— Вот мой секрет: не угодно ли будет вашему сиятельству, с ведома и соизволения государя, объявить формально Лабзину, что впредь поставляется ему в обязанность обратиться с изданием «Сионского Вестника» в духовную цензуру установленным порядком. Если он без ропота покорится законному распоряжению, то ваше выгодное мнение о нем будет оправдано. Напротив, если он станет отказываться и роптать, то злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.
Князь Голицын остался доволен таким советом и 26 июня 1818 года писал Михаилу, митрополиту новгородскому и с.-петербургскому [331].
«Издание «Сионского Вестника», яко подобное многим другим сочинениям духовно-нравственного содержания, производилось доныне под рассмотрением гражданской цензуры. Однако, глубокие материи, содержащие в себе нередко мысли и мнения довольно необыкновенные и смелые, побудили меня пересматривать самому весьма большую часть из статей сего журнала прежде окончательнаго выпуска из цензуры [332]. Co всем тем находя, что при многих назидательных статьях появляется в сем издании часу от часу более материй таинственного в духовном смысле и такого содержания, что иные статьи вовсе не следуют быть доводимы до общего сведения; вообще же многое в них касается и до догматов церковных, а иногда и мнения частные по духовным материям, — то я признал просмотрение сих книжек более приличным для лиц духовного ведомства.
«Государь император по докладу моему о сем изволил найти сие замечание основательным. Вследствие того сделано мною распоряжение, дабы гражданская цензура отныне не принимала более на себя просмотрение книжек «Сионского Вестника», но предоставила издателю представлять оные в духовную цензуру, при здешней духовной академии учрежденную».
Попечителю Петербургского учебного округа поручено было сообщить о таком Высочайшем повелении Лабзину, а с.-петербургскому генерал-губернатору наблюдать, чтобы типографии принимали это издание к печатанию не иначе, как по одобрении духовной цензуры [333].
Распоряжение это произвело самое удручающее впечатление на Лабзина.
— Врагам моим отдали меня, — говорил он. — Не пойду на суд людям, которые затворяют дверь царствия небесного, сами не входят и других не пускают туда [334].
«Вот наше христианство, — писал он 3.Я.Карнееву, — и даже мирская честность! Заставить человека делать дело и после зато его винить. Ежели я не хорошо исполняю сделанное мне поручение, то следовало бы меня от оного уволить и препоручить оное другому, а не отдавать меня в руки врагов моих, ибо я не сам затеял журнал мой, а по явному повелению. Чем же я виноват? Все это сделано тайно, не призвав меня и не предупредив о том; а чтобы более уязвить меня, послано такое же отношение и к министру полиции, дабы наблюдать по типографиям, чтоб я не стал печатать без цензуры. И так я стал hors de loi, и прежде вины моей делают меня мошенником. Вот участь моя: что-то Господь из всего сего сделает» [335].
Пытаясь избавить «Сиоиский Вестник» от духовной цензуры, Лабзин решился обратиться к князю Александру Николаевичу Голицыну и указать ему, что духовная цензура установлена для учебных книг, а его журнал не учебная книга.
«Неприязненные мои обстоятельства, — писал Лабзин [336], — выводят меня на жестокий опыт искушения, где я, неся уже на себе неблаговоление главного моего начальника, может быть и просьбою сею, вынужденного самою необходимостью, умножу еще его на меня неудовольствие...
«Сиятельнейший князь! Я сделался писателем единственно из страстной моей любви к делу христианства, поселенной в меня еще в самых молодых летах; — сделался писателем тогда, когда религия не была еще в моде, — не имея себе никакой другой подпоры, кроме, с одной стороны, чувства собственного сердца моего, а с другой, Высочайше утвержденного устава о цензуре, в котором сказано, что такого рода сочинения не токмо не подвергаются ни малейшему стеснению, но еще поощряются, яко служащие к просвещению.
