Собственно говоря в наказаниях была своего рода постепенность; за первые две вины ограничивались выговорами, за третью наказывали «шелепами», то есть палками, за четвертую плетьми, за пятую — тюремным заключением на неделю и т. д.; за воровство заковывали в кандалы, сажали в семинарскую тюрьму и наказывали плетьми. Самыми легкими наказаниями, по словам преосвященного Макария, считалось стояние на коленах с истязанием для рук и ног, голодный стол, карцер, пали [140] и розги. Суровое обращение с семинаристами было причиною того, что родители не охотно отдавали в «науку» своих детей и провожали их в бурсу с горькими слезами. В семинарии забирали тогда силою, и многие отцы считали счастьем для своего сына, если он, избегая школы, успевал остаться в числе церковников или приписаться к крестьянскому сословию. «На школьное учение, — говорит преосвященный Макарий [141], — смотрели как на повинность, как на военную службу, как на место истязаний. Только невольное и усиленное принуждение могло собрать в семинарию детей. Потому весьма редкие с любовью к наукам проходили все классы; большая часть учащихся с первого же года смотрела вон из семинарии».
Семинаристы весьма часто были таких солидных лет, что наука не шла им в голову. Чтобы расположить их окончить курс и вместе с тем заставить поступить в духовное звание начальство разрешало им жениться и даже посвящало в священники с тем, чтобы они в этом звании докончили свое семинарское образование. Некоторые женились без позволения начальства, за долго до окончания курса, и бывали случаи, что засидевшийся отец выходил из семинарии, а старший сын его поступал в нее.
Во главе духовного воспитания должна стоять прежде всего нравственность потому, что и глубокое изучение догматов не принесет пользы, если человек останется безнравственным. Догматы должны служить только опорою для нравственных потребностей совести и сердца каждого, обряды же только в том случае имеют значение, когда ими развивается и поддерживается религиозное настроение. Этого-то и не было в семинариях. «Если сохранились в ком-нибудь из нас залоги добра, — говорит П.С.Казанский [142], — если вышел из воспитанников нашей семинарии какой-нибудь добрый священник, то единственно обязан он первоначальному воспитанию, молитвам родителей, действию благодати и урокам жизни, а не попечению начальства. Оно ничем не возбуждало религиозного чувства».
До преобразования духовных училищ в 1808 году, все предметы, не исключая и русской словесности, преподавались на латинском языке. От этого многие ученики отличались только знанием этого языка и искусством писать латинские стихи. «Для достижения и поддержания сей славы, — говорит митрополит Филарет [143], — ученики особенные усилия и большую часть времени употребляли на изучение латинских ораторов в стихотворцев. От сего происходили священники, которые довольно знали латинских и языческих писателей, но мало знали писателей священных и церковных; лучше могли говорить и писать на латинском языке, нежели на русском; имели память обремененную множеством слов, но ум не оплодотворенный живым познанием истины».
Богословие преподавалось исключительно на латинском языке, и руководством служила книга преосвященного Феофилакта, составлявшая не более как выдержки из лютеранского богословия Буддея. Пристрастие к латинизму имело дурное влияние уже по тому, говорит Филарет, что латинский язык по первоначальному своему образованию есть язык народа языческого, по теперешнему употреблению — язык церкви западной, а языком церкви восточной никогда не был и быть причины не имеет. Логику преподавали по Бакмейстеру, риторику — по Бургию, а математику, историю и географию считали предметами неважными и для преподавания их не находили достаточно знающих учителей. В последних был огромный недостаток. В Коломенской семинарии, где учился митрополит Филарет, было три учителя: один доморощенный, другой окончивший курс в С.-Петербургской духовной академии и третий — в Троицкой семинарии, и из всех трех доморощенный оказался лучшим. В 1800 году в Лаврской Московской ceминарии, куда перешел Филарет, философию учил молодой иеромонах Мельхиседек Минервин, который сам был не тверд в этой науке. Вообще философия понималась очень трудно, но идеи западных философов и энциклопедистов проникли и в духовные училища. Основанием философии было учение об идее бесконечного, как основном пункте нашей духовно-нравственной деятельности. Это учение излагалось словами Поарета, в системе которого веял мистический дух. Семинаристы увлекались системою «дружною с откровением и говорящею сердцу и воображению» [144]. В богословии говорилось только о книгах священного писания, да и то Ветхого Завета. Общие наши с протестантами трактаты, например о св. Троице, об искуплении и т. п., проходились порядочно, а другие, например о церкви, совсем не были читаны [145]. Богословские понятия, излагаемые на латинском языке, скованные слишком тяжелою школьною терминологиею, трудно понимались учениками, а по выходе из семинарии с трудом перелагались на русский язык, для сообщения их народу. Вся семинарская ученость заключалась преимущественно в ораторстве. Студентов учили писать стихи, и если являлись поэтические дарования, то они заглушались прозою семинарской жизни, нуждами и лишениями всякого рода и, наконец, долблением, не дающим пищи ни чувству, ни воображению. Полное же незнакомство с первоклассными нашими поэтами, читать которых запрещалось, как нечто вредное и безнравственное, было причиной, что из воспитанников семинарии не являлось поэтов, и стихи писались только по заказу.
