— В беседах наших, — говорил он, — могут встретиться мнения, не согласные с обыкновенными. Испытай их прежде, нежели осудишь, или отложи в сторону то, что не признаешь за истину, а возьми себе то, что тебе неподозрительно.
«Сионский Вестник» старался привлечь к христианству язычников, магометан и иудеев, привлекал верующих и неверующих; он являлся истолкователем религии для среднего класса людей и как противодействие религиозному либерализму или, лучше сказать, безверию нашего высшего общества.
«Мистицизм, — говорит г.Цветков [342], — не был какой-либо особой сектой в смысле религиозном, а только известным направлением в христианском обществе. Учение Иисуса Христа, возвышаясь над обыкновенной земной жизнью и всеми ее мелкими интересами, влечет ум и сердце человека в тот таинственный и идеальный мир, где он чистым и свободным приближается к Богу, отрешаясь от треволнений и забот жизни. Мученики христианства, менявшие все блага земли на страдание и смерть, пустынники первых веков, удалившиеся от прелестей жизни для уединенной постоянной молитвы, для голода, жажды и труда, — были не те же ли мистики, доводившие свои убеждения до осуществления на деле!»
Чистая мистика есть идеал истинно-евангельской жизни, по на одном созерцательном погружении в Бога нельзя построить не только церкви, но и никакого религиозного строя жизни, даже секты или школы. С другой стороны, мистика составляет необходимый элемент в области христианского учения и жизни, обусловливаемой сущностью Евангелия, но, как элемент не самостоятельный, в противном случае впадающий в заблуждение. Мысли о вечном откровении и вечном христианстве, о превосходстве внутреннего слова над Св.писанием, о бесполезности внешней церкви, — все это составляет увлечение и мистику нечистую. Чистая же мистика «развила в последователях внутреннее, сердечное и искреннее благочестие, которое не ограничивается исполнением внешних дел благочестия, но стремится достигнуть чистоты души и сердца, благодатного освящения всего человеческого существа» [343].
«Сионский Вестник» увлекал наших отцов простотою изложения, доступной пониманию каждого и, по свидетельству многих современников, чтение этого журнала имело благотворное влияние на их нравственность: облагораживало душу и смягчало сердце.
— Во всех своих деяниях, — говорил Лабзин, — истинные мистики сообразуются с справедливостью, все делают бескорыстно для Бога, ближним служат усердно, искренно, охотно, не с другим каким намерением, как только чтобы исполнить волю Божию. Они живут тихо, уединенно, и все свои надежды устремляют к небесному своему отечеству. Строги к себе, снисходительны к другим; они не выставляют себя, но и не прячутся, когда их ищут. Послушны начальству, добродетельны и услужливы друзьям и врагам, малым и великим; совестливы в своих поступках, осторожны против всех нечистых побуждений и небесное уважают более земного. Язык их простой, без искусства, не ученый, язык уверенности и правды. Мистические писания объясняют, что происходит в душе человека, который решится истинно вступить на сей путь, показывают распутия, которых избегать должно, обманы и искушения, которым подвергается путник, и как поступать с ними. Они остерегают от пагубных обольщений духовной гордости, подкрепляют малодушных, умножают духовные силы. Одно y них всего важнее и о сем одном настоят они, как о главном деле, а именно: о совершенном предании своего сердца и воли Богу, о беспредельном уповании на Бога, крайней недоверчивости к самим себе и к собственным силам, через что укрепляются они в постоянном бдении и молитве. Вот учение так называемых мистиков. Читайте их писания, и вы сами в том уверитесь. Каждый истинный христианин есть мистик и каждый мистик есть христианин [344].
В конце прошлого и в начале настоящего столетия мистицизм явился протестом против упадка христианского благочестия, против преобладания формы и обряда, которыми прикрывалось отсутствие истинной религии. Он привлекал к себе той теплотой, которая ощущалась при чтении мистических книг и статей «Сионского Вестника» и была противоположна холодности, рутинности и равнодушию нашего духовенства. Большинство последнего коснело в невежестве, бездеятельности и было не двигателем, а тормозом всякому стремлению вперед.
Наше духовенство придерживалось старым православным традициям, по упрямству и приверженности к букве. Во всяком нововведении оно видело нарушение предания и находило странным, что вопросами религии занимаются люди светские. Ревнители обрядового, внешнего благочестия защищали старину во что бы то ни стало, и мистические сочинения, трактовавшие о церкви внутренней, казались им написанными только с целью подорвать православие. Лабзин и другие переводчики, конечно, не имели этой цели, не посягали на православие, а желали только поднять религиозное развитие общества и расширить понимание религиозных вопросов. «Но для людей, которым печатный каждый лист быть кажется святым, достаточно было нескольких фраз, не совсем обычных, несколько смелых выражений протестантского автора, чтобы обвинить русского переводчика в явном намерении подрыть православие и ввести в России реформацию» [345]. Люди, смотревшие на дело более трезво, как например, Филарет митрополит московский, понимали заслуги Лабзина и ценили его.