«Опыт и постоянное изучение истин, в слове Божием откровенных, научили меня, что Самого Господа воля есть на то, чтобы мы поучались познавать Его из творений рук Его; что не на одной букве токмо основанные познания сближают человека с Богом, и что таковые познания не только делают нас блаженными в вечности, но способствуют человеку к усовершенствованию его и в мирских должностях, на него возлагаемых. Сие удостоверение составляло и поныне составляет главное мое счастье в жизни. Чувствуя от сего великое благо, я вознамерился поделиться оным и с ближними моими, в том уповании, что ежели случится мне кому-либо и из малейших братий моих подать чашу воды студены, то я счастлив!»
Так, по словам Лабзина, и случилось: один офицер, совсем ему незнакомый, находившийся под арестом в Витебске, писал, что случайно попавшийся ему в руки «Сионский Вестник» обратил его к Богу и служит ему отрадою в его несчастии. He имея ни средств, ни возможности купить журнал, офицер просил издателя подарить ему и выслать «Сионский Вестник».
«Таким образом, — прибавлял Лабзин, — извлекая истины из буквы и руководясь духом Святого Писания, я изливал приобретаемые мною познания на бумагу пред очами Божиими, предавая их на волю верующим и не верующим, желающим и не желающим, предоставляя успех моего ревнования в волю Высочайшего промысла.
«Таковы были начальные побуждения моего писательства, и такого ли писателя можно подозревать в злоумышлении против церкви? Для меня неудивительны были сии толки; но удивительно то, что не усматривают, откуда сия странная и братоненавистная мысль происходит? и может ли истинно верующий допустить в себя оную, когда сам Спаситель уверяет, что церкви Его и врата адовы не одолеют. Что же может сделать ей человек, толь мало значащий, как я, если бы он имел сей злой умысел? He есть ли мечта сия против всякого вероятия?»
Напомнив князю Голицыну о тех неприятностях, которые он испытывал в течение десяти лет со времени первого запрещения «Сионского Вестника», как он был оправдан самим же князем и ему вновь разрешено издавать журнал, Лабзин говорил, что детски радовался этому событию в его жизни. Но, приступая к изданию, он сознавал всю трудность возложенной на него обязанности и не мог не видеть, что мнение о нем людей не переменилось, что истины для ушей не привыкших к ним не только бывают соблазнительны, но и оскорбительны. Подделываться же к ложным мнениям и предубеждениям людей он не мог потому, что это было противно его совести и самой истине. Приказание возобновить журнал по образцу прежнего не было бы исполнено, если бы издатель перестал быть тем, чем он есть.
«Мне не оставалось иного выбора, — писал Лабзин, — как или остаться верным Божию Промыслу и Его милосердному о мне назначению; или, побоясь человеков, изменить воле Его и познанной мною истине, и перестать быть тем, что (чем) я был, и что, по 10-тилетнем моем терпении, чудесным, можно сказать, образом было во мне оправдано и одобрено без моего искания. Co всем тем тогдашние мои предчувствия ныне сбылись, и я опять подвергаюсь участи, прежде меня угнетавшей.
«Сиятельнейший князь! Жизнь моя, состояние мое, счастье и несчастье в руках властей вышних, самим Богом надо мною поставленных; но способности мои и силы, душевные и телесные, не в моей власти. Если в журнале моем, вместо признанного прежде христианского духа, предполагается ныне дух противу-христианский, в таком случае стоило бы только сложить с меня сделанное мне препоручение и возложить дело сие — буде оно нужно — на другого, который может быть лучше меня уметь будет соответствовать вашим видам; а не предавать меня в руки тех, кои по самому роду дела суть мои главные противники, и часто подают повод к напоминанию сказанного: и сами не идут и хотящим возбраняют.
«Когда ваше сиятельство, призвав уже в журнале моем дух христианский, утомились защищать его противу судящих о нем инако, то чего могу я ожидать от тех, которые никогда толь благосклонно о нем не судили, и которым самая передача оного в их руки служить будет побуждением умножить против него всякую строгость, которой силы писателя вынести не могут?..
