прокат...
«Металл» был менее привередлив. Материальные претензии ограничивались поношенным кожаном, незамысловатой фурнитурой, которую несложно изготовить самому, особенно если есть доступ к фрезерному станку или рядом с домом — промышленная свалка. Металлотеки особой подготовки не требовали: танцевальные движения сводились к повтору поз бас-гитариста, подобное попугайничанье давалось в несколько секунд тренировок... Зато... Зато подчеркнуто грубый, агрессивный, не знающий полутонов heavi metal даровал своим поклонникам неоценимую возможность: выплеснуть неудовлетворенность — и какую-то минутную, и сущностную, глубинную — неудовлетворенность холодным домом, родителями, стипендионными слезами (малыми деньгами), нелюбимой работой... Надо ли говорить, кого зачаровал «металл»: фазанов (учащихся ПТУ), молодых рабочих, шалтай-болтающихся тинейджеров. Так что, говоря языком русских летописей, щемить друг друга брейкеры и металлисты принялись не попусту. Искусственно выровненное, прилизанное, обернутое в фантик «ВЛКСМ» поколение вдруг разбилось на множество положительно и отрицательно заряженных сгустков, которые даже при малых столкновениях рождали видимые или слышимые сигналы, подобные слову «дихлофос». Но гроза только приближалась.
Следовало ожидать, что для выяснения конкретных социальных отношений в конкретной социальной обстановке рамки заимствованных субкультур будут тесны подросткам, что они создадут что-то новенькое.
Не замедлило...
Взрослые еще бились в попытках отличить рокера от брейкера, поппера от хайлафиста, а в подростковый быт стремительно вторглось новое явление: территориальные подростковые войны. Пацаны сбивались в жестко организованные группы, между группами велись кровавые разборки; победители, расширив территорию влияния, принимались за денежные поборы с ровесников и готовились к отражению атак побежденных.
Временами казалось, ожило средневековье, то время, когда брат шел на брата, когда для с е ч и з л о й достаточно было одной неосторожной фразы и когда слово «отрок» значило: младший дружинник князя, участвующий в походах и сборах дани. В современных отроках словно проснулась языческая кровь древних кривлян, древлян, новгородцев или хазар, не облагороженная гуманизмом более высокой религии, и повела их на безрассудные поступки.
Про тюркоязычное племя в пересчете славянских я упомянул не случайно. Столица Татарии, Казань, в одночасье снискала себе печальную популярность: там кратковременные стычки «надцатилетних» перешли в затяжные позиционные бои, а главное — пролилась юная кровь, и на местных кладбищах появились памятники, на которых годы рождения и гибели недалеко разбежались друг от друга.