Солнце ещё не успело опуститься за горизонт, как к Михаиловой юрте подъехала, скрипя, четырехколесная крытая арба, запряженная двумя лошадьми; горячий гнедой жеребец с белым пятном на лбу, под седлом и в хорошей новой сбруе, был привязан к задку арбы.
Небольшой сундук с высокой крышкой, два скатанных шерстяных ковра, белые кошмы и куски каких-то тканей в свертках по порядку были уложены на арбе, на которой восседал безусый юноша в барашковой шапке, правивший лошадьми. По бокам ехали шестеро молодых всадников, и среди них - Лулу на черном Вороне, подаренном Михаилом.
Юноша подъехал к Ознобишину и при всех громко сказал:
- Урус Озноби! Это тебе подарок от моей матери и от меня. За верную и хорошую службу. Да будет твой путь на Русь чист и удачен! - И, прижав правую руку к сердцу, он склонил голову в знак почтения.
- Благодарю, - ответил Михаил и так же, как и Лулу, прижал правую руку к сердцу, потом он подошел к его коню. Лулу ловко спрыгнул с седла и мягко стал на ноги. Он был так же высок, как и Михаил, но легок и худ, словно борзая.
Ознобишин предложил:
- Отойдем.
Он отвел его в сторонку, чтобы никто не мог слышать, о чем они будут говорить.
- Слушай, Лулу. Я тебе открою, где схоронил для тебя богатый клад. Помнишь ли наш старый дом в Сарае? Ну так вот. В саду под яблоней зарыт сундук! Эта старая яблоня в десяти шагах от калитки. Ее легко найти. Если наш дом занят и новые жильцы не захотят тебя признать владельцем, обратись к Абу-шерифу. Скажешь, что ты от Озноби. Он поможет. А клад постарайся выкопать без промедления. - Михаил вздохнул, посмотрел на юношу, на его чистое, красивое лицо, на его белые нервные пальцы, теребящие рукоять плети, и сказал: - Матушку береги. Ты для неё единая опора и защита. А меня не поминай лихом. Что мог для вас доброго, сделал. И вы, что смогли, сделали для меня. Расстанемся друзьями.
- Расстанемся, - повторил юноша и вдруг - Михаил никак не ожидал этого - обнял его. Эта необычная со стороны Лулу ласка растрогала Михаила до слез. Он крепко стиснул его плечи и тихонько стал похлопывать ладонью по прямой спине. От волнения он не мог произнести ни слова и лишь думал: "Вот оно! Кровинушка моя... хоть поздно, но отозвалась. Прощай. Прощай, дорогой мой!"
Лулу отступил на два шага, сверкнул глазами и, точно рассердившись за проявленную слабость, ударил себя плетью по сапогу. Губы его по-детски задрожали, и, чтобы окончательно не расчувствоваться, он резко развернулся, опрометью бросился к своему коню, птицей взлетел тому на спину и с места пустил его во весь опор.
Остальные юноши с гиканьем, свистом, криками, свойственными буйной молодости, устремились за ним. Вскоре они скрылись в сумерках наступившего вечера, но ещё был слышен дробный топот их резвых лошадей.
Глава сорок восьмая
Утром, на рассвете, Кокечин набросила на себя халат, прихватила шерстяную вязаную накидку и вышла из юрты. Воздух был свеж и прозрачен, и степь хорошо проглядывалась до самого горизонта. Занималась заря. Солнце вот-вот должно показаться из-за холмов, и там, где уже высветилось, она увидела маленькие контуры юрт аула Джани, где проживал Мишука.
Женщина долго стояла, содрогаясь от утренней свежести. Но вот наконец её зоркие глаза увидели силуэты идущих лошадей, две арбы, катящиеся по шляху. Кокечин позвала Маняшу и указала:
- Мишука поехал.
Они молча наблюдали, как на фоне светлого неба крошечные черные лошадки влекли по дороге две крытые арбы, пока совсем не затерялись в степном пространстве. После этого Маняша ушла в ставку и долго не возвращалась, отчего Кокечин пришла в настоящее смятение. Девушка прибежала запыхавшаяся, несколько встревоженная, рассказала, что подозрительный Саид расспрашивал о знамени, скоро ли его закончат, и собирался поглядеть на работу. "Что Саид!" - небрежно отмахнулась Кокечин, думая совсем о другом. Они сели на ковер и больше не разговаривали.