Вместо испытаний и поверки знаний в науках устраивались так называемые диспуты, при которых ученики разделялись на две стороны: с какою твердостью один защищал истину, с такою же дерзостью другой усиливался доказать ложь; ловкое возражение было одобряемо не меньше, если не больше основательного опровержения. «Отсюда — склонность к спорам часто соблазнительным и никогда не полезным для наставления народа, потому что и возражение и решение их большею частью в школе выдуманы, в школьном виде представлены и не входят в круг понятий, обращающихся в народе».
Вообще положительных знаний выносилось очень немного. «Конечно, догматы веры я знал, — говорит П.С.Казанский [146], — мог разссуждать о них, но историю церкви христианской знал мало. Философия почти вся улетела из головы. По-латыни мог писать и читать без затруднения. По-гречески познакомился с грамматиками Бюрнуфа и Попова. По-немецки мог читать книги, но только при помощи лексикона. Мысль моя была довольно развита. Чтение аскетических сочинений и духовных книг, изданных в России во втором и третьем десятилетии нынешнего века, дало отчасти мистическое направление моим мыслям. Но знания людей, знания жизни я не имел никакого. Что было бы со мною, если б я поступил в священники в село? He могу и представить, что бы было при встрече с действительностью. В продолжение всего учения о пастырских обязанностях y нас не было и речи».
Воспитанный в латинской схоластике, с знаниями сухими и холодными, с недостатками одушевления и совершенно незнакомый с жизнью, семинарист делался священником и попадал в обстановку, далеко не привлекательную. Сын бедных родителей, а иногда и сирота, ничего не имеющий, сделавшись священником, обязан был купить дом своего предшественника и следовательно с первого шага войти в долги. В большинстве случаев он сам должен был обработывать землю, сам хлопотать около дома, сам припасать все необходимое для жизни; брать же в руки священные книги ему не было времени, да и купить их было не на что, денег не хватало на самые насущные потребности. Многие священники вместо сапогов носили лапти и в них служили в церкви. Отправляя своего сына в Петербург, отец Г.П.Павского сшил ему сюртук из единственной своей рясы, а сам остался ходить в одном подряснике [147]. Отец Фотия заработывал деньги тем, что рубил и возил лес на крестьян. Но заработок этот был ничтожен, и в июле, перед жатвою, в доме вовсе не было хлеба. Фотий собирал огородную траву, посыпал ее солью и тем насыщал себя.
Такая бедность заставляла духовенство входить в дела непристойные и пользоваться руками прихожан в пособие к возделыванию земли. Это пользование, по тогдашним понятиям, было сопряжено с грехом и нарушением правил религии, ибо крестьяне соглашались помогать священнику не иначе, как в праздничные дни. Завися вполне от прихожан и их ничтожной платы за исполнение треб [148], сельский священник по необходимости должен был приобретать их расположение, применяться к их обычаям, вкусам и даже пьянствовать вместе с ними. «Крестьяне, говорит современник [149], идут прямо с паперти в кабак, против храма Божиего, от которого отделялся только проезжею дорогой. Туда же, управившись в церкви, спешат священнослужители. Последние, говоря правду, держали себя несообразно с достоинством духовного сана... Сколько раз, возвращаясь с полевой прогулки, мы находили отца Селивана лежащим на церковном погосте в беспамятстве, с раскинутыми врозь руками?»
Пьянство было господствующим пороком духовенства, доходившего в этом отношении до полной неблагопристойности [150]. Фотий старался удержать своего отца от этого порока, но за это был бит по щекам местным священником. Последний был собутыльником отца Фотия и вместе с ним пьянствовал; понятно, что вмешательство Фотия было неприятно попу.