«Всякий писатель пишет по своим чувствам и по своему образу мыслей, как он вещи видит, знает или понимает; или как он научился от тех авторов, которых избрал себе образцами. Мои образцы суть между прочими Бем, Штиллинг, Сен-Мартен, которые сами будущим моим цензорам не нравятся, следовательно, и все пьесы мои будут отвергаемы. Я уже не раз, и в продолжение вашего ко мне благорасположения, подвергался тяжким болезненным припадкам, побуждавшим меня помышлять о прекращении моего журнала, как труда, при беспрерывном напряжении сил человека, чрезмерно изнурительного. A как весь капитал мой и семейства моего, и других прикосновенных к оному заключается именно в моей жизни и моем здоровье, то и убеждения домашних моих и долг попечения о своих присных побуждают меня желать и просить увольнения от продолжения оного.
«Читатели «Сионского Вестника» как и прежде разделялись, так и ныне делятся на два класса: одни его не терпят и гонят; другие любят и уважают много; и, по особенной судьбе моей, и та и другая сторона приписывает мне и добро и зло более, нежели чего я стою. Так, противники мои присваивают мне даже намерение подкопать церковь; а противники их отзываются о сем же журнале с похвалами необыкновенными. Некто писал ко мне, чтобы я не пренебрегал особенного данного мне дара поражать неверие, суеверие и невежество. Один из архиепископов отзывался ко мне, что он читает «Сионский Вестник» с благоговением. Другой неизвестный, по-видимому, также из священников или монашествующих — ибо письмо его наполнено не только латинскими и греческими, но и еврейскими словами — писал ко мне из Москвы, что он в «Сионском Вестнике» находит дух и учение древних святых отцов; что некоторые места из оного они перелагали на славянский язык и посылали к закоренелым старообрядцам, что и те почли оные за места, выписанные из древних церковных отцов.
«Таким образом толки о «Сионском Вестнике», как прежде были, так и ныне есть, разные. Ваше сиятельство при возобновлении оного совершенно отклонили слух свой от толков моих противников и признали в нем дух христианский; а ныне склоняетесь опять более к крикам восстающих на меня.
«В предписании о «Сионском Вестнике» ваше сиятельство говорить изволите, что оный наполняется пьесами необыкновенными, смелыми, таинственными и касающимися до догматов, также мнениями частными.
«Что касается до пьес, названных необыкновенными, мне кажется достоинство всякого сочинения, тем паче журнала, в том состоит, чтобы в нем было что-нибудь или новое, или любопытное; а не одно то, что уже тысячу раз сказано и прочитано было, которого следовательно никто и читать не захочет. К христианству же и обыкновенное и необыкновенное равно принадлежат.
«О пьесах, названных смелыми, скажу: что ни одной из них не было смелее, как напечатанная в октябрьской книжке прошлого года, которую некоторые из духовенства приняли за критику на себя. Но сия пьеса не только была предварительно рассмотрена и пропущена вами, но и, когда по выходе книжки, я доносил вашему сиятельству о сем ропоте духовных лиц, ваше сиятельство от 18-го ноября из Москвы отвечать мне изволили: «О сей пьесе надобно было ожидать, что некоторая часть читателей будет ею недовольна, но не надобно сожалеть, что оная напечатана; ибо в ней великие истины для тех, кои читать ее будут без предубеждения».
«Таковый отзыв министра служил мне не только одобрением, но и поощрением жертвовать изложению истин людскими пристрастиями и предубеждениями; и ежели вашему сиятельству угодно бы было ныне прочесть сию пьесу, то бы вы сами уверились, что я не писал ничего смелее после того».
Указывая сам на наиболее резкие места в объяснении догматов, Лабзин говорил, что он руководствовался актом священного союза, в котором сказано, что христиане всех вероисповеданий суть только отрасли одного семейства.
«В рассуждении пьес глубоких и таинственных, — прибавлял он, — я могу то представить, что, извлекая дух из буквы, открываешь глубину и таинственность, и что глубина и таинственность особливо принадлежат религии христианской.
