- Как же, - ответила она. - Ведь мой прежний хозяин, Нагатай-бек, сменял меня на тебя.
Михаил воскликнул:
- Так ты - Кокечин?
Женщина обрадованно закивала головой.
- Я - Кокечин! - и засмеялась. У неё был такой приятный чистый смех, будто бы звон колокольчика. Михаил не мог не улыбнуться ей, он был очарован. Ознобишин тронул коня и поехал рядом, смотря на неё сверху и любуясь прелестными чертами её лица.
- Куда ты едешь?
Черные как смола глаза женщины подернулись легкой печалью.
- Куда едет Кокечин? Не знает куда. Нно! - прикрикнула она на своего мула и дернула вожжи; ленивый упитанный мул перешел на бег, затем снова зашагал размеренно и спокойно.
Видя, что Михаил её не понимает и продолжает вопросительно смотреть, Кокечин вздохнула, отчего её маленькая грудь легонько поднялась и опустилась, и грустно произнесла:
- Я теперь свободна. Моя прежняя хозяйка потребовала от Бабиджи-бека, чтобы он дал мне вольную прежде, чем она выйдет за него замуж. И вот я... Она не договорила, бросила вожжи и заплакала, закрыв лицо обеими руками. Куда я? К кому я? Что будет с Кокечин?
Горе её было беспредельно, ибо даже сейчас, возвращаясь в Сарай, она не знала, где будет жить, где будет ночевать первую ночь. Поселиться на постоялом дворе, среди грязи и этих грубых мужланов, которые постоянно скалят зубы, стоит им только увидеть женщину, и дурно пахнут, она бы ни за что не решилась - уж лучше ночевать под открытым небом.
Михаил понимал и сочувствовал ей. Женские слезы всегда трогали его, а на этот раз он вдруг проникся таким состраданием, что неожиданно для себя предложил Кокечин временно остановиться в усадьбе Нагатай-бека, пока она не найдет себе постоянное жилье.
Китаянка схватила его руку, прижала её к своему лицу, а потом к груди. Она улыбнулась ему доверчиво, все ещё плача, но теперь уже от радости и благодарности к этому Богом посланному ей человеку.
- Милый, милый Озноби! Ты так добр ко мне! Не бросай Кокечин, говорила она со слезами в глазах. - И я буду верная твоя раба.
Михаил поместил Кокечин в маленькой теплой комнатушке неподалеку от своей каморки, принес ей два ковра, циновку и кошму накрыться. Она поблагодарила, протянула руку, желая удержать его, чтобы не оставаться одной, но он не понял её и ушел.
Кокечин до самой темноты просидела в своей комнатушке, горюя о своей судьбе. Она была ещё молода, очень молода, но ей казалось, что она живет вечность. Она не помнила ни своих родителей, ни своего родного дома, так как с раннего детства жила среди чужих людей. Она слышала, что отец продал её маленькой девочкой, чтобы расплатиться с долгами. За свою недолгую жизнь ей пришлось побывать у многих хозяев. Она помнила злых стариков и вредных старух, жестоких мужчин и ворчливых женщин, которые допекали её своими капризами и придирками. Ее часто наказывали и даже били, хотя она была послушным тихим ребенком и никому не перечила. Однако из девочки она скоро превратилась в цветущую юную женщину, и отношение окружающих к ней сразу переменилось: мужчины стали проявлять к ней внимание и домогаться её ласк, женщины ещё больше возненавидели.
Кокечин была молодая красивая женщина и видела свое назначение в том, чтобы дарить свою любовь другим, ничего не прося взамен; впрочем, у неё была одежда, наряды, пища, кров над головой и защита господина, и она вполне была довольна этим. А невзгоды окружающего мира, которые топтали, ломали и страшили других людей, были далеки и, казалось, никогда не коснутся её. Теперь же, получив свободу, она вдруг поняла, что столкнулась с этими невзгодами и ей одной придется вести с ними борьбу.
У неё было немного денег - два серебряных
слитка, но они не сулили ей беспечного существования в будущем: ей надо есть, одеваться, купить какой-нибудь домик. Так что этих денег, она знала, хватит ненадолго. А потом? Что же с нею станет потом?
Вот это-то и тревожило её теперь более всего.
Ночь застала Кокечин за этими печальными мыслями. Она уже не знала, о чем думать, что предпринять, как вдруг точно лучик проник в её душу и будто высветил в ней что-то - она вспомнила о векиле Нагатай-бека, Озноби. Она слышала о нем как о добром и очень разумном человеке. Потом, он так хорош статный, мужественный, от него веяло скрытой силой, и он внушал доверие. Не поможет ли он ей? Впрочем, все так возможно...
За дверью кто-то прошел, она услышала шорох шагов и приглушенные голоса и подумала: это он. Подползя к двери на четвереньках, Кокечин тихонько приотворила её и увидела в коридоре при слабом свете свечи Михаила и Костку. Озноби вошел в одну дверь, а Костка - в другую. В коридоре сделалось темно, как в яме.