«Дня через три, либо менее, — писал Филарет деду [151], — сойду я на другую квартиру, именно к дворнику Рождественского попа, к такому же пьянице, как и сам поп... Выдан указ (Синода) [152], чтобы кутейники не хватались за вино, а знали бы кутью».
Но указ не помогал, в священники продолжали пьянствовать, драться с прихожанами у кабаков и на базаре, и тиранствовать в семье. Достаточно прочитать записки Д.И.Ростиславова, чтобы убедиться в справедливости сказанного [153].
С каждым днем по выходе из семинарии, священник все более и более дичал, грубел, забывал о своих обязанностях, терял уважение к церкви и религии, и смотрел на свой сан, как на ремесло известной касты или цеха. В Уфе был священник Ласточкин, который во время Причастия громко сказал одной даме: «Что ты боишься что-ли рот-то открыть? Ну, куда я тебе лжицу просуну?»
Сконфуженная молодая дама открыла рот со всем усердием.
— Смотри пожалуй, проговорил тогда священник: она никак уж и меня с сосудом проглотить хочет [154].
Сохранилось много свидетельств об унижении церкви самим духовенством, и мы приведем одно из них. В селе Белоомуте, отстоявшем не более, как в 150 верстах от Москвы, в десятых годах настоящего столетия дьякон Евфимий Денисов в стихаре шумел, прыгал и делал такие «наглости», которые свойственны только сумасшедшим. Неоднократно выбегал он из алтаря и в присутствии прихожан, оставшихся служить панихиду, произносил ругательные слова. Случалось, что во время службы, дети запирались в алтаре, бегали вокруг престола, шумели и кричали. Причетники на горнем месте, сидя на стуле, часто стригли волосы, вытирали руки ризами, вызывали друг друга на кулачный бой, облокачивались на жертвенник и проч. «И посему, сказано в конце донесения [155], церковь наша толико уничижена, толико поругана, толико обесславлена студными их делами. что весьма прилично сказать о ней словеса Господни: «дом мой — дом молитвы наречется, вы же сотвористе его вертеп разбойникам». И святый алтарь y них не что иное, как торжище, где происходят беспрестанные счеты, поверки, крики и ругательства, что весьма обезображивает сие святое место я делает презренным для самих прихожан».
Прихожане не уважали духовенство, а дворяне и помещики смотрели на него с некоторым пренебрежением и держали в загоне. Священники же напротив относились к помещикам с подобострастием. Встречаясь, например, с детьми помещика, священник, вместо того, чтобы благословить их, говорил: «А здравствуйте, молодые господа; пожалуйте ручку» и целовал ее.
Подобные пастыри не могли иметь никакого влияния на паству. «Могли ли они указывать на сучки своих прихожан, когда из их собственных очей торчали целые бревна» [156]? Если они и поучали в известные праздники, то эти поучения не внушались ни сознанием священнического долга, не вытекали из убеждения в истине и важности проповедуемого, а были исполнением предписанного, часто внешним очищением совести.
Проповеди поучительны и полезны только тогда, когда, применяясь к потребностям времени, служат выражением господствующего душевного настроения или живым укором порока, укором, подкрепляемым всем доступными христианскими истинами. Церковь призвана к воздействию на общество живым словом проповеди, приноровленной к его потребностям и интересам. Но слово человека, не знающего и не желающего знать действительной жизни, не может быть затрагивающим, метким, интересным и поучительным. Большинство же проповедей того времени составлялось и говорилось по «Руководству к церковному красноречию, с примерами из св. Писания, Святых отец и славнейших ораторов христианских». Книга эта, как переведенная с иностранного языка, мало была пригодна для православного проповедника; но и ею могли пользоваться лишь немногие священники. Большинство не в состоянии было написать проповедь и передать со смыслом катехизические понятия. Семинаристы готовились во священники, — пишет П.С.Казанский, — «чтобы проходить эту должность так, как проходят их отцы: служить обедни, совершать требы и раз в год сказать где-нибудь в уездном соборе проповедь. Они готовились к этому, списывая лучшие проповеди учеников семинарии и, если случится — профессоров. У иного до 200 проповедей наготовлено. А подумать о том, приложимы ли эти проповеди к тем слушателям, которые будут y них, им и в голову не приходило. И знаю из многих примеров, что написать проповедь священнику самое величайшее мучение. Даже не то, что написать, но и переписать готовую не в состоянии иные благочинные Московской епархии. Тем менее можно ждать от них беседы со своими прихожанами в храме Божием» [157].
