«Штиллинг, между прочим, говорит, что в сем предприятии новому сему Магомету (Наполеону) особенно способствовать будет некое великое тайное общество, всюду распространившееся, глава которого будет его (Наполеона) министром. Сей обоготворит своего монарха, заставит поклоняться ему, яко видимому божеству на земле, утверждая, что когда надобен людям чувственный предмет поклонения, то всего приличнее покланяться благодетелю мира. Дай Бог, чтобы хотя в сем Штиллинг ошибся! Только все обстоятельства так согласуются с его предсказаниями, что кажется они верны. Самое тайное общество — иллюминатское под владением Бонапарта сильно распространилось во Франции; известно же, что оно не было бы терпимо, если бы не было орудием его».
Кроме этих двух статей в №№ 5 и 7 «Сионского Вестника» были помещены: «Пневматологический анекдот», «Пример действия простоты сердца», статья об Эккартсгаузене и его кончине, «О даре прозорливости», содержавшая в себе фантастические пророчества, «Пример доброго духовника», который особенно хвалился тем, что был неученый священник, и некоторые другие. Все они признаны были несообразными с духом правительства и с §15 правил цензурного устава, и потому H.H.Новосильцов получил высочайшее повеление объявить выговор цензурному комитету с тем, чтобы он впредь в рассмотрении сочинений и переводов был осторожнее и осмотрительнее. Комитету предписывалось не дозволять печатать ничего такого, что с одной стороны противно здравому рассудку, а с другой может произвести вредные впечатления в публике, «особенно же в простолюдинах большей частью суеверных и охотно читающих книги, содержащие в себе подобные нелепости» [237].
Лабзин протестовал против такого обвинения, по его мнению, не заслуженного.
«Ваше превосходительство, писал Лабзин Новосильцову [238], объявить мне изволили, что журнал мой в другой уже раз наводит вам большие беспокойства. Дабы не случилось сего и в третий раз, я, как при первой тревоге, тотчас предложил мою готовность прекратить его, так и ныне то же повторяю.
«Всякая вещь к суждению о себе представляет две стороны, и для справедливого суда положительный закон есть тот, чтобы выслушать обе: я же слышу судящих о том, что в моем журнале находится худого; но не слышу, чтобы кто делал при том вопрос: нет ли в нем чего и доброго? Почему почитаю себя обязанным объяснить несколько сие дело, не с тем, чтобы я домогался продолжения журнала, которое не принесет и мне ничего, кроме тягости и новых огорчений; но с тем, чтобы успокоить несколько тревогу сию, если оная есть.
«Обвинение против меня, как ваше превосходительство мне объявили, состоит в том:
«1) Что в моем журнале говорится о пророчествах, а чрез сие я способствую рассеванию пустых толков.
«2) Что от сего те, которые таким толкам верят, могут придти в уныние и бездейственность, и
«3) Что упоминая о Бонапарте, тем самым я как бы склоняю людей на его сторону.
«Я имею честь представить объяснение:
«На 1-е. Из первой строки первой моей о том пьесы, помещенной в июне месяце, видна причина, почему она была написана. Прежде еще нежели существовал мой журнал, о Бонапарте были уже разные толкования и y нас и в других землях. Пред тем ходили по городу, и не между бородачами одними, толки о сходстве имени Наполеон с апокалиптическим словом Аполлион. Сие обстоятельство захотел я обратить в пользу, не к устрашению, а к успокоению, если бы кто сими толками и тревожился; ибо пьеса моя заключена тем: «что и по самым сим пророчествам могущество ни Наполеона, ни Аполлиона не коснется Северных земель». Я думаю, сего нельзя справедливо почесть за устрашение.
«Написал я о сем по сим убеждениям: 1) что журналу свойственно содержать в себе материи, которыми на то время в публике занимаются; 2) что даже полезнее писать о том, о чем говорят, думают и чем занимаются, нежели говорить о том, о чем слушать не хотят, и 3) что самое правительство удобно может употребить такие журналы к благотворным своим видам, к направлению или поправлению общего мнения, или заблуждения; особливо если б нашелся такой писатель, который снискал доверенность y публики, и который бы тем лучше мог употреблен быть самим правительством к своим целям.
