оно очевидно. Возражения против христианства имели вовсе не здесь свой источник. Если бы христианство было только нравственное философское учение, то оно не встретило бы никаких возражений со стороны так называемых философов, людей, пишущих философию истории. Но христианство есть религия, и борьба против христианства есть борьба против религии вообще.
Религия обнимает отношения человека к Богу, отношение двух миров, видимого и невидимого; следовательно, необходимо условливает такую сторону, которая не прилаживается к обычным человеческим отношениям, человеческим средствам по различию природы двух миров, двух существ, которые приходят здесь в соотношение.
Религиозный человек требует непосредственного влияния Высшего Существа на определение отношений между ним и собой, и потому необходимо подчиняться условию принимать такие явления, которые для него непостижимы или исходят совершенно из другого мира, от существа другой природы. И мало того, что религиозный человек подчиняется этому условию, он его требует как доказательство правильности и прочности своих отношений к Божеству, как доказательство, что действительно само Высшее Существо определило эти отношения: отсюда необходимость положительной религии.
Религиозное чувство утверждается на неверии - на неверии в средства человека, в средства его разума, неверии, основанном на ежедневном и вековом, вечном опыте. Религиозный человек есть человек положительный, который не может стоять на колеблющейся, изменяющейся почве; который не может успокоиться на вере в бесконечный прогресс, то есть на вере в бесконечное несовершенство, бесконечные ошибки, необходимо предполагаемые бесконечным прогрессом; не может успокоиться на этой вере уже и потому, что в основании ее видит одно предположение постоянно выгодных условий для явления, предположение произвольное, не утвержденное на точных наблюдениях.
Человек нерелигиозный не верит в так называемые сверхъестественные явления, необходимые для положительной религии, требующей непосредственного участия Божества в ее установлении; он верит в средства человека, в его разум.
Человек религиозный принимает сверхъестественные явления, требует их именно потому, что не верит в человеческие средства, в средства разума человеческого.
Таким образом, мы имеем дело с двумя верами и с двумя невериями.
Христианство при своем появлении подействовало быстро на религиозных людей: они стали обращаться к нему толпами, покидая старые положительные религии, подготовленные скептицизмом как относительно существующих религиозных верований, так и относительно человеческих средств достигнуть религиозной истины. Христианство обратилось к самым чистым, самым высоким побуждениям .человеческой природы, к самому могущественному чувству, связующему людей, к чувству любви.
Вместо божества физического, совершенно чуждого, природой своего не могущего внушить сочувствия, вместо божества человекообразного, униженного до всех слабостей человеческих и потому оскорблявшего нравственное чувство, христианство проповедовало существо совершеннейшее и требовавшее нравственного усовершенствования от человека, существо отдельное и независимое от творения, но близкое к человеку, связанное с ним любовью, определяемое как любовь.
Но это определение не есть простое слово: установление религиозного отношения есть акт любви, в котором высказалось существо Бога. Религиозное отношение устанавливается, высокое учение проповедуется не посредством простого человека:
Слово Божие, посредство религиозного союза не в книге, не в устах простого человека, это Сын Божий, воплотившийся, пострадавший, умерший для спасения людей.
Люди религиозные находят наконец себе настоящего Бога, Которого могут любить "всем сердцем, всей душой, всей мыслью", ибо этот Бог есть любовь, высказавший свое существо в деле искупления. Человек сознает различие между добром и злом: "язычники являют дело законное, написанное в сердцах своих"; дело религии очистить, направить, заставить сознание принести плод, родить дело, заставить человека принести жертву Богу; а жертва без огня не приносится, и доброе дело без побуждения не делается; побуждение же должно быть чистое и святое, такое побуждение есть любовь.
Отличительная черта религиозного человека есть сознание своей слабости, греховности, падения, невозможности нравственного очищения собственными средствами, и христианство вполне удовлетворяет ему учением об искуплении.
Христианство вполне успокаивает религиозного человека, потому что ставит наивысшее основание нравственности - любовь, основание незыблемое, вечное при всевозможных изменениях отношений между людьми, при всевозможных изменениях политических форм, на всевозможных ступенях цивилизации; христианство ставит общество, члены которого любят друг друга, как каждый из них любит сам себя.