Если бы такие пастыри стали поучать народ, то при их положении и низком уровне нравственности, они были бы похожи на того пастора, которому духовный сын его намекнул, что человек, преследующий пьянство с кафедры, должен бы был прежде всего сам вылечиться от этой болезни.
— Любезный друг, — отвечал пастор, — мне платят триста талеров в год за то, чтоб я отучал вас от крепких напитков, но чтобы мне самому не пить их... да я за это не возьму с тебя и грех тысяч [158].
При таких условиях сельское духовенство не могло оказать пользы ни нравственности, ни религии. Черное духовенство того времени было в общем не лучше белого. «Духовные сделались совершенными торгашами, — писал М.Невзоров князю A.Н.Голицыну [159], — стараются только умножить свои доходы отдачею в наймы домов, подвалов, огородов и подобного. Свидетельством тому служат все подворья архиерейские и монастырские в Москве, составляющие гнезда трактиров, харчевен, постоялых дворов и лавок к единой роскоши служащих. Религию же Христову и богопочитание они (духовные) заключают только в умножении золота, парчей и жемчугов церковных, почему явные грабители, делающие в монастыри и церкви вклады, становятся y них лучшими христианами; истинные же поклонники Иисуса Христа, старающиеся о распространении истинного духа евангельского, почитаются от них безумными, фанатиками и подвергаются гонению... Всего же чуднее, что начальствующие монахи ныне начали явно говорить, что они не монахи, а начальники и правители церкви, а постригаются в монахи только для поддержания религии». — Для чего же они постригаются, — спрашивал Невзоров, — для чего дают страшные обеты и клятвы? Неужели таким явным клятвопреступлением поддерживается вера Христова, и не служит ли это явным соблазном и развратом?
Конечно, между темными пятнами были и светлые точки, даже звезды, резко выделявшиеся из всего сословия, но и они отдали дань своему веку.
Когда, в начале настоящего столетия, по преобразовании духовных училищ, учреждали на новых началах Петербургскую духовную академию, то, за неимением отечественных ученых, решено было на некоторые кафедры пригласить ученых из-за границы. В числе приглашенных на кафедру еврейского языка был известный ориенталист, доктор философия Игнатий Фесслер, находившийся тогда в Берлине. Прежде католический монах, потом принявший лютеранство и женившийся, Фесслер был масон и по приезде в Петербург завел y себя домашнюю масонскую ложу. Около этого же времени появился в немецких журналах разбор его сочинения «Терезия», в котором сказано было, что Фесслер прошел все степени веры, сомнений и знаний, потерял первую, отринул последние и сделался идеалистом. Влияние Фесслера на своих учеников было обширно. «Я помню, — говорил Филарет [160], — что один студент вышел из академии без веры в Искупителя, как Бога». Фесслер признавал Иисуса Христа не более, как величайшим философом. Он был удален из академии после того, как подал конспект по древностям восточной церкви, где между прочим высказал мысль, что богослужение слагается из двух элементов: лирического и драматического.
He один, впрочем, Фесслер вселял в своих учениках такого рода идеи, но еще до преобразования духовных училищ в Петербургской академии было много неверующих студентов [161].
Граф M.М.Сперанский свидетельствует, что во время пребывания его в Александро-Невской семинарии был учитель, который или был пьян, или трезвый проповедовал учения Вольтера и Дидеро [162]. С такою подкладкою ученики переходили и в Петербургскую духовную академию. В Киевской, — по словам И.Ф.Тимковского, — студентам не воспрещалось читать всякого рода книги, и он два раза сряду прочитал как благовестие — не как поэму — «Юнговы ночи», в переводе Гамалея. За «Юнговыми ночами» последовало чтение «Oeuvres spirituelles par Fenelon» и проч. [163] Мистические сочинения читались с большим увлечением и в С.-Петербургской духовной академии, в особенности сочинения Ю.Штиллинга и Эккартгаузена. «Св.Отцов, — говорит Фотий [164] — не давали читать из академической библиотеки, ибо никто совета не подавал и примера. Толковники на св. писание были рекомендованы и выдаваемы немецкие и прочие иноверные, более ко вреду, нежели на все полезные».
