Костка шепнул Михаилу:
- Плохо выспался. Как недоспит - беда! Все не по нем.
На этот раз Ергаш почему-то оказался зол на судьбу.
- Я пасу скот, - говорил он, ломая хворостину. - Долго уже пасу, а толку чуть. Ничего нету. Где моя юрта? Где мои табуны? Где мои отары? Я бедный чабан, жена стряпает у бека, варит ему похлебку и печет лепешки. Раз в два месяца я прихожу к ней, и мы спим на сеновале. Разве это жизнь? Вот вы - рабы, а я - свободный, но я так же надрываюсь, как и вы. Разве так должно быть? - Он сокрушенно покачал большой головой и сердито сплюнул в огонь. - Ничего у меня нету, а у бека - несметные богатства! Куда столько одному человеку? Вот задумал жениться на дочке Нагатая. Только она за него не пойдет. Разве пойдет такая красавица за старика? У неё муж - багадур был. А этот - сморщенный гриб! А ещё туда же, за молодой!
Ергаш долго ещё бранился, потом неожиданно вскочил на коня и умчался в степь - развеяться.
А Костка сказал:
- Со злости бесится. Ничего. Утихнет. Это у него бывает. А мы сбираться айда!
Целый день готовились к перекочевке, разбирали юрты, связывали узлы, укладывали на арбы. Вечером, по заходе негреющего солнца, сели у костра перекусить. Михаил и Костка ели из одной глиняной чашки - холодную студнеобразную бурду.
Костка говорил:
- Варим раз в семь ден. Много варим, цельный котел, а потом лопаем холодное и прокисшее.
- Разогреть нельзя? Вона огонь-то!
Костка небрежно отмахнулся.
К костру подошла собака и легла возле Костки, положив свою лобастую голову на лапы. Это было низкорослое, широкое в спине и сильное животное, покрытое густой длинной черной шерстью.
- Что, лохматая, тошно? - спросил Костка, глядя в желтые собачьи глаза.
От участливого человеческого голоса собака слабо взвизгнула и лениво пошевелила хвостом.
- Скоро к морю-океяну. Там солнышко греть будет. Оживешь.
Из дальнейшего разговора Михаил узнал, что Костка не раб, а свободный, такой же, как и Ергаш, работающий на Бабиджу за еду.
- Так что же ты не идешь на Русь? - удивился Михаил.
Костка, по своей привычке, отмахнулся рукой.
- Ходил. Да опять пришел.
- Что так?
- А вот послушай, мил человек, мой сказ и тогды все поймешь.
И поведал Костка вот что. Жил он в селе, под Тверью, от работы не отлынивал, трудился не покладая рук, но никак не мог выбиться из нужды - уж слишком большие поборы брал князь. С каждым годом нищал он все больше и больше. И вот наконец наступил такой день, когда ему нечем стало платить подать, и татары увели его жену. У него был десятилетний сынишка, но его затоптал жеребец княжеского гонца; у него был домишко, черная изба, но она сгорела от молнии; у него было поле, но оно осталось невспаханным, потому что пала от непосильного труда и голода его единственная лошадь. Все несчастья, кажется, свалились на него, а он терпел, никому не жаловался; не сказал ни слова и тогда, когда на него самого накинули аркан и вместе с младшей сестрой повели в Орду за долги. Он не роптал, не сопротивлялся, так как знал: хуже не будет - ведь все это время он не жил, а существовал, спал со скотиной в хлеву, питался чем придется, били его свои, били чужие; ему вышибли передние зубы, сломали нос, его секли иной раз так, что живого места не оставалось на спине, а он ещё смеялся. Смерть он считал избавлением от житейских тягот и не боялся её. За его живучесть и бодрость духа Бабиджа отличил его от всех других рабов. И когда от мора умерли все его жены и дети, бек устроил по ним пышные поминки, а затем, по обычаю, отпустил на волю несколько рабов, среди этих счастливцев оказался один христианин - Костка. Но он не ушел, а предстал перед беком, что того очень удивило.
- Тебе что? Ты - свободен! Отправляйся на свою Русь.
Костка возразил:
- Как же я пойду без сестры?
- Твоя сестра у ходжи Сафара.
- Не могу я пойти без сестры, - сказал Костка и заплакал.
Бабиджа удивился ещё больше.
- Так что же? Я должен выкупить ещё и твою сестру и отпустить вас вместе?
- Оставь меня у себя, бек. Я заработаю денег и выкуплю сестру.
Преданность этого русского поразила Бабиджу, и он оставил его в пастухах. За два года тяжких трудов и скромной, почти нищенской жизни Костка скопил несколько динар, но, когда явился к ходже Сафару выкупать сестру, оказалось, что она умерла. От неё осталась девочка лет трех. Костка выкупил девочку и отправился с ней на Русь. Одному бы ему не добраться, и он упросил суздальского боярина прихватить его с собой. Довез боярин до Суздаля, а потом и объявил, что, мол, кормил его, вез на своих лошадях и теперь он, Костка, должен ему столько-то денег. "Да ты что, боярин? Побойся Бога! Где же я возьму столько денег? Мне ещё до Твери добираться надо", взмолился Костка. А боярин ему: "А мне не ведомо, где ты их должен брать. Ты мой должник. Либо давай деньги, либо становись моим холопом". - "Креста на тебе нету!" - вознегодовал Костка, кабалу принять отказался и попал вместе с девочкой в темную подклеть, а уже зима, сильные морозы, занемогла девочка от холода и умерла на его руках; плакал он, бедный, в голос, как никогда не плакал в жизни, потом озлился, но вида не показал, стал холопом, подкараулил боярина, выбил ему камнем глаз, сбросил с лошади, сам - в седло и был таков. Погнались за ним дворские. Он от них - во Владимир, оттуда - в Рязань. Дворские - за ним. Он из Рязани - в Орду. Только тогда и отстали. Пришел к Бабидже-беку и снова нанялся в пастухи.
