- И вправду нет! Где же я его оставил?
- Вот возьми, - сунул ему портсигар Шматко. - Не привыкай развешивать губы. Ты еще желторотый, не папиросу, а соску тебе сосать. Дай-ка, я позвоню Кашубе. Жарко, наверно, ему?
В эту минуту, запыхавшийся, в дверь ворвался посыльный из взвода гвардии младшего лейтенанта Громова.
- Немцы атакуют! - тяжело дыша, сообщил он. - Командир роты приказал, всем, кто может, идти на выручку взвода.
Домик опустел. Раненые, закусив губы от боли, разобрали автоматы и бросились на окраину городка, где фашисты сжимали в кольцо гвардейцев взвода Громова. Только связист остался в домике у телефона. В окно он внимательно следил за ходом боя. Отчаявшиеся гитлеровцы всеми силами стремились смять автоматчиков. Дело дошло до рукопашной схватки. Взлохмаченный, в одной гимнастерке Шматко врезался в самую гущу боя. Находчивость не изменила ему и здесь. Он очередями стрелял из автомата и только наверняка. Вскоре Шматко увидел, как здоровенный немец нацелился в Смугляка. Еще секунда, и он нажал бы на спусковой крючок. Как зверь, Шматко набросился на фашиста и сбил его с ног. В эту же секунду гвардеец почувствовал сильный удар в спину. В глазах потемнело, все закружилось. Он упал. Полежав минуту, вытер с лица гарь и кровь, снова поднялся и побежал разыскивать Смугляка.
Из переулка выскочили четыре гвардейских танка. Враг был опрокинут и прижат к морю. Отходившие от берега немецкие катера были расстреляны из пушек. Краснозвездные крылатые штурмовики парили над морем, обстреливая беглецов из пулеметов. Уцелевшие фашисты открыли сильный огонь из минометов по месту недавней схватки. Гул и чад снова наполнили набережную городка.
У самого берега разорвалась мина. Огромный осколок распорол живот Шматко, когда он приближался к Смугляку. Выпустив из рук автомат, Шматко повалился на бок. Кто-то тревожно крикнул:
- Шматко убили!..
Смугляк повернулся и кинулся к автоматчику. Окровавленный и бледный, Шматко лежал в багровой луже, раскинув руки. Гвардии старший лейтенант склонился над ним.
- Ранен? - тревожно спросил он.
- Нет, убит! - спокойно ответил Шматко.
Смугляк до боли закусил губу. Потом вытащил из кармана носовой платок и стер кровь с лица автоматчика. Шматко широко раскрыл угасающие глаза, вздохнул и вялой рукой обнял командира.
- Любил я тебя, Ворон. Прощай!
Опять разорвалась мина. Тупой осколок ударил Смугляка в бедро. Глухая боль прошла по всему телу. Сначала ему показалось, что нога отвалилась. Смугляк собрал все силы, чтобы сдержать стон. Потом он припал к Шматко и крепко поцеловал его в мертвые губы, уже не сдерживая приступа слез и рыданий:
- Прощай, дорогой друг, прощай!
Черные сумерки вечера трауром опускались на землю, на серые волны Балтики. Бой оборвался. Сломленный враг сложил оружие к ногам гвардейцев. Стало необычно тихо. Солдатам казалось, что у них чем-то заложило уши. Они вопросительно переглядывались. Но идти дальше было некуда: впереди широко расстилалось море.
Вскоре по всему изогнутому берегу - от маленького городка до самого Кенигсберга - загремели пушки. Тысячи разноцветных ракет поднялись в темное небо. Длинные веревочки трассирующих пуль переплетались в синеве, сияли над морем. Это был стихийный салют.
Растроганный до слез, в измятой плащ-накидке Громов подошел к лежавшему Смугляку, опустился возле него на колени:
- Сейчас мы унесем тебя.
- Нет, Коля, не нужно, - проговорил командир роты слабым голосом, вытирая лицо. - Поверни меня, хочу видеть салют победителей!
Громов повернул его лицом к морю. Глаза Смугляка засияли радостью. Прямо перед ним на много километров, освещенное и широкое, бушевало иссиня-черное Балтийское море.
Глава седьмая
После нового тяжелого ранения Смугляк на фронт уже не вернулся. Четыре месяца лежал он без малейшего движения, прикованный к постели. Каждая трещинка на потолке, каждое пятнышко на голубоватой стене были осмотрены им тысячу раз.
Сто двадцать дней и ночей смотрел Смугляк в одну и ту же точку, думал, засыпал, потом просыпался и снова думал. Много раз мысленно перебирал он годы своего жизненного пути - от раннего детства до этой госпитальной койки. Когда было особенно невмоготу, доставал из-под подушки небольшую квадратную фотокарточку, смотрел на нее и шептал:
- Тасенька, осиротел я, Тасенька!