Наиболее образованное духовенство как белое, так и черное, само увлекалось тогдашним общественным движением: переводило творения Жан-Жака Руссо [165] или с увлечением читало мистические сочинения. В числе последователей мистицизма или по крайней мере сочувствовавших ему были: митрополиты Платон, Амвросий [166] и Михаил; архиереи: Феофилакт (Русанов), Иона тверской, Даниил могилевский и витебский, Симеон Крылов тульский, Онисофор вологодский, одесский архимандрит Феофан и в молодости Филарет, впоследствии митрополит московский. Из белого духовенства мы можем назвать: священника в Балте Феодосия Левицкого, подольского —Федора Лисеевича и наконец дошедшего в этом отношении до фанатизма иеромонаха Иону, законоучителя Морского кадетского корпуса.
Из всех этих лиц наиболее выдающимся деятелем в религиозном движении начала столетия был епископ калужский Феофилакт, стоявший во главе партии нецерковного направления [167], занимавшийся преподаванием в С.-Петербургской духовной академии антихристианской эстетики [168], переводивший Боэция, Ансильона и составивший руководство Богословия, заимствованное из лютеранской книги Буддея.
Земляк Ломоносова, школьный товарищ Сперанского, Феофилакт Русанов окончил курс в Невской семинарии и, по выходе из нее, довершил свое образование изучением новейших иностранных языков. Знакомый с богатою французскою литературою и с философиею Канта, Феофилакт любил говорить по-французски и оттого получил в обществе название «французского архиерея», а среди духовенства — Бриена [169]. Это был скорее светский человек, чем архипастырь, увлекавшийся западным движением и большой поклонник Фенелона.
«О Фенелон! — писал Феофилакт [170], — какой блистательный ум за честь бы себе не поставил быть творцом твоих произведений! Какое доброе сердце не поревнует тебе в делах живыя веры! Признаюсь вам, почтенный и любезный мой друг, что до сего времени слегка только знал я о сем тайнике благодати, и вы ничем лестнее одолжить меня не могли, как заманчивым вызовом короче с ним мне познакомиться. О, когда бы мог я сблизиться с вами по таинствам выхваляемой им духовности, сколько лобызаю нежную и горячую его любовь ко Христу! Но ощущаю в душе моей нечто нас разделяющее, и это меня тревожит. Мне кажется, что никогда не должно ходить по крайностям; и духовные сочинения Фенелона всеместно почти отзываются чрезвычайностью».
Эту чрезвычайность Феофилакт находил в стремлении Фенелона уничтожить все действия природы на человека, заставить умертвить самолюбие, отказаться от земного благополучия и восстановить сообщение с божеством, то сообщение, которое имел первый человек до грехопадения — словом, свести рай на землю.
Бывая часто y своих родственников в Тульской и Калужской губерниях, князь A.Н.Голицын, еще до назначения обер-прокурором Синода, имел случай узнать полезную административную деятельность Феофилакта. С поднятием вопроса о преобразовании духовных училищ, кн. Голицын вызвал Феофилакта в Петербург, и ему повелено было присутствовать в Св.Синоде. Поддержанный двумя близкими ему лицами — кн. A.Н.Голицыным и M.М.Сперанским — Феофилакт с самого вступления своего в Синод занял там первенствующее положение. Изящные манеры, бойкость речи и обширное образование привлекли на него всеобщее внимание. Он очень понравился императрице Марии Феодоровне и очаровал ее правильною и бойкою французскою речью. Познакомившись с религиозно-мистическим настроением кн. Голицына и Сперанского, архиепископ Феофилакт часто беседовал с ними об известном шведском мистике и духовидце Сведенборге, которому сам сочувствовал и советовал прочитать его Филарету, тогда еще молодому иеромонаху. Склонный к увлечению всем таинственным, Филарет последовал совету, ознакомился с мистическими сочинениями, и первые его проповеди наполнены были мыслями главнейших представителей мистицизма.
Митрополит Михаил по воспитанию своему принадлежал к Новиковскому «Дружескому обществу», учился там вместе с А.Ф.Лабзиным, и через священника Малова находился в сношениях с сектою Татариновой. Проповеди Михаила имели вполне мистический характер. Хождение в церковь, поклоны, чтение наизусть молитв, совершение обрядов он называл наружным богослужением, знамением истинного богослужения, не составляющим его самого. — Наружное богослужение, по его словам, только тогда приятно Богу, когда соединено с внутренним, а без такого соединения оно ничто, пользы не приносит и угодно Богу быть не может [171].