Религия может измениться, когда человечество перерастет этот идеал, потребует идеала высшего, но так как это немыслимо, то для религиозного человека христианство есть религия вечная. Обращаясь же к его началу, он успокаивается тем, что оно находится в самой тесной связи с религией народа, который один из всех народов исповедовал единобожие, главное явление в истории которого есть борьба внутренняя и внешняя за поддержание единобожия против господствующего во всем мире многобожия. Этому-то народу, которого история есть необходимо история религиозная, священная, был обещан Тот, Которого христиане признают своим Богом Искупителем, и, таким образом, оба откровения, оба завета находятся в необходимой связи.
Для объяснения успехов христианства говорят о приготовлении к нему человечества посредством философии, которая подкопала многобожие, проповедовала единобожие и некоторые другие истины, вошедшие в круг христианского учения. Но историк обязан прежде всего различать эти две сферы - философскую и религиозную; истина философская достигается холодным умственным процессом; истина религиозная усваивается горячей восприемлемостью чувства. Философское учение по природе своей есть достояние немногих. Если некоторые из этих немногих приняли христианство и защищали его своими средствами, то другие их собраты явились злыми врагами христианства.
Явление обращения философов в христианство показывало только, что умственная развитость, соединенная с обширными познаниями, не исключает религиозного чувства; тогда как люди нерелигиозные, безусловные поклонники разума человеческого, веровавшие единственно в его средства, относясь презрительно и враждебно ко всякой религии, отнеслись точно так же и к христианству. Таким образом, если бы философия и могла приготовить к христианству, то - ничтожное число людей религиозных и вместе знакомых с философскими учениями.
Но мы знаем, что христианство явилось среди народа, знаменитого своей религиозностью, но нисколько не знаменитого развитием философии, науки вообще,- народа, который "знамения просил, а не премудрости искал", и в этом-то народе христианство проповедовалось и принималось среди людей самых простых, у которых уже никак нельзя предположить философского приготовления.
По выходе христианства из еврейского народа во все концы вселенной мы видим то же самое явление: к нему обращаются толпами люди простые, в которых также нельзя заподозрить философского приготовления; наконец, к нему обращались целые народы грубые, варварские, и это обращение всего лучше показывает, что для успехов христианства вовсе не нужно было философского приготовления.
Сами проповедники христианства вполне сознавали, что проповедуемое ими учение не может ничем польстить эллина, ищущего премудрости, что их учение есть для него безумие; они знали, что и среди евреев, просящих знамения, для многих распятый Христос будет соблазном, но они знали, что учение о Боге, страдающем и умирающем за человечество, потрясет религиозные души среди того и другого народа и явится для них учением о Божьей силе и Божьей премудрости.
Сила учения высказывалась в его проповедниках: пророки с пламенными, жгучими речами, некогда являвшиеся среди одного народа израильского, теперь являются всюду и мученичеством запечатлевают свою любовь к Богу и людям, свои убеждения в истине проповедуемого учения.
Странно толковать о том, какие нравственные явления произвело христианство, какие безнравственные явления заставило исчезнуть: по своей сущности, любви христианство облегчало, возвышало и очищало всякое человеческое отношение без исключения, давало нравственную подготовку к уничтожению всякого безнравственного явления и во время его существования ослабляло его действия. Писатели, недостаточно внимательные к последовательности христианских отношений, вытекающих из сущности христианства, обыкновенно распространяются о том, что христианство, отвлекая внимание своих последователей от интересов здешней, земной жизни к интересам жизни загробной, ослабляло в них патриотизм, сознание обязанности защищать отечество, сражаться за него; религия мира и любви, говорят, должна была отвращать от войны и не очень уважительно смотреть на воинскую доблесть.
Но что предписывает христианство своим последователям? Любовь к ближнему не на словах, а на деле, увенчание этой любви пожертвованием жизнью своей.
На ближнего нападают - обязанность христианства защищать его до последней капли крови; другое требование христианства - исполнять свято всякую порученную обязанность, служить верно и усердно предержащей власти; совокупность этих требований - необходимо делать из христианина самого доблестного воина.
Доказательство налицо: народы, начавшие новую, христианскую историю Европы, разве отличались недостатком воинской доблести? Скажут: это качество лежало в их природе; но в таком случае нечего говорить о влиянии христианства, если оно не могло противодействовать этой природе. Доказательство налицо, когда в числе святых, особенно чтимых нами, монахов, священников и людей, исполнявших разные гражданские должности, находятся воины (Георгий, два Феодора, Иоанн, Димитрий и др.). Доказательство налицо, когда у христианских народов вкоренено верование, что воины, падшие на поле битвы, венчались венцами мученическими.
