Он живо поднялся на ноги, затянул потуже пояс на чекмене и отправился в ставку. Михаил знал, что его не допустят до ханских шатров, которые были оцеплены несколькими рядами стражи, да это и не требовалось; стоило только взглянуть на базар, потолкаться среди торговцев и покупателей, послушать их разговоры - и узнаешь многие тайны, так тщательно скрываемые вельможами.
Ознобишин медленно прохаживался мимо лавок, расположенных на арбах, телегах и легких кибитках, приценивался к различным товарам, прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы, но так ничего и не услышал из того, что хотел, - видимо, слишком свежа была новость, не дошла ещё до ушей людей, а может быть, она была не столь значительна для жителей ставки, чтобы говорить о ней.
Солнце уже клонилось к вечеру, когда Михаил Ознобишин, потеряв всякую надежду, собрался уходить, как вдруг его окликнул знакомый густой басок, сразу взволновавший его:
- Урус Озноби!
Михаил поворотился, изумленный, и увидел перед собой Аминь-багадура. Они обнялись, как старые приятели. Аминь-багадур был рад встрече, узкие глаза его излучали добрый свет, а белые зубы влажно поблескивали в улыбке. На нем надет темный суконный чекмень, на голове туркменская шапка, с правой руки свисала нагайка - сразу видно, что багадур собрался в дальнюю дорогу.
- Сколько лет! - воскликнул Михаил: ему приятно было видеть живым и здоровым человека, которого он некогда выходил, рискуя собственной жизнью.
Они редко виделись, а увидевшись, всегда радовались, как братья, и всякий раз багадур спрашивал, что он может сделать для него, Озноби, своего лучшего друга. Михаил отказывался, не хотел ни в чем обременять его, а Аминь огорчался, так как не желал оставаться неблагодарным. На этот раз Ознобишин решил прибегнуть к помощи багадура.
Когда после приветствия и поклона багадур, как всегда, спросил, что он может хорошего сделать для Михаила, тот помолчал немного, как бы в раздумье, потом говорит:
- Понимаешь... стало мне известно, что прибыл в ставку мой злейший враг...
Аминь-багадур стал серьезен; он сжал свой крепкий кулак и заявил с присущей ему твердостью:
- Твой враг - мой враг!
- Да неизвестно мне, с какой целью прибыл. Ежели, допустим, послом пожаловал, то его трогать никак нельзя.
- Ежели посол - нельзя, - согласился Аминь с огорчением и цокнул языком, покачивая головой.
- А ежели по своей надобности...
- Я его, шакала, собственными руками придавлю. Кто таков?
Михаил сплюнул, кончиком языка облизнул губы, как бы нехотя ответил:
- Да московский боярин, Иван Вельяминов. Как узнать, с чем пожаловал?
- Погоди, - пообещал Аминь-багадур, - у меня кунак в есаулах у мурзы Бегича. Тот все знает.
Они договорились встретиться через день в ауле Джани, в юрте Михаила, и расстались.
Томительно прошел один день, второй, третий, а багадур так и не появился. Михаила стало мучить беспокойство. Сам бы пошел в ставку - да боялся разминуться. Он верил, что Аминь не обманет, обязательно придет. И багадур не подвел, прибыл на пятый вечер, когда и без того скудный свет непогожего дня уже померк и влажные сумерки окутали притихшую степь. Низкие тучи, предвещавшие дождь, слились с землей; было тихо, как всегда перед ненастьем.
Аминь-багадур присел у костра перед юртой, выпил пиалу вина, отер усы тыльной стороной ладони и, справившись о здоровье Михаила и пожелав ему всех благ, сказал:
- Приехал... как его, Веямин... но не от московского хана, а от тверска.
- Не может быть! Он же боярин московского князя.
- Недовольный московским-то. От него сбег. Плох он, мол, для татар. Смуту сеет.
- Предал, значит, сучий сын!
- Просит ярлык у Мамая для тверска.
- О иуда! Как земля его носит? А Мамай?
- Мамай сердитый на Дмитряй.
- Знаю, что сердит. А Биби-ханум?
Аминь-багадур улыбнулся, сверкнув белизной зубов, - одно имя этой женщины поднимало его настроение; Михаил знал, насколько уважительно и любовно он относился к хатуне, ибо только благодаря её вмешательству ему удалось спастись от преследований эмира Могул-Буги.
- Он не сердит. Он его знает вот с такого, - Аминь показал вершок от земли. - Он всегда был за Дмитряй. Мамай его слушает.
- Слушает-то слушает. Да на этот раз больно глубоко вражда-то у них зашла.
- Не печалься, Озноби! Ну их! Живи как я! Вольный казак.
- Спасибо, Аминь! Ты - молодец! Куда путь держишь?
- Хорезм пойду. Тохтамыш найду. Служить ему буду.
- А Мамай?
- Не хочу Мамай. - Багадур нахмурился, опустив голову, и не сказал, за что обиделся на могущественного эмира.
- Далеко ведь до Тохтамыша-то.
Аминь улыбнулся.
- Аминь хорошо, когда едет, песни поет. Сам себе господин. Ежели не Тохтамыш, Аминь к Тимур пойдет. Тимур много денег дает. А Тимур не хорош... Э! Какая беда? - Аминь-багадур небрежно взмахнул рукой. - Мне до них дела нет. В аул поеду. Халима любить буду. Двух сынов мне растит. Казаки будут!
- Я рад за тебя.
- И я рад, - сказал Аминь, блеснув белизной крепких своих зубов, прижал руку к сердцу, расправил свои широкие плечи и добавил: - Желаю тебе скоро увидеть твой Халима и твой аул.
- Мой аул, - Михаил печально покачал головой. - Спасибо, Аминь!
Глава тридцать восьмая
Оставшись одни, Ознобишин и Костка сели друг против друга. Михаил сказал:
- Недоволен Дмитрием Ворона. Это Аминь верно подметил. А уж коли недоволен, наплетет теперича невесть что. Уж его знаю! На клевету весьма горазд. Вот и озлобится Мамай на князя Дмитрия, лишит его ярлыка, пустит на него свою шальную рать. Горя будет на Руси много.
Подумав немного, Ознобишин добавил:
- Надобно нам все хорошеньче разузнать. Проведать.
- Как проведать-то?