«Впрочем и в самых сочинениях светских, одного содержания, как например история, мысли и слог не бывают одинаковы. Например Юлий Цезарь писал свою историю простым рассказом, Тит же Ливий писал слогом ораторским и помещал мысли возвышенные; Тацит отличается глубокомыслием философа, и каждый из них имеет свое достоинство и преимущество. Но если бы Юлий Цезарь захотел подражать Титу Ливию или сей первому, то бы они оба не только цели своей не достигли, но и сделались бы смешны. «Что касается до частных мнений, то всякого писателя мнение есть, конечно, частное, которое разве со временем может учиниться общим.
«Господа Бога призываю в свидетели на душу мою, что в «Сионском Вестнике» нет ни строки, которая была бы писана в духе противничьем христианству; самая пьеса о земле, которая вашему сиятельству так не понравилась, взята из писаний С.Мартена, которого, я надеюсь, и ваше сиятельство не поставите в числе писателей антихристианских; а переменять что-либо в таких авторах, которые лучше меня ведали и разумели истину, по справедливости будет значить falsifier les choses.
«Сиятельнейший князь! Если способность любить и славить Господа на всех языках и всеми образами, как кто умеет, не есть дело противозаконное, и если малые мои способности тому отвечают, то я всепокорнейше прошу позволить мне всю ответственность за мои книги и пред Богом, и пред людьми снять на одного себя и говорить сродным мне языком, ибо дух не терпит оков; самое Св. Писание говорит, что дух не вяжется, что идеже дух, ту свобода. Замолчать я могу, но мыслить чужим умом я не умею; все пьесы мои одинаким духом писаны и, следовательно, все могут быть почтены негодными.
«Если же дух мой изменился и из христианского сделался антихристианским, в таком случае всепокорнейше прошу уволить меня от продолжения «Сионского Вестника» и дозволить мне подписавшимся на оный объявить, что я, по случившимся мне болезненным припадкам и нужде отлучиться на некоторое время из города (в чем я действительно имею нужду, и прошу ваше сиятельство меня уволить на обыкновенный двадцати-девятидневный срок по регламенту), далее продолжать моего журнала не могу, и за остающиеся месяцы выдаю им деньги или заменю оные другими книгами, буде кому то угодно.
«Звание писателя y нас не лестно, ибо вместо того, что в других землях он трудами своими приобретает себе и уважение, и честь, и славу, y нас писатель вступает тотчас в состояние как бы подсудимого, который о своей книге должен тягаться как бы в каком судебном процессе, беспрестанно подвергаясь ответам за каждую мысль, за каждое слово, как бы злоумышленник, что не может никому быть лестно; ибо терпеть огорчения или причинять оные другим без нужды не может быть желательно.
«При сем я должен также донести вашему сиятельству, что как журнал обыкновенно печатается так, что с окончанием одной книжки начивается печатание следующей, то и теперь, как мне не известно было намерение ваше переменить цензуру, следующая книжка на июль месяц была между тем уже начата из пьес, которые вашим сиятельством были просмотрены и потому цензором подписаны и мне отданы. Книжки сей уже набрано шесть листов, и на первом листе по обыкновению выставлено имя прежнего цензора. Засим ежели сии отпечатанные листы представлять вновь на утверждение другой цензуры, то, с одной стороны, я почитаю даже неприличным представлять рассмотренное министром на дальнейшее рассмотрение кому-либо из подведомственных ему мест и лиц, а с другой стороны, ежели новая цензура, которая, по самой передаче моего журнала в ее руки, вероятно, почтет обязанностью своей употребить новую строгость, станет делать еще какие перемены, и мне должно будет листы сии перепечатывать, то я потерплю от того большой убыток, ибо каждый лист стоит мне около 150 рублей; к тому же я должен буду за недостающие месяцы возвратить подписавшимся деньги, которых я не имею, ибо число подписавшихся менее, нежели чего мне стоит печатание журнала сего».