Уклоняясь от кидающегося в глаза доказательства воинской доблести новых христианских народов, обращаются ко временам падения Римской империи, указывают здесь на отсутствие патриотизма, воинской доблести и приписывают эти явления влиянию христианства, которое будто бы влекло своих последователей в пустыню, к жизни отшельнической.
Но слово "патриотизм", когда говорится о временах падения Рима, вызывает улыбку: какой патриотизм мог быть среди этой кучи народов, насильственно подчиненных одному городу? Какое чувство преданности могло питать народонаселение отдаленных провинций к этому городу, от которого, кроме угнетении, нечего было ждать провинциалам? Каким римским патриотизмом могли быть наполнены разноплеменные жители провинций, когда этого патриотизма давно уже не было в самом Риме, ибо давно не было более тех отношений, которые заставляли древних, истых римлян так храбро защищать свое орлиное гнездо, хотя уход плебеев на священную гору показывает, что всему бывает своя мера и предел, даже и хваленому римскому патриотизму.
Причины падения Римской империи были все налицо при самом ее начале, когда Рим утратил свои прежние правительственные формы, следовательно, задолго до объявления христианства господствующей религией в империи. Но почему же, скажут, христианство, распространившись, не возбудило нового гражданского духа, патриотизма в народонаселении империи? Повторяем, что нечего было возбуждать, ибо римского патриотизма не могло быть у разноплеменных народов, входивших в состав империи: Рим не был отечеством для галла, испанца, нумидийца, грека, пафлагонянина и т. д.
Страны и народы приготовлялись жить своей особой, следовательно, независимой жизнью; каждый народ готовился приобресть отечество и питать к нему известное чувство, которое мы называем патриотизмом и которое христианство готово было освятить; железо же римской власти, вязавшее народы, давно перержавело.
С другой стороны, кто же предполагает, что с того времени, как христианство было объявлено господствующей религией империи, все подданные империи сделались вдруг истинными христианами? Люди, согнившие от нравственных язв империи, продолжали оставаться в этом печальном состоянии, не могли вдруг подвергнуться благотворному влиянию христианства, ибо приняли его чисто внешним образом; людей же, принявших его по убеждению и готовых приводить в исполнение его правила, было немного, и хотя бы они все стали воинами, не могли удержать от падения гнилого, разваливающегося-под тяжелыми ударами свежих, сильных народов здания империи.
Вот то немногое, что мы должны сказать вообще о христианстве; но так как мы теперь приступаем к наблюдениям над исторической жизнью христианских народов, то понятно что мы постоянно должны будем обращаться к подробностям влияния христианства на эту жизнь.
Часть вторая НОВЫЙ МИР
1. ВАРВАРЫ
При изучении истории Греции мы замечаем, что важнейшие явления, изменявшие этнографический и политический вид страны, происходили вследствие движения народонаселения с севера на юг. Греция теряет свою независимость вследствие усиления на севере полуварварского, полугреческого государства Македонского.
Рим, уже сильный среди городов и народов Италии, едва не погиб вследствие движения варваров с севера, галлов. Римская империя распалась вследствие более сильного и постоянного движения других северных варваров - германцев.
Рим в период своего роста, усиления вел две самые крупные и опасные борьбы:
с карфагенянами на юге и галлами - на севере.
Обе борьбы имели одинаковый ход: сначала страшная опасность грозила Риму (который, по выражению Саллюстия, боролся с галлами не для славы, а за существование), но после он оправлялся и покорял своих врагов. Мы должны обратить внимание на этих галлов, которые своими нашествиями наводили ужас не на один Рим, но и на Грецию, и на Азию; это было племя, сплошною массою раскинувшееся на огромных пространствах древней Европы,племя, которое послужило основою для народов и теперь имеющих важное значение; наконец, это племя и в древние времена в своем языческом и варварском быте представляет черты, любопытные для наблюдателя исторической жизни народов.
Галлы, или кельты, принадлежали, подобно пелазго-эллинам и италийцам, к арийскому племени; но когда и как явились они в Европу? Принимая в соображение естественное, необходимое стремление переселяющихся народов занимать лучшие по природным условиям страны, наконец, принимая в соображение постоянное движение европейских народов с севера на юг, совершавшееся на памяти истории, мы должны принять, что при движении арийских племен в Европу были прежде всего заселены три южных полуострова - Балканский, Апеннинский и Пиренейский - с посредствующими между ними приморскими частями, как, например. Южная Галлия.