Кокечин давно скинула с себя дорожное платье, а так как было совсем темно, то она не одевалась. На ощупь достала из корзины шелковый нарядный халат, надела на голое тело, подпоясалась и вышла из своей комнатки. Сердечко сильно колотилось, ей стало страшно - вдруг он её прогонит. Она видела в нем человека сдержанного в проявлении своих чувств и, очевидно, равнодушного к женщинам. О эти неприступные мужчины, гордые и непреклонные! При них она всегда терялась, выглядела скромной, робкой девочкой. На цыпочках, бесшумно, как кошка, подкралась она к Михаиловой каморке. Сквозь щели в двери проступал тусклый свет и точно манил её. Она решилась - петли тихо скрипнули. Михаил сидел за маленьким столиком и читал. Он поднял голову и прищурился, чтобы лучше видеть, - у порога стояла смущенная красавица в алом халате. Он не удивился и не спросил, зачем она здесь, а лишь улыбнулся.
Закрыв дверь, Кокечин сказала: "Мне страшно". И тотчас же присела на ковер, возле его ног. Она взяла его руку и прижала к пылающей щеке, застенчивая улыбка слегка тронула её яркие свежие губы. Ознобишин поглядел в ласковые черные глаза, в которых заиграли озорные лучики, и, засмеявшись, обнял женщину за плечи.
Кокечин могла дарить свою любовь, свою нежность, свою красоту так простодушно и ненавязчиво, то есть в тех границах дозволенного, что мужчины, какие бы они ни были, всегда испытывали к ней добрые чувства и благодарность. Не избежал этого и Михаил, тем более что нелегкая судьба молодой женщины взволновала и тронула его. Он был из тех людей, которые чужое горе принимают за свое, и по мере возможности оказывал поддержку тем, кто в этом нуждался. Этой красавице, нежданно-негаданно появившейся в его жизни, требовалось покровительство и защита. Вначале он не знал, чем ей помочь, но когда услышал, что она мастерица вышивать золотом по ткани, в радостном изумлении воскликнул:
- Вышивать? Вышивать золотом?
- Ну да. Всяких зверей, драконов, узоры, - призналась она со смущением, будто бы это пустяк.
- Да тебе, дурочка, цены нету! - обрадовался Михаил, потому что в этом и видел её спасение. - Ты можешь открыть мастерскую. А заказчиков я тебе достану.
- А на что Кокечин возьмет ниток, ткань?
- Пусть это тебя не беспокоит. Будут у тебя нитки, будет ткань!
- О Озноби! Как счастлива Кокечин! - проговорила женщина и, как шаловливая разнеженная кошечка, принялась тереться о его ладонь.
С этой ночи она поняла, что приобрела то, о чем не могла и мечтать. И страхи её рассеялись. Доверчивая от природы, Кокечин поверила всему, что сказал ей Озноби, и не обманулась в нем.
Через неделю Михаил разыскал в квартале ремесленников маленький уютный домик с небольшим внутренним двориком и садиком. С его хозяином Михаил сторговался быстро и приобрел домик за сравнительно небольшую сумму. И счастливая Кокечин перебралась туда со своими нехитрыми пожитками и большой надеждой на будущее.
Глава двадцать четвертая
Однажды приехал из города на своем сером всклокоченный и возбужденный Костка. Завидя Михаила, с криком слетел с осла, подбежал к нему и вцепился костлявыми пальцами в рукав его халата.
- Пошли, пошли живее, Михал...
- Куды ты меня тащишь? - спрашивал Михаил, упираясь и стараясь освободить руку.
- Там, - говорил Костка, тяжело дыша, - во дворе сарайского владыки... полон двор русских князей. И московский с ними.
Михаил так и ахнул:
- Неужто князь Митя пожаловал?
- Там три каких-то отрока. И митрополит Алексей. Да сдается мне, что собираются оне отъезжать.
- Царица Владычица! - воскликнул Михаил и схватился за грудь: от этого известия у него зашлось сердце, какой-то ком подкатил к горлу, мешая дышать, в глазах сверкнули предательские слезы. - Уезжать? Были тут, а мы и не ведали о них?
- Выходит, так, - подтвердил Костка, беспомощно разводя руками и моргая реденькими ресницами.
Михаил скоро оседлал коня, вскочил на него и прямо со двора пустил его в галоп. Пролетев всю улицу, он вынужден был остановить вороного: поперек его пути из боковой улочки медленно двигался караван - верблюд за верблюдом, осел за ослом, груженные объемистыми поклажами, шли и шли, сопровождаемые людьми в халатах и чалмах, позванивали колокольчики на шеях верблюдов, стучали копыта по твердой утоптанной земле.
Спешившись, Ознобишин взял своего коня под уздцы. Эта непредвиденная остановка заставила его нервничать и кусать от нетерпения губы. Костка нагнал его, и Михаил, не поворачивая головы, сказал с обидой в голосе:
- Как же так, Костка? Оне, почитай, не одну седмицу пробыли в Сарае, а мы только проведали об этом.
- Кто же знал?!
- Надо знать! Такое не кажный год случается.
Караван прошел, но все равно по многолюдным узким улочкам ехать быстро было нельзя, и они поплелись шагом. К досаде Михаила, они потратили немало времени, прежде чем достигли русского подворья.