Князь Голицын отвечал [337], что передача «Сионского Вестника» на рассмотрение духовной цензуры вызвана самим Лабзиным, «ибо, — писал князь Голицын, — в продолжение некоторого времени от возобновления «Сионского Вестника» легко можно было вам приметить, чего требовала гражданская цензура и что принужден был наконец и я подтверждать, отменяя иные пьесы или выкидывая из других некоторые места. Сие было столь же мало гонением на «Сионский Вестник», как и поручение его по-том рассмотрению духовной цензуры, когда издание сие упорно продолжаемо было в духе восставания противу внешней церкви. Какое правительство и в каком государстве согласилось бы попустить, чтоб наружные установления церкви и духовной власти, коими необходимо поддерживается в общем составе народном привязанность ко всему тому, что до религии касается, было судимо, критикуемо и отвергаемо в публичных сочинениях, и еще в таких, кои суть духовного содержания? Христианство не позволяет нам судить никого, кольми паче установленную власть, духовную ли то или гражданскую. A что издатель сего журнала к тому наклонен, то доказывает и самое нынешнее ваше письмо, в котором между прочим жалуетесь на поручение журнала вашего духовной цензуре, называя сие преданием вас в руки главных ваших противников, которые будто бы и сами не идут и хотящим возбраняют. По истине, я сожалею о сем недостатке христианской любви, которая допускает до таких мыслей и отзывов о ближних своих, кольми паче о членах церкви и установленной духовной власти. Право, какое имел Господь Спаситель произнести слово сие на тех, кого Он находил сие заслуживающими, не можем мы никак себе присваивать, имея сами нужду в оправдании. Но я нахожу сверх того между разными чиноначалиями духовенства столько почтенных, христиански-мыслящих, поступающих и учащих особ, что никак не постигаю причины подобному в общем лице осуждению их. Другого рода пьесы, кои должно было также останавливать, имели содержанием своим некое указание, что как бы y издателя сего журнала можно найти настоящую церковь, истинное христианство и высокую премудрость. He будучи в сем убежден, не мог я никак по обязанности звания моего и места, мною занимаемого, давать позволение на то, чтоб члены установленной и принятой в государстве церкви явным образом отвлекаемы были от оной к неизвестным учреждениям, коих чистота источника еще подлежит сомнению. Таковые и тому подобные материи могут ли быть признаны за дух, который оживотворяет, как вы пишете? Напротив того, они скорее могут почесться за букву, убивающую истинный дух христианства, истинную любовь, коея определение толь ясно видно в послании святого апостола Павла, сию любовь, без которой в пророчество, и тайны все, весь разум и вся вера, ничтоже суть. Я не скажу никак, чтобы в «Сионском Вестнике» не было пьес, преисполненных истины и христианского духа; но потому самому они и не были никогда останавливаемы: для таковых токмо материй было дано вам и позволение к возобновлению сего журнала; для них и ныне он не запрещается, но токмо предоставляется рассмотрению духовной цензуры, коей более прилично и удобно судить о духовных материях, наипаче когда оне становятся глубоки, таинственны, касаются до догматов. Когда вы не имеете намерения восставать против установленной церкви, на что вам почитать и членов духовной власти противниками своими? Ибо и они, по крайней мере, не менее всякого другого готовы поспешествовать распространению истинного духовного ведения и духа христианства».
При этом князь Голицын вновь подтвердил, что издание «Сионского Вестника» может быть продолжаемо не иначе, как с разрешения духовной цензуры, и если Лабзин решится прекратить его, то объявление о том должен представить ему для просмотра.
Лабзин пробовал восстановить свое право при помощи личных объяснений, но и это не помогло делу.
— Если мне позволять все то, что вы пишете, — говорил князь Голицын, — то я подам повод думать, что и я принадлежу к вашей ложе, как то уже и говорят, а я министр.
Лабзин указывал на пользу, приносимую «Вестником», и похвалы, которые он получал с разных сторон.
— Вам льстят, — отвечал на это князь Голицын, — a вы верите тому по самолюбию; самолюбия же отвергаться должно.