— Мы, говорил Михаил в одной из своих проповедей, — с духом сокрушенным и с сердцем смиренным должны служить Богу не только тогда, когда во храме находимся, когда молитвы деем, но должны тако служить всегда, во всякое время и на всяком месте. — Внутренность наша должна быть походною церковью, а внутренний человек священником, всегда в ней перед Богом служащим, всегда себя Ему в жертву, в чистоте и святыне приносящим. — Такое расположение сердца, таковое положение духа, таковое служение внутреннего человека имеет важные последствия; оно действительно может участвовать в соединении с Богом и следовательно в наслаждении вечным блаженством.
Возвышая внутреннее богослужение на счет внешнего, митрополит Михаил, конечно, признавал равенство всех исповеданий, не давал предпочтения ни одному из них и вместе с мистиками подрывал значение внешней церкви.
Таково было направление блестящих духовных единиц того времени. Все же остальное черное духовенство коснело в невежестве, ограничивая свою деятельность духовным регламентом и грозными преданиями Петровского времени.
Английских миссионеров удивляла терпииость нашего духовенства и его безучастие в вопросах религии. — «Если только, — писал Пинкертон [172], — вы удержитесь от спора относительно исхождения Св. Духа, числа таинств, призывания святых, молитвы за умерших и проч. — вы можете выставлять все жизненные учения Евангелия, без опасения, чтобы труд был отвергнут духовными властями».
«В нашей обрядной церкви, говорит Н.И.Пирогов [173], по крайней мере во время моего детства, а в деревнях, как вижу, и теперь еще Евангелие считается попами и прихожанами священным не по содержанию, не по мыслям и изложенному в нем учению, а священным, как предмет формально; так и слова молитв считаются священными, как слова, — слышанные, прочитанные они должны оказать благодатное и спасительное действие на слушателя и читателя».
Растолковать слова Евангелия, внушить народу истины религии и бороться против безверия духовенство было не в состоянии. Правда, что в начале настоящего столетия появилось несколько духовных сочинений, направленных против неверия, но они, не разъясняя истин религии, имели часто полемический и даже юмористический характер.
Первым по времени сочинением, направленнмм против учения философов и мистиков, было появившееся в 1803 году сочинение священника Московской единоверческой церкви Ивана Полубенского под заглавием: «О внешнем богослужении и наружных действиях человека христианина». Автор задался обширною программою: дать ясное и точное понятие об истинном смысле и разуме Евангелия тем, которым оно не ясно; указать на слабые места философских систем; опровергнуть мнения иностранных писателей по церковным и богословским вопросам; писателям книг религиозных дать необходимые наставления; открыть секрет, узнать антихристовых служителей; научить узнавать, кто уклоняет в сторону истинный смысл Христова учения; представить в ясном виде внутреннее течение христианства; сокрушить ложночтимые истуканы; иерихонские стены греха гласом трубным поколебать и проч. проч. Автор изложил свои мысли в трех томах, но, к сожалению, при всех своих достоинствах, сочинение это написано в ироническом, сатирическом и комическом тоне [174]. Самая книга посвящена театралам, потому что церковь всегда будет не доверять театральной нравственности, медикам — потому что христиане по телу имеют большую связь (сношение) с ними; следовательно, чтобы всякий знал, что церковные учреждения соображены с натурою человека и с правилами самой медицины и что благонамеренная медицина не может противоречить церковным учреждениям. Наконец книга посвящалась еще и всем отъезжающим за границу. «Многие, — говорит автор, — отъезжают на долгое время и с переменою места переменяют отечественные мысли в рассуждении самого закона (христианского). Для многих путешественников медики и театральные служат вместо духовников: по совету одних управляют они свою наружность, а по наставлению других свою внутренность. Для того предложены по возможности все нужные сведения, чему там (особенно в Париже) полезному в рассуждении религии научиться можно и от чего вредного предохраниться. По многим причинам мы советуем путешествующим — на границе французской прочитать про себя символ веры и в мысленных вместительных (скобках) включить следующее: «Распятаго же за ны при (французе) Понтийстем Пилате», прибавив к тому в мысли Руфиново замечание: «Iulianus in Gallia Christum abnegavit, т. e. Юлиан в Галлии Христа отвергся». Сие сказано по великому множеству французских книг, предосудительных для христианства».
