— Кочубей и двух копеек не стоит, — сказал, будто бы, Лабзин. — Сей человек надутый и ничего не значащий.
Спустя несколько дней Лабзин узнал, что про него рассказывают небывалые вещи, и он решился разъяснить возникшее недоразумение.
— He слыхали ли вы того, что до моих ушей дошло, — спрашивал он A.Н.Оленина. — Выносить прежде времени то, что в каких-либо совещательных собраниях происходило — прибавлял Лабзин — самыми законами воспрещено, и рассеивающий слухи во вред другого, особливо с ложными прибавками, в самых законах называется клеветником и похитителем чести другого и признается за оскорбителя.
— Я не в первый уже раз замечаю, — отвечал Оленин, — что все происходящее y нас в академии разглашается по городу. He только я тоже слышал, но и граф Милорадович приезжал сам ко мне и спрашивал, как это было? Получа от его сиятельства вопрос письменный, я и сам отвечал ему письменно.
И так дело это приняло официальный характер. — 19 сентября 1822 года граф Милорадович просил Оленина уведомить его письменно о том, что происходило в академии художеств.
«Когда я объявил совету, — писал Оленин [355], — о надлежащем выборе трех почетных любителей, на каковые места в привилегии, сей академии данной, предписано помещать из знатнейших особ, и когда я выбор сей предоставил общему согласию гг. членов академического совета, отказавшись сам от сего выбора, то вице-президент Лабзин, не соглашаясь долго на утверждение предназначенных советом трех новых особ, а именно: графа Гурьева, графа Аракчеева и особенно упорствуя в выборе графа Кочубея, заключил свой спор тем, что если совет полагает выбрать сих трех новых членов по той причине, что они имеют доступ к высочайшей особе, то он, Лабзин, с своей стороны предлагает в почетные любители также близкую государю императору особу, а именно государева кучера Илью».
Так как все это происходило в присутствии более чем 20 художников и слова Лабзина произнесены были в присутственной комнате, то, прибавлял Оленин, желая дать оборот делу не столь серьезный, сказал Лабзину, «что я не премину известить новоизбранных членов в почетные любители о чести, которую им сделал Александр Федорович, предложением к совместному с ними выбору кучера Илью. — Сей неожиданный ответ мой произвел в собрании невольный общий смех, который привел Лабзина в некоторое негодование, ибо он с сердцем отвечал мне: «Извольте им это сказывать, я их не боюсь».
Препровождая письмо Оленина императору Александру, бывшему тогда в Вероне, граф Милорадович, не спросив Лабзина, приложил и свою записку, в которую внес и все городские сплетни [356]. Лабзин оспаривал справедливость сделанного на него доноса и просил суда.
«Я не знаю, — говорил он [357], — как описал A.Н.(Оленин) сие происшествие, но по воспоследовавшему со мною несчастью могу заключить, что оно описано не точно так, как было, и несчастье мое так велико, что я имею право просить, чтобы сие дело было исследовано. Мы не одни с A.Н.(Олениным) тут были; пусть скажут другие, как что было, и, хотя по пословице: «Les absents ont toujours tort», при всем том я уверен, что найдутся некоторые, которые не захотят торговать своими совестями и даже присягнут в том, что никакого дерзкого, тем паче буйного поступка от меня не происходило и никаких оскорбительных речей ни на чей счет произносимо мною не было, как то, по-видимому, донесено Его Величеству, особливо ежели ваше сиятельство, для достижения истины, примете на себя труд или поручите доверенной вами особе председательствовать в том собрании, в котором сие разыскание предпринято было бы.
«По крайней мере сие сходбище наше или так назову пробу будущего собрания, столь же мало можно назвать академическим собранием, сколько пробы и репетиции представляемых на театрах пьес не почитаются самыми спектаклями, хотя и на оные те же актеры собираются; но сверх слов, принадлежащих к самой пьесе, говорятся иногда и другие речи и происходят действия, к самой пьесе не относящиеся. Так и y нас разговоры сии происходили не в формальном заседании, так что иные сидели, другие стояли, иные ходили, и самые речи президента показывают, что он не почитал сего сходбища нашего за формальное академическое собрание».