— Он был добрый человек, — говорил Филарет [346], — только с некоторыми особенностями в мнениях религиозных. Мы ему говорили: сколько прекрасных вещей, которые бы можно было напечатать с пользой для других, не касаясь особенностей религиозных. Но он отвечал: всякая птица своим голосом Бога хвалит.
И Лабзин хвалил Его, как умел. В разговорах своих он обнаруживал такой широкий объем христианской религии, «которого я, — говорит M.А.Дмитриев [347], — и не подозревал, такое согласие частей, такую связь духовного мира с вещественным, о каких я не только не имел ни малейшего понятия, но до чего даже и не подозревал возможности проникнуть и воображением, не только разумом. A его разум представлял все это просто и ясно, и основывал все на законах необходимости, и на законе, соединяющем видимое с невидимым, земное с небесным. Итак, думал я, есть наука религии — это для меня было большое открытие».
Поучения Лабзина были назидательны и открывали свет многим, в особенности молодому поколению, воспитывавшемуся под его наблюдением и руководством. Таковы, например, известные художники: Солнцев, Витберг и другие, образовавшиеся в школе Лабзина и всегда с благодарностью о нем вспоминавшие.
— Суждения Лабзина, — говорил лютеранин Витберг, — об обрядах греко-российской церкви имели на меня большое влияние, и я решительно увидел, что ежели для церкви обряды нужны, то они всего лучше в греческой церкви [348].
Многим он открыл путь к познанию Бога и истинного христианства, и его «Сионский Вестник» если не уничтожил, то значительно пошатнул влияние вольтерианства и энциклопедизма в русском обществе. Он возбудил любовь к чтению книг духовного содержания и к изучению основ истинной религии, ограничивавшейся прежде одним заучиванием текстов Священного писания, без понимания их внутреннего смысла и значения. В статьях «Сионского Вестника» ощущалась теплота чувства, и в них многие находили обильную пищу для души и сердца.
Конечно, как Лабзин, так и его последователи заблуждались во многом, но пока существует род человеческий, ошибки неизбежны. Каждый век имеет свои особые заблуждения, ему одному присущие, и напрасно мы стали бы утешать себя в непогрешимости перед судом потомства. Быть может, и нас упрекнут за односторонность, за мелочность и прозаичность жизни и слишком большое поклонение золотому идолу. Правильность человеческих поступков и мысли выясняется только постепенно, с годами, и притом с разных сторон и разными путями. На каждом из этих путей мысль оставляет частицы правды, которые в общей совокупности приближают нас к истине. Она одна, но способы достижения ее различны, разнообразны и часто сопряжены с увлечениями. He был изъят от этих увлечений и А.Ф.Лабзин; но, окончив свою литературную деятельность, он, конечно, вполне мог разделить слова, написанные в память его М.А.Дмитриевым:
Всю жизнь он верен был учению Христову,
Как веровал, так жил,
И, братьям путь открыв к Спасителеву слову,
Он запад дней своих страданьем освятил.
Об этом страдании нам и остается сказать несколько слов.
VII.
Болезнь А.Ф.Лабзина и влияние ее на последующую его деятельность. — Происшествие в академии художеств. — Увольнение Лабзина от службы и ссылка на жительство в Сенгилей. — Жизнь в Симбирске. — Кончина.
Усиленные труды при издании периодического журнала, испытанные огорчения и весьма крупные неудовольствия сильно расстроили нервы А.Ф.Лабзина, и он стал страдать падучей болезнью. — «Двоекратно случившиеся со мной нечаянные припадки, — писал он A.Н.Оленину [349], — угрожающие самой моей жизни и тем опаснейшие, что они приходят внезапно, без всякой предшествующей телесной болезни, чем свидетельствует, что причина оных гнездится в самой душе, — побуждают меня уважить совет медиков и просьбы моего семейства, чтобы испытать перемену климата и образа жизни и устранением от дел дать успокоенному духу поправить и телесные мои силы и для того с наступающей весною отправиться к водам».
Прося отпуска на полгода, с сохранением содержания, Лабзин прибавлял, что по ограниченности средств он может поехать или на Андреопольские воды г.Кушелева, в Тверскую, или на Семеновские г.Нощокина в Московскую губернию.
Письмом от 12 марта 1819 года A.Н.Оленин уведомил Лабзина, что ему разрешен отпуск не только с сохранением содержания, но что государь пожаловал ему сверх того три тысячи руб. на путевые издержки [350].
Отпуск и лечение водами не улучшили однако же здоровья Лабзина; припадки усиливались и учащались, нервы, под влиянием слагавшейся обстановки, все более и более расстраивались.