В таких вопросах, как религия, ирония и юмор не уместны; только спокойное и беспристрастное изложение может принести пользу, и книга Полубенского не достигла той цели, с которою писалась. Напротив, многие осуждали такой прием, как не соответствующий цели. В подобной полемике некоторые, в том числе и M.М.Сперанский, видели тот главный недостаток, что авторы говорили в своих сочинениях не с истинными христианами, а с безбожниками и деистами.
«Я считаю, — писал М.М.Сперанский преосвященному Феофилакту [175], — что первое нужнее бы было, нежели последние; мне кажется, что всякий пастырь должен стараться сохранить и усовершить стадо, ему вверенное; должно стараться, чтобы те, кои называются верными, были таковыми не именем только, но и самым делом; а чтобы неверные или овцы иже не суть от двора его приведены к нему были... Я не думаю, чтоб спор и препинание с противниками были лучшим к тому средством. Споры возбуждают только пытливость духа и редко производят убеждения».
Феофилакт не разделял этого убеждения и говорил, что ревностный пастырь должен действовать против деистов, «которые своими издевками все испровергают» [176]. Он забывал, что в общей сложности деистов было меньше, чем лиц, приверженных к религии, исполнявших всю обрядовую ее сторону, но незнакомых с внутренним ее содержанием, по ведостатку толкований и наставников.
— Приставленные ко мне дядьки, — говорил император Александр квакеру Греллэ-де-Мобилье [177], — имели некоторые добрые качества, но не были верующими христианами, и потому первоначальное воспитание мое не было соединено с какими-либо глубокими нравственными впечатлениями. Сообразно с обычаями нашей греческой церкви, меня приучили формально повторять утром и вечером известные заученные молитвы; но этот обычай, нисколько не удовлетворявший внутренним потребностям моего религиозного чувства, скоро надоел мне. Случалось между тем не раз, что я, ложась спать, живо чувствовал в душе свои грехи и разные нравственные недостатки своего образа жизни; возникавшее при этом сердечное раскаяние пробуждало во мне потребность встать с постели и среди ночной тишины броситься на колени, чтобы со слезами просить y Бога прощения и силы для большей бдительности над собою на будущее время. Это сердечное сокрушение продолжалось несколько времени; но мало по малу, при отсутствии нравственной поддержки со стороны окружающих лиц, я стал реже и слабее чувствовать в себе эти спасительные движения благодати; вместе с мирскою рассеянностью, грех стал более и более владычествовать в моей душе.
Воспитатель его, Лагарп, мог сообщить ему лишь смутные представления о Боге. Законоучитель протоиерей Самборский, человек сам не богословского образования, заботился только об аккуратном исполнении обрядов православия. Тем не менее потребность в религии выработала в Александре универсальную религию сердца, одинаково мирившуюся со всеми вероисповеданиями и ни одному из них всецело не принадлежавшую, близкую более к протестантскому мистицизму, чем к православию. Желание познакомиться с внутренним содержанием религии заставило Александра, под предлогом осушения болот Петербурга, выписать из Англии квакера Даниила Виллера.
— Не осушение болот, — говорил Александр впоследствии квакеру Греллэ-де-Мобилье, — и не другая какая-либо нужда была причиною того, что я вызвал сюда некоторых из ваших друзей, нет, мною руководило желание, чтоб их истинное благочестие, их честность и другие добродетели послужили для моего народа примером к подражанию [178].
He один император Александр, но в многие другие были утомлены формами и обрядами внешней церковной жизни и искали внутреннего, существенного и действительного наставления в вере. Но духовенство было немощно и бессильно, чтобы прийти на помощь к этим людям, в сущности идолопоклонникам, и почин в разъяснении внутреннего содержания религии приняли на себя люди светские. Они впали в крайности, быть может, много пересказали лишнего в своих догматических толкованиях, но принесли обществу несомненную пользу на пути его нравственного очищения, духовного возрождения и усовершенствования. В числе таких толкователей видное место занимает Александр Федорович Лабзин.
ІV.
Рождение и юность А.Ф.Лабзина. — Поступление в Московский университет — Первая служба. — Любовь к чтению книг св. писания. — Первые литературные шаги — Мысль о необходимости издавать религиозно-нравственный журнал под заглавием «Сионский Вестник». — Сочувствие к журналу со стороны общества. — Затруднения в издании в причины тому. — Прекращение журнала.