Тем не менее 20 октября 1822 года последовал указ Сенату, в котором было сказано: «Вице-президент академии художеств действительный статский советник Лабзин отставляется от службы». — Князю A.Н.Голицыну повелено было сделать выговор Оленину [358] за неумение сохранить порядок в заседании и недонесение начальству, а гр.Милорадовичу приказано выслать Лабзина из столицы в деревню с запрещением выезда из нее без особого на то разрешения [359]. — «Если же, — писал кн.Волковский графу Милорадовичу [360], — не имеет он никакого нигде поместья, то, по сношению вашему с управляющим министерством внутренних дел, избрать один из уездных городов отдаленной губернии для жительства его и отослать туда под особенный надзор, с запрещением выезжать из оного без особого на то Высочайшего разрешения».
Никаких поместий y Лабзина не оказалось, и граф Кочубей избрал местом ссылки город Сенгилей, Симбирской губернии, преимущественно окруженный татарским населением, и коего полициймейстер (бывший улан, по имени Дзичканец) пользовался репутацией очень строгого человека... «Высылка этого человека, — писал Кочубей, — составляет теперь предмет всех разговоров и, можно сказать, что никто этим не удивлен» [361].
Более всех удивлен был сам Лабзин, когда, 7-го ноября, узнал от графа Милорадовича о несчастии, его постигшем. Все случившееся он приписывал интриге Мартоса, желавшего и надеявшегося получить его место. Едва дотащившись до своей квартиры, Лабзин написал письмо Милорадовичу, в котором сообщал, что не имеет никаких средств для отъезда. Положение его в этом отношении было действительно безвыходное, и обстоятельства сложились так, что мнимый недруг его первый пришел к нему на помощь.
«Узнав вчера от вас, — писал A.Н.Оленин А.Г.Ухтомскому [362], — что А.Ф.Лабзин, при крайнем его несчастии, находится в крайней будто бедности, я решился ему помочь по долгу христианскому, несмотря на великое огорчение, которое он мне нанес необдуманным своим поступком, и на многие другие огор-чения. Бог с ним! Он теперь несчастлив, и другого я в нем не вижу. И так, вот расписка моя в жаловании моем на 300 руб., ибо денег y меня теперь нет. Возьмите сию сумму посредством сей расписки y Д.И.Воробьева и отдайте А.Ф.Лабзину; но с тем, чтобы как он, так и его близкие отнюдь бы не знали, от кого сии деньги присланы. Скажите, что вы их нашли для него, а отдаст их, когда захочет. Я надеюсь на вашу честность и уверен, что вы меня не огласите. Прошу мою записку тотчас истребить».
Получив деньги, Лабзин так и не узнал имени своего первого и самого искреннего благотворителя. Вслед за тем кн. A.Н.Голицын, имевший всегда от государя некоторую сумму денег для раздачи бедным, прислал ему 2 т. руб. на путевые издержки [363]. Знакомая г-жи Лабзиной девица принесла ей 800 руб., а бывший ученик академии - 200 руб., и с этими деньгами Лабзины отправились в путь.
Сборы в дорогу были непродолжительны и в 2 часа пополудни 13 ноября Лабзин выбыл из академии с женою Анной Евдокимовной и с воспитанницей Софьей Мудровой. В квартире его с вещами и мебелыо остались на временное жительство сестры его Анна и Елизавета Федоровны Лабзины [364]. Граф Милорадович прислал коляску настолько плохую, что в ней нельзя было доехать и до Царского Села. Один из приятелей дал свою карету, в которой Лабзин с семейством и сопровождавший его полицейский офицер и отправились в путь. В Тверь приехали, когда Волга стала, но переезжать по льду еще было пельзя. Hа утро лед был прорублен, экипажи перевезены на пароме, а путешественники перешли по льду. Под Москвой верстах в двух от ст.Черные-Грязи карета опрокинулась в ров; с Лабзиным случился припадок падучей болезни, а его супруга повредила себе ногу, и ее пришлось нести на руках до самой станции. В Москве все семейство Лабзина остановилось y его приятеля, известного доктора Мудрова, обязанного Лабзину помощью во время студенчества и занятий за границей. Будучи масоном, Мудров был связан долголетней дружбой с Лабзиным и передал ему на воспитание свою племянницу [365], с которой Александр Федорович и приехал теперь в Москву. Мудров приготовил комнаты в своем доме для принятия гостей, испросил разрешение иллюминовать свой дом, встретил приезжих на крыльце с низким поклоном и оказал первую медицинскую помощь супруге Лабзина [366].
На следующее утро к Мудрову явился полициймейстер, потребовавший, чтобы гости его немедленно выехали из первопрестольной столицы. Ни состояние здоровья супруги Лабзина, которую носили по комнате в креслах, ни порча кареты, требовавшей починки, не были приняты в уважение, и Лабзина гнали из Москвы, как заразу. Заменив карету двумя санными повозками, изгнанники отправились в дальнейший путь. На третий день они дотащились, почти по голой земле, до Владимира. Клязьма встала, но переехать по льду было еще нельзя, и губернатор разрешил Лабзину отдохнуть в городе двое суток [367].