За этим первым движением арийских племен, которому Греция, Италия и Испания обязаны были своим населением, следовало второе, движение кельтов, которые, найдя Южную Европу уже занятою, должны были остановиться в западных частях Средней Европы, хотя не остались здесь в покое, но делали сильные и небезуспешные попытки пробиться и на заветные полуострова Южной Европы:
так, они пробились в Испанию и после долгой борьбы с ее первоначальными насельниками, иберами, смешались с ними; они пробились и в Италию и заняли значительную ее часть.
Третьим движением арийских племен в Европу было движение славян, которые, найдя Южную Европу и западные части Средней занятыми, должны были поселиться в лучшей из остальных частей, в области Дуная и окрестных землях. Четвертым движением арийских племен надобно отметить движение литовское, и пятым - движение германцев, которые, не имея возможности в первое время потеснить племена, прежде пришедшие, и пробиваться чрез них, должны были чрез области нынешней России, редко населенные финнами, двигаться на северо-запад преимущественно, разумеется, великими водяными путями, Днепром и также водами озерного пространства, в Балтийское море, населять Скандинавский полуостров и оттуда, побуждаемые увеличившимся народонаселением, двигаться далее на юг.
Мы употребляем здесь эти известные названия - кельты, славяне, литовцы, германцы условно, обозначая ими известные части европейско-арийского населения, явившиеся одни за другими в известных местностях, но мы не можем определить, когда началось между ними то различие, с каким мы теперь представляем себе племена - кельтическое, славянское, литовское, германское.
Хотя, разумеется, обособление этих частей арийского племени в различных местностях Европы должно было с самого начала повести к образованию племенных особенностей, отразившихся на языке, но мы не можем определить, с какого времени эти особенности становятся резки, с какого, например, времени кельты, славяне, литва, германцы, то есть арийцы с берегов Луары и арийцы с берегов Дуная, арийцы из Ютландии и арийцы с берегов Вилии, перестали понимать друг друга. Надобно положить, что это явление произошло очень не скоро, принимая в расчет продолжительное пребывание их в самых простых формах быта. Когда они на памяти истории начали сталкиваться, то понимали ли они при этом друг друга - мы этого не знаем.
Сами они ничего о себе не сказали, это были народы-дети, еще не говорящие (infantes). Народы возрастные, имевшие с ними дело, плохо различали их по племенам; отсюда и для нас мало возможности достигнуть этого различения; отсюда скудные результаты многочисленных исследований о племенных границах под руководством языка, названий местных и личных; пойдет исследователь искать кельтов - и везде их найдет; то же случится и с тем, кто пойдет искать славян, и с тем, кто пойдет искать германцев, уже не говоря о необходимых при таком искании натяжках.
Слово звучит прямо из известного языка, например славянского, по-видимому, можно успокоиться; но как узнать, в какое время это слово исчезло из языков кельтических и германских и стало исключительно собственностью славянских?
А без этого знания какое ручательство для исследователя, что он действительно попал на следы славянского племени? Наконец, смуту увеличивает заимствование слов, особенно собственных имен, одним народом или племенем у другого, что мог легко замечать Иорданд в VI-м веке.
Само собою разумеется, что мы должны забыть ненаучные побуждения, которые иногда заставляли исследователя стараться доказать древность пребывания известного племени в Европе, как будто бы такое доисторическое или неисторическое существование могло что-нибудь прибавить к истории народа, как будто бы европейская почва сама по себе давала какое-то благородство народам. Но если между арийскими племенами, позднее прибывшими в Европу и населившими ее средние и северные части, трудно провести резкую границу (в чем, разумеется, виноваты народы образованные, оставившие нам известия о них, греки и римляне, не отличавшиеся точностью своих показаний относительно главного племенного отличия, языка), то резко отличались эти арийские племена Средней и Северной Европы от своих собратий, прежде них пришедших в Европу и занявших южные ее оконечности; это различие кроме языка заключалось во внешнем виде и образе жизни.
Обитатели трех южных полуостровов отличались сухощавостью, смуглостью, черными волосами и небольшим ростом; племена, жившие к северу от них, отличались белизною кожи, белокурыми волосами, высоким ростом и вообще массивностью тела.