- Вот так, брат, побывал я на Руси. Видимо, не судьба. Да к кому я пойду? Родни нету, избы нету, детей нету, жены нету. С сумой ходить по церквам? Эх! Жизнь моя пропащая!
- Не тужи, - сказал Михаил. - На Москву идти надобно. Там собе угол найдешь. Москва на пришедшего человека приветлива.
Костка засмеялся, не поверил, но возражать не стал, лишь похлопал Михаила по плечу, в знак благодарности за его дружеское участие.
На следующее утро пастухи Бабиджи-бека откочевали в приморские долины, где ещё теплое солнышко проглядывало среди низких серых облаков и росла густая трава. В степи жилось привольней, чем в городской усадьбе, хотя с работой они едва управлялись, зато здесь никого не изводил голод и никого не била палка надсмотрщика. Правда, Ергаш бранился чуть ли не из-за каждого пустяка и часто дрался. Человек он был невыдержанный и горячий, но что располагало к нему, так это его незлобивость и отходчивость. Бывало, зашумит, замахает руками, а потом, глядишь, уже смеется и весело ругается. С ним можно было ладить, это Михаил понял сразу. К тому же они старались угодить ему, не злить понапрасну. Ергаш любил, когда его слушались и быстро выполняли указания, любил всячески показывать свое старшинство. И в самом деле, он годился на это: природная сметливость и опыт пастуха делали его просто незаменимым в степи. Предсказать погоду, определить направление по ветру или по звездам, найти удобное пастбище, спасти овцу или лошадь от хвори, сшить из кожи одежду или сапоги, сварить сыр, сбить хорошее масло, найти целебную траву - все он мог и все знал. Только невыдержанность и необычное для простого человека высокомерие портили его...
Костка, Ашот и Михаил трудились, как муравьи, не покладая рук, с утра до вечера, вместе ели, вместе спали. Все тяготы кочевой жизни они делили поровну, это сдружило их крепко и сблизило настолько, что они были как родные братья.
Ергаш был доволен ими, лучших работников он и не желал. Он настолько им доверял, что мог оставить их одних и поехать в город, даже если до города было три дня пути; он мог отправиться на охоту и носиться целый день за дичью, твердо зная, что в его отсутствие не произойдет ничего дурного.
Однажды лунной морозной ночью на них напала стая голодных волков. Они отбивались от них стрелами и пиками и убили девять хищников, потеряв при этом только трех овец.
Это была большая удача - шкуры волков пошли на одежды.
Дневные заботы поглощали все их время, но вечером, когда буйный Ергаш, нашумевшись, как шальной ветер, спал в своей юрте, храпя, точно дюжина джиннов, они втроем - Михаил, Костка и Ашот - садились вокруг костра и, греясь, говорили друг с другом.
Ашот, обычно молчаливый, следил черными печальными глазами за плясавшим пламенем и думал о своих горах. По-татарски он понимал плохо, изъяснялся ещё хуже, по-русски совсем не разумел, как и Михаил по-армянски.
Глава семнадцатая
Весной они возвратились на свои прежние пастбища, покинутые осенью. И люди, и животные возрадовались привольным привычным местам, ибо наступил наконец долгожданный отдых от бесчисленных скитаний. Повсюду зеленели обильные сочные травы, распустились первые степные цветы, отовсюду доносилось гудение невидимых насекомых, свист и щелканье птиц.
Чабаны собрали и поставили юрты, укрепили новыми камнями загон - в общем, приготовились к временной оседлой жизни.
В первый же день по прибытии Ергаш погнался за косулей. Ему не повезло: конь его споткнулся и на всем скаку вместе с седоком грохнулся оземь. От этого падения Ергаш не скоро пришел в себя: оказалось, он сильно зашиб бок и правую ногу. Колено и ступня распухли, налились жаром, под ребрами притаилась ноющая боль. Едва не плача, чабан слег, проклиная всех шайтанов на свете. К его огорчению, это случилось перед самым отъездом в Сарай, к Бабидже, с вестью об их благополучном возвращении, накануне свидания с женой, по которой он, никогда о ней не мечтавший, вдруг безумно истосковался. Эта неожиданная беда все изменила. К Бабидже теперь он посылал Михаила, а о ласках жены нечего было и думать.
Свою поездку Михаил воспринял как освобождение от ненужных хлопот и тотчас же принялся собираться.
Взнуздав лошадь, он подъехал к юрте, где на четырех кошмах в одежде лежал Ергаш.
- Скажи Бабидже-беку, что мы прибыли на место, - наставлял Ергаш Михаила, приподнявшись на локте, - не потеряли ни одной скотины, чтоб ей сдохнуть!