Во внутренней политике государства стал замечаться поворот в противоположную сторону; издание религиозно-мистических книг подвергалось преследованию, секты — гонению, и в 1822 году последовало запрещение масонских лож. Всем начальствующим лицам поручено было отобрать от подчиненных им лиц сведения, кто и к какой ложе принадлежал и взять подписку, что ни к какому тайному обществу на будущее время принадложать не будет. Оленин собрал всех членов академии художеств, и Лабзин приехал в собрание после чтения Высочайшего указа. Президент хотел повторить чтение, но приехавший объявил, что указ ему известен, и передал свою подписку [351].
— Что тут хорошего? — спрашивал при этом Лабзин. — Сегодня запретили ложи, а завтра принудят в оные ходить. Ложи вреда не делали, а тайные общества и без лож есть, вот y Кошелева тайные съезды, и кн.Голицын туда ездит. Черт их знает, что они там делают.
В этих словах слышится мнение, противное тому, что несколько лет назад Лабзин писал кн.Голицыну по поводу тех же масонских лож. Но противоречие легко объясняется болезнью Лабзина, его нервно-возбужденным состоянием, вызванным переменой обстоятельств, лишавших его возможности продолжать религиозно-миссионерскую деятельность. Нервное расстройство и подозрительность настолько развились в нем, что в A.Н.Оленине, старавшемся сделать ему только добро, Лабзин видел своего личного врага по одному тому, что он не сходился с ним в мнениях.
«Он (A.Н.Оленин), — писал Лабзин кн.Голицыну [352], — главный тайный мой враг, ибо, по явности, мы не только никогда с ним не ссорились, ниже разлада какого между нами не было, — а только потому, что y нас и правила и сентименты разные и что я в 23-хлетнюю мою бытность при академии успел заслужить, что меня и учащие и учащиеся, и начальствующие и подчиненные до последнего служителя, женщины и ребенки в академии все любят и уважают. A о нем едва ли найдется одна душа, которая бы, если дана будет совершенная свобода, без страха отозвалась довольною. Примером сему может служить наш эконом, креатура его, им определенная, который едва ли долго останется без меня в академии, также и некоторые другие. Ho A.Н.(Оленин) есть враг не одному мне, а и всем тем, которые в академии некоторый вес имеют. Для подпоры себе он приманил Мартоса, обещал ему, сказывают, мое место в академии».
Все это, конечно, слова желчного и раздраженного человека, каким был Лабзин под конец своей жизни. Услышав стороною, что президент намерен сделать публичное собрание в академии художеств, Лабзин говорил ему, что в этом году академии нечего представить публике, и он не видит необходимости созывать собрания.
— Какая же цель будеть нашего нынешнего собрания? — спрашивал он. — В 23-х летнее мое служение, академия, сообразуясь со всеми учебными заведениями, дающими ежегодно публике отчет в успехах своих воспитанников, также представляла свой отчет каждый год. Как предмет ее — изящные художества, то мы не приглашали публики на экзамены в грамматике, математике, истории, географии и проч., а собственно в художествах. Для того академия ежегодно отворялась, и зрению каждого представлялись работы ее учеников, а также и самых художников, буде кто желал свое произведение представить публике. Академия исполняла сие сверх обязанности своей, ибо по уставу от нее требуется, чтобы она делала сии выставки через два года в третий, а она делала их ежегодно, не считая преступлением закона сделать более повеленного. Прежде мы отличали и поощряли тех воспитанников, которые так пристращались к художеству, что в праздничные дни и в гулевые часы предпочитали заниматься лучше своими работами, нежели гульбою и резвостями. Так сформировались y нас Егоровы, Шебуевы, Варники; а ныне самая склонность молодых людей к художествам вменяется иногда им в порок и почитается за ослушание.
Выслушав эти слова A.Н.Оленин решил, что вечером 13 сентября собрание будет не публичное, а чрезвычайное, в которое будут приглашены только почетные любители и члены.
Целью собрания было избрание на открывшиеся вакансии новых почетных любителей и членов.
«Как и в самых клубах, — говорил Лабзин [353], — где собираются только есть, пить и в карты играть, при предложении новых членов встречаются иногда неудовольствия для тех, кои не бывают избраны, тем паче могло что-нибудь подобное случиться там, где самое ограничение числа заставляло некоторым отказать, то я сам предложил президенту, предварительно, прежде собрания собраться нам и устроить все, что в собрании происходить должно, дабы в оном не произошло никакой остановки. Согласились, и мы сошлись вечером накануне».