В начале декабря Лабзии прибыл в Симбирск, где был встречен довольно сочувственно. «Вообще, — писал он кн.Голицыну [368], — в моем несчастии я счастлив: меня привел Господь в такую губернию, которая отличается, кажется, согласием населяющих ее, — одного письма знакомого мне довольно было, чтобы всех расположить ко мне дружески. Многие просили полициймейстера уведомить их тотчас, как я приеду, и потому, лишь я въехал, стали являться ко мне люди с вопросами о моих нуждах и с предложением услуг своих. Некоторые даже ожидали меня в том трактире, где мне пристать надлежало. Но все это в губернском, а не уездном городе, из которых в одном, здешней же губернии, я не нашел ни калача, ни простого пива. Губернатор (которого вообще здесь хвалят) показался и мне человеком добродушным. Он, думая, что я сам местом жительства моего выбрал г.Сенгилей, удивился тому и, рассказывая мне о невыгодностях оного, предлагал даже ходатайство свое об оставлении меня в Симбирске, предполагая поводом к тому, что грузинские князья, присланные также к нему, и некоторые, без сомнения, опаснее меня живут в Симбирске. Но я, опасаясь, чтобы благорасположение ко мне добрых сердец не раздражило паче сердца моих гонителей, просил его сего не делать».
Из Сенгилея Лабзин отправил кн.A.Н.Голицыну письмо, в котором просил «приголубить» сопровождавшего его полицейского офицера, оказавшего многие услуги во время путешествия, и, повергая себя милосердию государя, просил ходатайства о сложении с него «тягостного гнева» императора.
В Сенгилее Лабзин и его супруга поместились в избе, состоявшей из одной комнаты, имевшей аршин восемь в квадрате, рядом с кухней, «откуда чад и тараканы беспокоят нас» писал он [369]. При 13 градусном морозе они сидели в нетопленой комнате и дрогли, не потому, чтобы дров не было или купить их было не на что, а потому, что труба лопнула, и поправить ее было некому. He говоря о том, что во всем городе не было архитектора, но даже каменщика, печника и трубочиста. За печником пришлось посылать за 35 верст к помещику, чтобы починить трубу и, в ожидании его приезда, дрогнуть. В Сенгилее можно было получить тогда многое даром, но за то часто и за деньги нельзя было достать того, что необходимо для самых первых потребностей жизни. Симбирский помещик Петр Петрович Тургенев, по старинной масонской связи прислал Лабзину воз домашних и другой лекарственных припасов, без которых обходиться было трудно. Когда, вскоре после приезда в Сенгилей, Лабзин занемог, то за доктором пришлось посылать в Симбирск; он приехал на другой день, прописал лекарство, но в городе не было аптеки, и надо было снова посылать в Симбирск. Таким образом прошло несколько дней прежде, чем можно было оказать первую помощь больному. Сравнивая свое прежнее положение с настоящим, Лабзин находил, что дешевизна в Сенгилее хуже дороговизны в каком-нибудь другом городе.
He имея средств к существованию. посланный туда, где трудами своими не мог снискать пропитания Лабзин, с полной покорностью жил «с тараканами в дыму и чаду» [370].
«Ах! какая разность, — писал он Хвостову [371], — между тем, чтоб учить и давать другим советы и исполнять то самому! Можно налагать на других бремена тяжка, а самому и пальчиком не пошевелить. Я сам около 40 лет проповедовал другим о крестоношении: может быть, востребовалось от меня показать тому пример на практике самым делом, и что ж? да будет воля Его! Я обнимаю крест, а не бегу от него. Слава Ему, слава Ему преблагому!» [372].
— Я становлюсь историческим лицом — говорил Лабзин, — о котором судить будут потомки. Господь укрепляет немощные мои силы, и я твердо положил: что бы со мною ни последовало и хотя бы стало еще хуже, никого из человеков, а особливо из великанов земли об облегчении участи моей не просить, предавая себя в полную волю Отца моего небесного и доказывая им на опыте, что верующий и без их милостей жить может.
В Сенгилее Лабзин оставался до половины мая 1823 года, когда по ходатайству кн.Голицына и по просьбе оставшейся в Петербурге сестры его Анны Федоровны ему пожалована была пенсия в 2 т. рублей [373] и позволение переехать в Симбирск на жительство.