«Из сего извлекается и причина, почему сии пьесы так написаны, как они написаны; ибо журналы пишутся не для правительствующих особ, а для народа; а потому, чтоб быть им полезными, они должны и приноровлены быть к понятиям и вкусу народа. Правительство и народ в понятиях своих часто весьма разнятся; что для первого есть маловажно, или сущий вздор, то для последнего не кажется вздором. Предсказаниям хотя большая часть и в народе не верят, но всегда были и есть люди, которые им отчасти доверяют. Для первых никакие пророчества не соблазнительны, для вторых одно простое уверение, что они вздор, не убедительны, и они столько же оному не поверят, сколько те не поверят пророчествам. Согласясь же с ними в понятиях, вывесть из тех же начал доброе заключение, я не думаю, чтобы сие было вредно; полезно же быть может потому, что сим способом убедить можно, а противоречием никак.
«Отвергать вовсе пророчеств я не мог, потому что чрез сие я подвергся бы и осуждению народному, и осуждению законному; ибо сие было бы противно и мнению народа, и Св.Писанию, в котором и Новый Завет весь наполнен сказаниями о пророчествах. В таком случае не только духовная власть, но и светская могла бы справедливо потребовать от меня отчета: почему я отвергаю то, что утверждено Св.Писанием?
«На 2-е. В каждом человеке всегда найдется более склонности не верить, нежели верить неизвестному, и между читателями «Сионского Вестника», без всякого сомнения, также гораздо большее число найдется первых, нежели вторых. Но издатель не рассевал никаких пророчеств, а говорил только о тех, которые уже были. Между пророком и сказателем о пророчестве, без сомнения, есть великая разность; такими сказателями бывает иногда целый город, и если предполагается, что легковерные могут от того придти в уныние и бездейственность, то почему ж равно не предполагать, что оно может послужить и к ободрению их? Ибо сказать: «что и по самым пророчествам мы безопасны», кажется, ведет не к унынию, а к бодрости.
«Те, которые говорят о сем унынии, без сомнения, сами не придут от сего в уныние; а те, о которых они так думают, не найдут причины унывать, когда слышат, что не только они сами безопасны, но и другие народы будут находить между ними убежище, что Россия одна остается верным пристанищем для всех притесняемых и изгоняемых властителем Франции, и сие тем паче утверждает славу ее. Тот, кто ободрялся мужеством от одной мысли, что он сражаясь за дом Пресвятыя Богородицы, если падет на поле брани, наследит себе царствие небесное, тот, не с большим ли еще мужеством поднимает оружие при сей мысли, что он идет точно против врага Христова, или антихриста? Я думаю, полководцы иногда пользовались такими мнениями воинов: для тех же, которых мужество одушевляется иными побуждениями, такие мысли и останутся только суеверием, для них безвредным;
«Из сих двух мнений утверждаемое здесь, кажется мне, гораздо вероятнее, нежели противное; по крайней мере, для суждения о сем должно оба принять в рассуждение, а не одно первое.
«На 3-е ответствовать после сего мне ничего не остается. О Бонапарте говорят по всему свету, и он сделался всеобщей материей разговора. Написанное о нем в журнале не только не наклоняет никого на его сторону, но предупреждает всякого против него, если кто с автором будет согласен. Но как может иногда и дозволенное законами быть непозволительно по обстоятельствам, то правительство может всегда объявить о том свое запрещение, и я надеюсь, что не поставлено будет в вину частному человеку, что ему не все политические виды правительства известны.
«Впрочем, в собственном деле никто не должен быть судьею, и мое намерение есть только то, что, как при обвинении человека, тотчас являются усердные голоса, — даже и из тех, которые и дела сего прямо не знают, и судить о нем иногда не в состоянии, — к осуждению, а не к защищению его, то чтобы по крайней мере представить и другую сторону для правильного суждения.