Когда на Красной площади столицы проходил парад Победы и радио по всей стране разносило гулкие шаги победителей, которые шли колоннами и бросали к подножию Мавзолея бесславные знамена фашистских воинских частей и соединений, Михаил Смугляк выписался из госпиталя.
Три часа, словно зачарованный, сидел он на скамеечке городского парка, любуясь зеленью тополей, шелковистой травой и маргаритками разной окраски. Солнце заливало землю праздничным, теплым и ласковым светом. По аллеям проходили люди, с озабоченными лицами, энергичные. У Смугляка было такое светлое настроение, что ему хотелось каждого остановить, приветствовать, поговорить.
Вскоре к нему подошел пожилой человек, кивнул головой в знак приветствия и присел на другой конец скамеечки. Это был еще крепкий старик, с рыжеватыми, словно подпаленными усами, в старомодной черной шляпе. Положив на колени старую тросточку, он взглянул на ордена и медали Смугляка, полюбопытствовал:
- Никак, с фронта, сынок?
- Вообще-то с фронта, папаша, - мягко ответил Смугляк, поворачиваясь к старику. - Лечился в вашем городе и вот только что вышел из госпиталя. Как вы тут поживаете?
- Ничего, терпеть пока можно, - покашлял старик, подвигаясь поближе к фронтовику. - Ты ведь сам знаешь, сынок, сколько после войны трудностей накопилось. Позавчера трамваи пустили. А теперь восстановлением города заняты. Забот хватает! Может, у тебя курево какое-нибудь есть, сынок?
- С удовольствием угощу, папаша!
Старик бережно прикурил папиросу, подумал.
- Ну, и куда же теперь путь держишь?
- Пока не решил, папаша, куда поехать. Думал в вашем городе остаться, в институте поучиться, но беда: остановиться негде.
- В этом, пожалуй, я помогу тебе, сынок. Рядом со мной старушка проживает, занимает добрую квартиру: две комнаты, кухня. Луценко ее фамилия, Марья Ивановна. Пойдем-ка, поговорим с ней.
Минут через сорок они уже сидели в передней комнате и разговаривали с Марьей Ивановной. Старушка оказалась тихой, приветливой. Сын у нее майор, остался служить в Германии. Недавно к нему уехала и жена с трехлетним сыном. Марья Ивановна теперь одинока. Поговорив, она провела Смугляка в горницу. В комнате стояли койка, стол, два стула и шкаф. Окна большие, света и воздуха много.
- Вот и обживайтесь тут, - сказала хозяйка.
В августе Смугляк держал вступительные экзамены в политехнический институт. Не прошли даром дни, проведенные на госпитальной койке. Сильная воля, не раз закаленная в горниле боев, и глубокая вера в достижение заветной цели помогли ему подготовиться и поступить в высшее учебное заведение. Он стоял перед приемной комиссией, свободно и содержательно отвечая на вопросы. На груди его кителя в два ряда висели ордена и медали. Их было двенадцать. А над ними - три позолоченных нашивки, свидетельствовавшие о тяжелых ранениях. Вопросы и ответы были уже исчерпаны. Убеленный сединами профессор вышел из-за стола, твердым шагом подошел к Смугляку и крепко пожал ему руку.
- Поздравляю вас! - проговорил он не по возрасту энергично и отчетливо. - Вы победили и здесь. Желаю вам успехов!
- Большое спасибо, профессор! - с благодарностью ответил Смугляк, чуть отступив в сторону. - Теперь мой передний край - в институте. На фронте приходилось штурмовать разные крепости и высоты. Тяжело было - не отступали. Настала пора завоевать хотя бы одну из высот науки.
- Правильно мыслите, молодой человек!
И вот он - студент. В первый день занятий лекционный зал был переполнен. Смугляк видел вокруг себя разного цвета платья и костюмы, красивые девичьи и мужские прически, сосредоточенные лица и быстрые, бесхитростные улыбки. Он сидел за средним столом, с проседью в черном зачесе волос, одетый во фронтовой китель, с четырьмя орденскими планками на груди. На вид Смугляк казался солиднее и старше других, но это его не смущало. "Учиться никому и никогда не поздно", - думал он, слушая лекцию.
Проходили учебные дни, как близнецы, похожие один на другой. С утра Смугляк обычно слушал лекции, во второй половине дня обедал, затем уходил в городскую библиотеку и просиживал там до закрытия, читая дополнительную литературу. В расходах он ограничил себя до предела: раз в неделю ходил в кино, покупал только необходимые книги, остальные деньги его военной пенсии шли на питание, в уплату за квартиру и на приобретение нужных вещей. Хозяйка говорила о нем соседке:
- Дюже хороший человек, тихий, такой скромный.
- Он что же, одинокий? - спрашивала та.
- Одинокий, говорит, - делилась с соседкой Марья Ивановна. - Отца и мать не помнит, маленьким был, когда они умерли. А на баяне как играет! Душа плачет. Наверно, тоскует.
- Сколько же лет-то ему?
- Больше тридцати, говорит.