Ни постигшее Лабзина несчастье, ни трудная, полная лишений жизнь в Симбирске не изменили его характера.
«По избранию ли, попущению ли Господню, — говорил он, — но около 40 лет я работником в Его винограде, и Его уже дело отрубить ли меня от лозы своей, как ветвь негодную, или отеребить ее, дабы больший плод принесла. A работники винограда Господня состоят под иными законами, часто не согласными с мнениями человеческими. Апостолы не могли бы исполнить порученного им дела, если бы слушались суждений и мнений человеческих, — их дело терпеть и страдать. Произнеся раз от всей полноты сердца то, что мы всякий день в церкви слышим: сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим, я во всю жизнь мою старался иметь сие постоянным себе правилом. Посему ни за какими земными благами не гонялся, не человекоугодничал и вся моя жизнь была не что иное, как сплетение разнородных крестов, которых я не бегал. Все призванные в состояние Апостольское, — говорит г-жа Гион, — не должны заграждать уст своих молчанием от страха гонений, но должны говорить тем дерзновеннее. Терпение в гонениях есть вернейший признак обитающей в душе истины Божией. Терпение и постоянство более обратили людей в христианство, нежели самые чудотворения и кровь мучеников сделалась семенем христиан; ибо чудесам и сатана подражать может, но не терпению. He должно удивляться тому, что злоба человеков изгоняет служителей Божиих, кои сеяли благое семя; напротив того, зная, что и с самим Иисусом поступлено было так же, души Апостольские должны паче радоваться, нежели печалиться, видя себя осуждаемых, обвиняемых, изгоняемых и преследуемых правды ради.
«Вот, милостивый государь, — прибавлял Лабзин в письме кн. Голицыну [374], — сколь различны правила духовных людей от правил обыкновенных человеков! Ежели они истинны, то надобно же кому-нибудь руководствоваться ими; а ежели это заблуждения, то на что же и выпускать такие книги в свет и заблуждения выдавать за важные и великие истины?
«Я предвижу, что и сим письмом не угожу вашему сиятельству, но что ж мне делать? He отвечать на благосклонное письмо ваше было бы невежливо; а отвечать не то, что y меня в сердце и голове, для меня совестно. Быв всю жизнь мою служителем истины, под старость приниматься за лицемерие и лесть мне уже поздно. Я знаю, что мы все, не только цари и вельможи, не любим возражений, а любим только поддакивание, следовательно, для приобретения благосклонности чьей бы то ни было, по мирскому суду, нужно бы было последнее, особливо в моем положении. Но ежели я, и зная свою выгоду, жертвую оною даже с риском, то сие самое не показывает ли, что я движим высшим каким-то побуждением, а не одним своекорыстием? По мнению вашего сиятельства, оправдываться есть как бы грешно; неужели же обвинять человека, не исследовав дела до пряма, душеспасительно? A я до сих пор не знаю, что на меня представлено, правда, или нет? И это не мудрено было бы исследовать, пока еще все те люди, при коих сие происходило, живы. Оправдываться не есть противно никакой морали, никакой философии, никакой религии, тем паче христианской, которая вся основана на милосердии, правде и истине. He только Апостолы и мученики оправдывали себя в иных случаях; но и сам Спаситель, который за тем и нисходил на землю, чтобы пострадать и умереть, и который не хотел было и отвечать Пилату, но когда архиерейский слуга безвинно ударил Его в ланиту, сказал: аще зле глаголах, свидетельствуй о зле; аще ли же ни, что мя биеши? т.е. требовал же справедливости. После сего примера можно ли такое требование почитать противным христианскому смирению? Напротив того, если б я обнесен был какому приятелю моему; то, буде дружба его для меня ценна, я должен искать пред ним оправдаться, и скорее я погрешу против смирения, если б я не захотел пред ним оправдаться. Тем паче пред государем, коего милость, по всем отношениям, должна быть драгоценна для верноподданного! Уже многие опыты показывали мне, а последний утвердил, что я в мыслях Его Императорского Величества весьма очернен, и это ли вина, что я ищу избавить себя от напрасного гнева моего государя, избирая к тому не побочные какие пути, а прибегая к помощи бывшего моего начальника, полагая обязанностью подчиненного иметь прямую доверенность и откровенность к своему начальнику; а долг доброго начальника — защищать и покровительствовать своих подчиненных.