«В заключение имею честь повторить, что нет моего намерения домогаться продолжения журнала; но почитаю долгом моим прибавить к сему:
1) «Что таковой журнал, если б правительство избрало писателя, меньше для него сомнительного, может послужить к большой пользе, как то в других землях само правительство и употребляет сие средство.
2) «Что журнал таковой, для успеха и приобретения доверия, должен непременно писан быть в духе народа и применяясь к его понятиям, а не к понятиям только философским.
3) «Что такому журналу нужно явное, хотя малое, свидетельство благоволения правительства, а ни с которой стороны не может быть выгодно показать, что частный писатель как-будто в споре с правительством. Кажется, нигде нельзя меньше бояться вреда от книг и журналов, как y нас; ибо, во-первых, y нас и читателей, и писателей мало; во-вторых, здесь писатель всегда в руках правительства и не может никогда избегнуть от воли его, если б оному не благоугодно было что написанное им; и русскую книгу, не так, как французскую или немецкую, нельзя напечатать в других землях, и нельзя найти ей читателей, кроме России.
4) «Впрочем, никакая книга, какого бы рода ни была, не может избегнуть того, чтобы нельзя было найти в ней чего-либо, противного тому, или тому; и когда сама власть будет находить сие противное, тогда и все будут находить в ней только противное. Если же та же власть то же самое одобрит, тогда и все порицатели сами оправдывать книгу станут. Сей способ правительство имеет всегда в своей власти и может, по благоразумию своему, и подлинное зло обратить тем во благо.
«Наконец, я смею заключить, что кому известна жизнь моя, я уверен, что из таковых никто, и самый враг мой, если не будет иметь особливой причины вредить мне, засвидетельствует обо мне, что и он не почитает меня даже способным к чему-либо бесчестному или бездельническому. Я уверен также, что мудрое правительство пощадит честь гражданина и доброе имя, которого он никогда не потерял, почему смею просить ваше превосходительство обратить внимание правительства на положение гражданина, который предан ему и по чувству, и по долгу, и по частным своим правилам. Смею просить довесть сие мое объяснение до сведения Его Императорского Величества; может быть, милосердие Его не отвергнет вовсе причин, мною представляемых, усмотря из сего, что если я и навлек на себя Его монаршее неблаговоление, то, по крайней мере, без намерения.
«Что касается до неблагорасположения ко мне некоторых особ, или некоторой особы, я не удивляюсь тому, ибо я писал не в угодность чью-либо, а по собственному убеждению в истине, и легко быть может, что не попал на ее мысли. В таком случае, мне остается желать сей особе, чтобы и она вступила на правый путь. Мой долг терпеть, молчать и молиться за ненавидящих и обидящих меня и исполнить то, что я не суетно написал, после отражения первых нападений на мой журнал, на первой странице месяца мая».
Отправив это письмо, Лабзин был в крайне удрученном состоянии. Он сознавал, что многие не сочувствуют его изданию, сам видел, что некоторые вымарывали в его журнале те места, которые им не нравились [239], видел, что даже и любители «Сионского Вестника» читают его не так-то внятно и не понимают еще цели издателя или не верят ей, и решился отказаться от продолжения издания. Выпустив сентябрьскую книжку, тогда уже напечатанную, он объявил, что прекращает издание журнала по обстоятельствам немаловажным и не от его воли зависящим.
Еще в марте, видя скопляющиеся над собою тучи и ожидая грозы, Лабзин, рядом с изданием «Сионского Вестника», издавал ежемесячно сочинение Штиллинга «Угроз» и перевел сочинения под заглавием: «Преосвященный пастух» — Флейшера, «О самопознании», «Пастырское послание», «Начальные основания деятельного христианства» и «Краткие правила на каждый день года». Преследуя одну и ту же цель — выпустить по возможности, более книг религиозного содержания — он трудился неутомимо, без устали; три типографии работали на него в одно и то же время. Усиленные труды и перенесенные огорчения надломили здоровье Лабзина, и он тяжко заболел...