Таким образом «Сионский Вестник» признан был официально изданием вредным, и сам Лабзин —человеком, подкапывающимся под основы православной церкви.
«Мы ошиблись, — писал он 3.Я.Карнееву [338], — если подлинно наружных христиан почитали за истинных. Что касается до В(асилия) М(ихайловича) П(опова), он не что иное, как секретарь, человек угодничающий из своих выгод и сделавший себе из слабости своей христианскую добродетель, смирение и послушание, чем и успокаивает свою совесть. Он никогда не разнится в мнении с своим командиром, и ежели к(нязь) скажет: надобно Л(абзину) нос откусить, он без зазрения совести побежит и скажет: пожалуйте ваш нос, мне велено его откусить, и текст подведет — «всяка душа властям предержащим да повинуется, и противляющийся власти Богу противляется»; — а тот текст, коим велено любить ближнего, как самого себя, и на ум не вспадет. Так, он не только писал и подписывал все бумаги против меня, но ниже предварил меня о строющихся против меня ковах, еженедельно со мною видевшись, в чем он также оправдывается обязанностью хранения канцелярской тайны».
Сложившиеся неблагоприятно обстоятельства и нежелание подчинять журнал духовной цензуре заставили Лабзина прекратить издание «Сионского Вестника». Составленное по этому поводу об-явление было представлено князю Голицыну и затем явилось в газетах в следующем виде:
ОБЪЯВЛЕНИЕ О «СИОНСКОМ ВЕСТНИКЕ».
«Издатели журналов, долженствующие издавать книжки свои на срок, и потому работающие, так сказать, на подряд, вообще обременены и озабочены более всякого другого писателя. Малейшее препятствие в деле их (не только) [339] останавливает успех оного, отнимая y них время (но и расстраивает и самый дух, который от многих помешательств изнемогает и теряет наконец свою способность). Издатель «Сионского Вестника» и содержанием своего журнала, и исправностью выхода оного доказал, что он предпринял труд, силам одного человека несоразмерный. Здоровье его неоднократно от того терпело, и ныне он принужденным себя находит объявить почтенным любителям его журнала, что он продолжать свой журнал (как по состоянию своего здоровья, так и по встретившейся ему нужде отлучиться на некоторое время от столицы) далее не может.
(Словом: всему есть время говорить и есть время молчать. Для издателя настало время молчать; и налагая на себя сие молчание он, принося) [340] «чувствительнейшую благодарность за лестное ободрение и подкрепление, которые он неоднократно получал от многих любителей его журнала, равно благодаря и всех вообще удостоивших подписаться, предлагает им за недостающие месяцы сего годичного издания получить обратно свои деньги, или, буде угодно, заменить сей недостаток другими из книг его, присылая для сего свои билеты или извещения к нему с надписанием на оных своих требований (в то место, где кто подписался)».
С появлением этого объявления в газетах «Сионский Вестник» прекратился или, как выразился Лабзин, «испустил свой дух». По словам Невзорова, еще за месяц до прекращения журнала московское духовенство и многие светские, «по санам своим известные», с торжеством предвещали падение журнала, а когда это совершилось, то праздновали как особое событие [341]. В Москве рассказывали тогда, что правительство, покровительствовавшее доселе изданию мистических книг, наконец, увидело свою ошибку и решилось прекратить их печатание.
Рассказы эти были далеко не справедливы, но они указывают на то значение, какое имел тогда Лабзин в духовной литературе, и на трудность борьбы с ним.
Теперь, по прошествии трех четвертей столетия, мы с полным спокойствием и беспристрастием к отжившим деятелям можем определить, была ли деятельность Лабзина вредной и его «Сионский Вестник» был ли направлен к тому, чтобы поколебать учение православной церкви. Напротив, воодушевленный гуманностью, теплым чувством любви и уважения к человеку и его убеждениям, Лабзин свято чтил религию, и мы видели, что образованное духовенство не чуждалось мистиков, уважая в их учении те стороны, которые связаны с внутренним влечением к Богу человеческого сердца.