«Впрочем (на основании Иоан. XVIII, 36), будучи ни к чему земному, ни к самой жизни здешней не привязан, лишение временных благ я не почитаю большим уроном, и зная, что к блаженству истинному призываются более бедные, нищие и труждающие, нежели счастливцы и любимцы мира, я, по милости Господней, переношу горестное мое положение с твердостью и терпением, какими немногие похвалиться могут, будучи твердо уверен, что если Господу моему угодно будет уделить мне что-нибудь и от временных Его благ, то, как сердце царево в руце Божией, Господь внушит царю и другие обо мне мысли, и тогда окружающие монарха, как теперь не могут подать мне руку помощи в моем страдании, не в состоянии будут воспрепятствовать моему благополучию, которым я хочу обязан быть токмо Богу и государю. Господь до сих пор меня не оставляет, может быть, и государь когда-нибудь обратится ко мне с милостью. Ежели же им это не угодно, я готов все переносить и терпеть по гроб без ропота. Ваше же сиятельство покорнейше прошу сестру мою, которую и вы нашли и христианскою и смиренною, с прочими остающимися там моими домашними, принять под ваше покровительство и не допустить отягчить еще их участь высылкой из квартиры; ибо я, оставаясь в нищенском положении, ни там, ни здесь устроить благосостояние их еще не могу, лишен будучи даже способов руками своими доставать себе пропитание; ибо мне не в портные и сапожники, или не в столяры уже идти; а мое ремесло здесь ни для кого не надобно».
В Симбирске Лабзин был встречен весьма радушно бывшими масонами. Здесь прежде была масонская ложа «Ключ к добродетели», великим мастером который был кн.Баратаев, приходившийся с родни Лабзину. Бывшие масоны встретили его с большим уважением, старались предупредить его желания, но, раздраженный несчастием и больной, сам Лабзин смотрел на них с недоверием, подозрительностью и принимал их не особенно ласково. Так, когда губернский почтмейстер Лазаревич, желая истинно быть ему полезным, предложил получать на его имя письма и писать через него, то Лабзин заподозрил в этом дурной умысел. — «Если вам, батюшка, — сказал он Лазаревичу, — угодно быть надо мной шпионом, вам никто не мешает».
Лазаревич не оскорбился таким ответом, да и вообще, — говорит М.А.Дмитриев [375], — «надобно отдать справедливость тогдашним жителям Симбирска, они терпеливо переносили первоначальную раздражительность изгнанника и добились его искренней признательности и искреннего чувства дружества. Они берегли его, как больного ребенка, как бедную душу, оскорбленную судьбою, и много помогали ему, но так искусно, что он и сам никогда не догадывался».
В Симбирске Лабзин прожил не долго и 59-ти лет от рождения скончался 26 января 1825 года. Он похоронен в Покровском монастыре, настоятелем которого был его приятель, архимандрит Серафим. На могиле его поставлен крест из дикого камня и на нем помещены вырезанные на бронзовой дощечке стихи M.А.Дмитриева, приведенные нами в конце предыдущей главы.
„Христианское Чтение" 1889 г., № 1, 84.
Чтения в Московском обществе истории и древностей 1859 г., кн. II, стр. 124. См. также „Учение Канта о церкви" А.Кириловича. „Вера и Разум" 1893 г., № 13-15.
„Сионский Вестник", 1806 г., февраль, стр. 212.
„Христианство и французская революция". „Христианское Чтение" 1889 г., январь—февраль, стр. 71 и 80.
„Moniteur", 14 Mai 1796.
„Nouveau Dictionnaire". — Discours préliminaires.
Торжественное восстановление католической религии во Франции. „Вестник Европы" 1802 г., ч. III, № 9, стр. 79.
Один из консульских советников
„Сионский Вестник" 1806 г., апрель (№ 4), стр. 72.
„Христианское Чтение" 1889 г., № 2, стр. 322, 328.
„Полное собрание сочинений И.В.Киреевского". Изд. 1861 г., II, 322, 323.
„Русский Архив" 1868 г., стр. 1726.
Ф.Терновский „Материалы для истории мистицизма в России". Труды Киевской духовной академии, 1863 г., т. III, 162.
Русские мистики—иллюминаты. „Духовная Беседа", 1863 г., т. XIX № 50.
И.Чистович „В память графа M.М.Сперанского", „Христианское Чтение", 1871 г., т. 160, № 12, стр. 1012.
„Духовная Беседа", 1863 г., т. XIX, № 50, стр. 645-647.
Лабзин рассказывает, что в одной книге титул римского сената — Patris conscripti был переведен отцы сонаписанные.