V.
Масонская ложа Лабзина и его взгляд на масонство. — Мистицизм в проповедях. — Влияние отечественной войны на мистическое настроение императора Александра и общество. — Мысль о возобновлении „Сионского Вестника". Сознание князя Голицына в том, что он был неправым гонителем и виновником запрещения первого издания журнала. — Рескрипт императора А.Ф.Лабзину и пожалование ему ордена св.Владимира 2 степени. — Объявление об издании „Сионского Вестника". — Интерес, возбужденный журналом. — Лабзин находит, что заслуги его недостаточно ценятся правительством. — Желание его быть сенатором и тайным советником. — Назначение вице-президентом Академии Художеств.
C прекращением издания «Сионского Вестника» Лабзин, как человек с твердой волей, определенным направлением и посвятивший себя на «служение Богу» не мог оставаться праздным. Последователь Новикова и ученик Шварца, он с грустью смотрел на современное направление, принятое масонством, и решился основать особую ложу, или скорее братство.
Новиков и его друзья в свое время принесли огромную пользу религии, делу воспитания юношества, распространению просвещения, помощи страждущим и благотворному противодействию сильному тогда учению энциклопедистов. Но попытка Новикова установить масонство в России на прочных началах не увенчалась успехом, и он сам, как известно, подвергся преследованию правительства. В начале нынешнего столетия масонство получило y нас совершенно иной характер. Оно не было разрешено официально, но было терпимо отчасти потому, что, являясь лишь тенью того, что было при Новикове, не вызывало опасений со стороны правительства.
Между позднейшими масонами было много таких, которые в мутной воде ловили рыбу, — или пользуясь сотовариществом с выдающимися и влиятельными лицами, рассчитывали получить через них выгодную должность, чин или орден [240].
Недовольные своим общественным положением лица, воскрешая масонство в Петербурге, надеялись обратить на себя внимание и составить себе партию приверженцев. Основывая ложи, они вербовали в них неопытных новичков полезных для их личных интересов.
«Несколько братьев, московских калек, — говорит Д.П.Рунич [241], — помогали им, и с разрешения правительства основалось в Петербурге несколько масонских лож, под управлением гроссмейстеров, не знавших даже катехизиса и более невежественных, чем ученики. Образовалась русская ложа и немецкая ложа, вмещавшие в себе братьев всех оттенков. Бездействие нашло убежище против скуки, и шампанское заставило забыть ничтожество цели этих собраний. Уже не боялись прослыть за масонов, и полиция убедилась более, чем когда-либо, что она могла спать спокойно во время масонских собраний».
В них не удары молотка, а звук от раскупоривания бутылок, возбуждал всеобщее внимание и призывал братьев к деятельности.
— Лабзин не мог сочувствовать такому направлению и образовал особое братство, ближе подходившее к истинному масонству, на которое он не смотрел как на детскую игру, или на маску, прикрывающую политические стремления. Членами его ложи были: Поздеев, граф Разумовский, князь Гагарин, Зверев, Граббе, законоучитель Академии Художеств Сперанский, пастор 2-го кадетского корпуса Эвенгоф, законоучитель морского кадетского корпуса Иов [242], А.П.Мартынов и другие. Секретарем братства был Беляев, отец декабриста, друг и приятель Лабзина, в обращении которого с братьями был слышен тон господина и повелителя [243].
Лабзин видел в масонстве только первые ступени, по которым человек мог бы возвыситься до нравственного усовершенствования и внутреннего очищения, без чего «масонство сделалось бы, — говорит Д.П.Рунич [244], — как это доказывают факты, столь же ненужным, как внешняя религия, не отражающаяся на действиях того, который исповедует ее, и не проводящая в жизнь доктрин, которым она учит. Все Евангелие говорит только об обновлении, воскресении, о телесной смерти, за которой следует нравственная или духовная жизнь».
