*
Примерно через месяц во Дворце шахтеров состоялся суд. Пришли близкие и знакомые Михаила. Их интересовал один вопрос: насколько суровым будет приговор? Горняки хорошо знали Молчкова, высоко ценили его честное отношение к работе, мастерство забойщика, уважали в нем большую физическую силу. Такой парень! Как он только мог связаться с непробудным пьяницей и дебоширом?
Молчков сидел на скамье подсудимых. За дни предварительного следствия он сильно похудел, но прежним оставалось тепло его глаз, не погас на щеках румянец, а мелкие кольца черных кудрей так же, как и месяц назад, украшали его гордую голову. От защиты Михаил отказался, всю вину принял на себя и не просил снисхождения.
Степан выступал на суде в качестве свидетеля. Он почти слово в слово повторил показания друга, но когда судья задал вопрос Ковальчуку, почему он не удержал товарища от преступления, Степан рестерялся, низко опустил голову.
- Разрешите? - попросил слово Михаил. - Он пытался это сделать, но я не послушал его. Да и мог ли Ковальчук удержать меня, когда я сильнее?
Суд признал убийство неумышленным, но приговор вынес суровый. Гражданин Михаил Молчков присуждался к десяти годам лишения свободы. Послышался глубокий вздох присутствующих в зале. Тоненькая, русоволосая девушка, весь процесс стоявшая у окна, вдруг зарыдала. Это была медсестра шахтерской больницы Тася Бушко, любимая девушка Михаила. Ее уговаривали и держали под руки подруги. А когда конвойные, раздвигая людей, выводили Молчкова из зала, Тася, не стыдясь слез, рванулась к выходу.
- Миша! Мишенька!.. Я буду ждать тебя!
Многие обратили внимание на этот крик души, поняли смысл сказанных слов, но совершенно не представляли себе, как это будет в жизни.
- Десять лет - не десять дней, легко сказать! - говорил седобородый шахтер, выходя в двери. - Неужели этой голубоглазой девушке, тонкой и слабой, будет по плечу такая непосильная ноша? Нет, их песенка уже спета...
Люди молча выходили из зала Дворца и растекались по улицам. Только официантка Люба задержалась у выхода и задумалась. Она хорошо знала дебошира Гришку Федько, уже похороненного, но жалела не его, а Мишу Молчкова. Видала же она, что не Степан с Михаилом лезли к нему в драку у буфета, а он к ним. Одного только не могла она понять: почему Михаил ничего не сказал о Ковальчуке? Он принял всю вину на себя, но ведь Ковальчук первым взял Гришку за горло...
- Пожалел, наверное? Вот парень!
Молчкова отвели в камеру. Первая часть трагедии закончилась, начиналась вторая, более тяжелая и длинная. Но это не сокрушало его. Он оградил от беды товарища. Не безрассудство, а чувство глубокой дружбы руководило им. У Степана семья, а он - один. Некому оплакивать его безутешное горе. Вот только Тася? Она тоже одна. Время вытеснит из сердца ее любовь к нему. Тасю он знает всего год, а Степана - несколько лет. Степан чудесный человек и товарищ! Нет, нет, все правильно! Он поступил благородно. Слов нет, скорбные дни впереди у Михаила, но теперь уже поздно думать об этом. Все решено, приговор вынесен. "Залез в хомут - тяни", думал Михаил, лежа на тюремных нарах.
В начале сентября из Донбасса на восток уходил поезд. В последнем вагоне под конвоем ехали осужденные. Среди них был и Михаил Молчков. Он сидел на верхней полке и пристально смотрел в маленькое оконце. Появлялись и быстро убегали назад копры шахт, белостенные домики горняков с маленькими садами и огородами. Тяжело было на душе у Молчкова. Не раз и не два он мысленно произносил: "Прощай, земля донецкая! Прощайте, друзья-товарищи!"
Неотвратимо наплывали и захватывали его печальные думы. Порой он настолько глубоко уходил в размышления, что забывал, где находится. Казалось, видел заплаканные глаза Таси, слышал ее голос: "Я буду ждать тебя!"
"Тася, Тасенька, думала ли ты о такой горькой и тяжелой разлуке? Ты будешь ждать меня, а зачем? Разве мало хороших ребят на шахте? Нужно ли страдать и мучиться, ведь ты красивая, нежная и чуткая и можешь найти себе утешение в горячей любви другого. Милая, милая, - шептал Михаил, - забудь меня, дорогая, забудь навсегда! Видимо, такая наша судьба..."
Однообразно постукивали колеса вагонов, бесконечно тянулись невеселые думы. Михаил в который уже раз вспоминал родное село на пологом берегу Донца, детские годы, школу. Отец его погиб в гражданскую войну от пули белогвардейца, мать умерла, когда Мише было четыре года. Воспитывался он у дальних родственников. Нет, не баловала его жизнь, не познал он детских забав, не запомнил родительской ласки, заботы!
Молчков рассеянно смотрел с окна вагона на поля и не видел их. Думы выключили его из действительности, увели в былое. К нему подошел высокий, сухопарый детина Александр Шматко - заводила воров и рецидивистов - и бесцеремонно положил руку на его плечо. За смуглость и черные волосы он уже дал Михаилу кличку "Ворон". Не понимая душевного состояния молодого горняка, Шматко грубо потряс его за плечо и, ехидно ухмыляясь, проговорил сиплым, пренебрежительным голосом:
- Все думаешь, Ворон? Оставь эти никчемные думы, они только душу разъедают. Скажи-ка, на какой срок едешь?