Заседание началось пересмотром списка почетных любителей, и оказалось только три вакансии. Кандидатов было человек до десяти, и некоторые из присутствовавших предлагали это звание самому президенту, от которого A.Н.Оленин однако же отказался. Тогда предложили: графа Аракчеева, Гурьева и Кочубея. При наименовании их президент выразил некоторое неудовольствие, «объявя, что все трое его неприятели и что одного из них он якобы вызывал даже однажды на дуэль за то, что он зачернил его y государя» [354].
— Вам, господа, — прибавил A.Н.Оленин, — вольно назначать кого хотите, а я сей свободы не имею, ибо меня может, например, князь П.В.Лопухин или граф M.А.Милорадович спросить, почему они обойдены?
— Если избирать по чинам, — заметил на это Лабзин, — в таком случае граф Н.П.Румянцев, князь П.В.Лопухин и митрополит могут иметь над другими преимущество.
Собравшиеся отвергли вопрос о старшинстве и говорили, что о чинах думать нечего.
— Так как все предлагаемые одинаких чипов, — говорил Лабзин, — то следует избирать из них тех, которые являют более любви и могут более оказать покровительства художествам. — A как при сем упомянуто было, что Д.П.Татищев, который подарил академии оригинальную картину испанской школы и за то включен в число почетных членов, по неимению тогда вакансии почетного любителя, и обижается этим, — то я предлагаю переменить его на открывшуюся ныне вакансию почетного любителя.
На другую вакансию Лабзин предлагал Д.А.Нарышкина, любовь которого к художествам свидетельствовалась заведением y себя картинной галлереи, а на третью, — графа A.А.Аракчеева, — оказавшего любовь к художествам сооружением в своем Грузинском имении памятника императору Павлу I и изваянием для тамошнего собора статуи апостола Андрея Первозванного. Мартос настаивал на избрании графа, Аракчеева, Гурьева и графа Кочубея. Лабзин спрашивал, почему он отдает им преимущество перед другими.
— Они близки к государю, — отвечал Мартос.
«Почитая, — писал Лабзин князю Голицыну, — что и все особы, которые были предлагаемы, и граф Милорадович, и князь П.В.Лопухин, особливо князь П.M.Волконский (который также был на листе) близки государю, и что не нам судить, который из них ближе, я не нашел ответа Мартоса удовлетворительным. И как притом случилось, что президент, перечитывая имена прежних почетных любителей, изъявил свое негодование, что прежде приняты были в почетные любители граф Кушелев, граф Растопчин и граф Кутайсов (к чему тотчас пристал и Мартос), которые также были приняты потому, что были близки к покойному государю, — тогда я, чтобы показать Мартосу несообразность его ответа, сказал ему, что, судя так, можно предложить в члены и Илью кучера, потому что и он близок к государю».
— A разве он вам знаком? — спросил шуткою Оленин.
— Хотя и не знаком, — отвечал Лабзин, — но в моем понятии всякий честный человек, верно служащий своему государю и хорошо исполняющий свою должность, во всяком сословии достоин уважения; а как кучер есть тот человек, y которого часто бывает в руках не только здоровье, но и жизнь наша, то для того, кому здоровье государя дорого, и кучер Илья человек почтенный. К тому же по табели о рангах императорский лейб-кучер положен в чине полковника.
— Но он мужик, — заметил Мартос.
— Кулибин был мужик, — отвечал Лабзин, — однако же член академии наук; Власов также из крестьян был членом медико-хирургической академии.
— Согласны ли вы, — спрашивал Оленин, — чтобы я довел до сведения тех особ, что вы равняете их с кучером Ильей?
«На сей странный вопрос, — писал Лабзин, — не показывающий ничего иного, кроме одного недоброжелательства, трудно было отвечать, и он смутил меня, ибо, во-первых, я сравнивал Илью кучера с Кулибиным и Власовым, во-вторых — в самодержавном государстве разве человек низкого состояния не может быть возведен на высшие степени? Кто не знает истории князя Меншикова? Фр.Ник.Кличка, умерший курским генерал-губернатором, в начале служил скороходом y партикулярного человека — графа Фермора, и в наше время И.А.Алексеев, бывший сенатор и член Государственного Совета, вышел из солдатских детей. Сколько есть других тому примеров! В третьих, слова мои, как бы их ни взять, больше ли были оскорбительны для сих самых особ, нежели его (Оленина), когда он называл их своими врагами и одного из них своим оклеветателем перед государем, за что будто бы он вызывал его на дуэль».
— Я от вас этого не ожидаю, — говорил Лабзин, несколько оправившись, Оленину, — a впрочем, если вам угодно, то делайте свое дело, а я сих господ но боюсь. В самодержавном государстве нет причины кого-либо бояться кроме одного государя, и сами сии господа, если дойдет до них сей извет, будут столь великодушны, что либо презрят оный, либо, по крайней мере, не осудят меня, по одному пустому слуху и сплетням, которым кто не подпадал иногда?