Разъяснение этой духовной жизни и составляло всю суть деятельности Лабзина. Как глава, как гросмейстер своего небольшого кружка, он умел наэлектризовать братьев, и они, веря в чистоту его намерений, в правильность его взглядов, легко подчинялись грубости его манер и дерзости в обращении, происходивших от необузданности его характера. Лабзин не церемонился с своими учениками и считал их. своими покорными слугами. Деспотизм был так развит в этой ложе, что Лабзин, например, заставил А.П.Мартынова играть на сцене в тот день, когда он получил известие о кончине отца.
— Мужчине стыдно поддаваться грустному чувству, — говорил он Мартынову.
Такое обращение возбуждало страх в молодом С.Аксакове, и в ложе Лабзина он видел какой-то католический фанатизм, напоминающий тайные и инквизиторские судилища средних веков. Здесь все обряды масонства соблюдались самым строгим образом: употребляли церемонии при принятии новых членов, пели соответствующие стихи во время занятий и за ужином [245].
Лабзин не мог допустить в своей ложе того шарлатанства, которым проникнута была большая часть масонов начала XIX века, и позднее высказался неодобрительно против такого направления общества.
«Ныне, — писал он князю A.Н.Голицыну [246], — правительством дозволены или терпимы масонские ложи. Развелось множество лож и каждая ничего более не делает, как только принимает новых членов, которых напринимано теперь уже более тысячи. Что в этом? Хорошо ли правительству попускать обирать деньги ни за что, ни про что? Кажется, либо не позволять ложи, либо поставить их на хорошую ногу, а то, — я могу сказать вашему сиятельству, — есть управляющие ложами люди весьма вредные, не только не верующие, но и не скрывающие своего неверия. За что ж давать развращать молодых людей, вступающих иногда туда и не с худым намерением? He рассудите ли, ваше сиятельство, представить о сем государю, хотя не как о деле, а между разговорами.
«Не та моя цель при сем, чтобы побудить опять запретить ложи, ибо с одной стороны я боюсь, чтобы, исторгая плевелы, иногда не повредить и пшеницы; с другой — представляется мне, что не по слепому же может быть случаю, то, что так строго в России запрещалось, так свободно ныне производится. A моя цель только та, как если бы ваше сиятельство увидели, что попы, исправляющие службу, сами смеются над тем, что делают, нили бы вместо обхода вокруг купели, при крещении, плясали в присядку, (то) не пожелали ли бы вы переменить сих попов? Впрочем, может быть, гораздо лучше употребить во благо те способы, которые почему-то стали возможны, позволительны и угодны многим, нежели приискивать, придумывать и изобретать новые.
«Мое дело было исполнить нудящее меня какое-то побуждение сказать вам это; впрочем, все сие предоставляю совершенно вашему благорассуждению.
«Я пишу сие единственно для вашего сиятельства. Я написал, но вы не слушайте меня, если что не так, ибо я и сам не хочу, чтобы было все по-моему, потому только, что по моему».
Строго религиозный Лабзин не мог видеть пренебрежения к религии, в каком бы виде оно ни проявлялось, и утешал себя только тем, что деятельность его по изданию «Сионского Вестника» не прошла бесследно и отразилась в духовной литературе.
Отголоски мистицизма, говорит П.Знаменский [247], слышны были в тогдашних проповедях «сохранившихся в многочисленных по духовным семействам рукописях и отчасти в изданных в печати; многие духовные лица успешно усваивали язык мистиков и очень близко подражали статьям «Сионского Вестника». Наиболее самобытным деятелем в этом направлении был Филарет (впоследствии митрополит московский), увлекавший тогдашнее общество своими проповедями.
«Отврати, говорил он [248], верующая душа, очи твои, еже не видети суеты; обратися в покой твой и в тайне ищи тихого безмятежного царствия Божия в себе самой. Царствие Божие внутрь вас есть (Лук. 17, 21). В живой вере и в твердом уповании, в чистой совести, в ангельской любви — здесь царствие Божие».