Михаил брезгливо посмотрел на Шматко и отвернулся.
- Зря отворачиваешь морду, - продолжал заводила воров. - Я, Ворон, третий раз еду и не падаю духом, чуешь? А потом, ты знаешь, кто я такой? Король воров - Сашка Гвоздь. На моем счету, брат, в каждом городе и поселке по десятку взломанных замков числится. Теперь решил передохнуть. Пусть людишки побольше денег заработают. Я не очень люблю за одним рублем в карман лазить. Словом, низкооплачиваемая работа меня никак не устраивает.
- Нашел чем хвастаться, - оборвал его Михаил. - И, кстати, меня совершенно не интересуют твои гнусные подвиги.
- О! Да ты колючий, оказывается. Сашка Гвоздь тебе дело говорит, а ты нос воротишь. Надо притупить тебе иглы!
- А ну, давай, попробуй!
Михаил покашлял. Он сразу понял "короля воров". Серые совиные глаза его смотрели на все враждебно, на подбородке - узловатый шрам, похожий на след подковы. Безобразным казался Гвоздь! Вот в какую компанию попал знаменитый горняк Михаил Молчков! Залез в волчью стаю - по-волчьи и вой. Но Михаилу чуждо было угодничество. Он тут же решил отбить у Гвоздя охоту верховодить другими.
- Значит, иглы собираешься тупить, - проговорил он, поворачиваясь к Сашке. - Ну, что ж, ты мне иглы, а я тебе зубы. Видишь вот гирю! - показал он увесистый кулак.
- Что? Сашке Гвоздю кулак? Ах ты, буйвол! - И Шматко резко сорвал с головы Молчкова кепку. - Кому ты грозишь?
- Не грожу, а говорю!
Михаил спокойно поднялся, сильной рукой взял "короля воров" за тонкую шею и с силой оттолкнул его от себя. Гвоздь пролетел вдоль прохода через весь вагон, мелькая рыжими волосами, стукнулся о двери и распластался на грязном полу, как жаба. Все засмеялись. Сашка, не предвидя такого оборота, опешил. А Михаил подошел к нему, вырвал из рук его кепку и сурово сказал, как всегда говорил своим обидчикам:
- Вот так, финансист! Иглы тупить - это не замки ломать.
Гвоздь поднялся и зло прищурил глаза.
- Ладно! - выдавил он из себя. - Ты у меня еще поплюешь кровью. Я не таких дикарей объезживал!
- Свалишься! - улыбнулся Молчков.
Поезд останавливался редко и на короткое время. Осужденных на стоянках из вагонов не выпускали. Они давали конвоирам деньги, и те приносили им кипяток и булочки.
К концу шестого дня поезд остановился на маленьком железнодорожном разъезде. Вагон с осужденными отцепили и загнали в тупик. Было ясно, что дальше они не поедут. Все вопросительно переглядывались, шептались.
Перед рассветом начальник конвоя распорядился: "Подготовиться к переходу". Шматко начал сквернословить.
- Никаких переходов! - выкрикивал он. - Мне нужна машина. Я уже третий раз навещаю этот чудесный уголок, порядок знаю. Двенадцать километров топать не в моей натуре!
- А вы что, больны? - спросил его начальник конвоя.
- Так точно! - с издевкой ответил Шматко. - У меня, гражданин охранник, по дюжине мозолей на пятках. Идти никак не смогу.
- Тогда поползете! - повысил голос начальник.
- О, это другое дело! - воскликнул Гвоздь. - Куда, собственно говоря, спешить "трудовому человеку"? Мой знакомый карманолаз когда-то учил: "Не спеши". Словом, меня вполне устраивает переползание на животе.
- Построиться! - раздалась команда.
Вышли рано утром. Впереди колонны, легко постукивая на ухабах, катилась однопарная повозка. По сторонам и позади шагали конвойные. В предгорьях было свежо, ярко от восхода солнца. Справа и слева дороги громоздились возвышенности, поросшие ельником и лиственным лесом. Дорога то постепенно спускалась в низину, то серой полудугой поднималась кверху. Низкорослый, но старый лес давно уже наполнился разноголосым пением пернатых обитателей. На небе - ни облачка.
Шматко, длинный, нескладный, шагал среди колонны, мокрый и красный, словно только что вышел из жаркой бани. У перехода через мостик Гвоздь прислушался к пению птиц, подморгнул соседу и проговорил нарочито громко, оскалив искривленные, желтые и на редкость крупные зубы:
- Скажи ты, концерт какой! Вот встречают! Раньше, наверно, царя так не встречали, а вы носы повесили. А ну, выше головы!
Щуплый сосед не понял его, спросил:
- Какой концерт? Где?
Сашка снова подморгнул ему:
- А ты прочисть уши, чего ртом-то слушаешь?
- Прекратить разговоры! - крикнул конвойный слева. - Ну-ка, ты, с мозолями на пятках, - обратился он к Шматко, - займи место в голове колонны! Может, поменьше будешь болтать!