Когда же дымчатый желтый луч коснулся красной отметины на перекладине, что означало полдень, Кокечин проговорила: "Пора", - и достала из-под ковра, лежавшего прямо на земле, узел; из него вынула мужскую одежду: шаровары, чекмень из хорошей добротной ткани, сапожки из мягкой зеленой кожи. Маняша переоделась. Стянув длинные волосы в тугой узел на затылке, она запрятала их под суконный малахай с двумя темными куньими хвостами, свисающими вдоль её румяных щек.
- Как ты хороша! - подивилась без всякой зависти китаянка. - И я такая же была! Ах, годы, годы! Все прошло, все улетело! Одни стареют, другие молодеют.
Женщина сняла с себя ремешок с маленьким кинжалом в сафьяновых ножнах, опоясала тонкий девичий стан.
- Попадешься - живой не давайся. Да поможет тебе Бог!
Они зашли за юрту, где спокойно пощипывала травку взнузданная лошадь.
Кокечин помогла девушке влезть в седло, разрезала путы на передних лошадиных ногах.
- Пошла! - сказала она и шлепнула животное по широкому крупу. Лошадь рысцой побежала по траве, помахивая длинным хвостом.
Тем временем Костка и Михаил далеко отъехали от становища. День разгорелся теплый, яркий, по-настоящему весенний; в спину дул приятный южный ветерок.
На всем пространстве зеленой степи виднелись юрты пастухов, белые отары овец и темные табуны лошадей.
Наезженная пыльная дорога влекла их вперед, все дальше и дальше от становища.
Михаил восседал на первой арбе, к задку которой были привязаны два жеребца, а Костка на второй, за которой поспешал его серый длинноухий ослик. Целый день они находились в пути и вот на закате достигли каменного истукана на небольшой всхолмине - места, где была назначена встреча с Маняшей. Костка распряг лошадей, развел костер, начал готовить ужин. Последний солнечный луч исчез; колыхая высокую траву, пронесся вечерний прохладный ветерок. Начали сгущаться сумерки.
Ознобишин поднялся к гладко отшлифованному ветрами и непогодой молчаливо-неподвижному каменному идолу и с чувством непреодолимой тревоги стал глядеть на дорогу. Она была пуста, как и прежде. Ни одной живой души. Взовьется ненароком пыль столбом и исчезнет - вот и все движение.
Костка крикнул снизу: "Кто-то скачет". Михаил стал всматриваться в дорогу, напрягая зрение, - сплошная серость, но стук, стук конских копыт слышался явственно. Лучик надежды засветился в нем; сердце так сильно застучало, что готово было выскочить через горло. Ознобишин сбежал на дорогу и пошел навстречу. Впереди что-то зачернело, ближе, ближе. Одинокий всадник. Она или кто другой? Боже, пусть будет она. Правой рукой он сжимал стучавшее сердце. Не выдержал и крикнул: "Маняша!" Четко обрисовался мужской силуэт на темном коне. Не она. Михаил остановился, глотнул открытым ртом воздух, хрипло позвал ещё раз совсем упавшим голосом: "Маня..." Всадник поравнялся с ним и вдруг, точно обессиленный, повалился к нему на руки. Не удержавшись на ногах от тяжести упавшего тела, Михаил рухнул в мягкую пыль и услышал тихое нежное воркованье: "Мишука... Мишука..."
Михаил, охваченный внезапной радостью, исступленно стал целовать её лоб, нос, губы, а Маняша, обнимая его, шептала: "Мишука, милый... тут я, тут".
Глава сорок девятая
Проводив Маняшу, Кокечин оседлала свою лошадку и поехала в соседний аул; оттуда она вернулась с девушкой-татаркой, Чолпан, которую некогда учила вышиванию. В юрте Чолпан сменила свою одежду на Маняшину, более красивую, и, обрадованная таким подарком, тихо смеялась, позванивая монистами. Чолпан понадобилась Кокечин для того, чтобы ни у кого не возникло подозрений в бегстве ханской дочки.
Кокечин знала, в какое время прозвучит заветный колокольчик, затем протяжно прогудит гонг, и со всех сторон в большую юрту потянутся вереницей раскрашенные и разодетые хатунины дочки. Там им будет произведен осмотр, сопровождаемый негромкими замечаниями, советами; там выслушают их просьбы, жалобы, кому пообещают, кому вежливо откажут; установят, кого нет, кто болен; к захворавшей Саид сходит сам, убедится в болезни, позовет лекаря, словом, не будет упущена ни одна мелочь, особенно в отношении старших дочек. Им повышенное внимание, за них особый спрос. Поэтому отсутствие Маняши сразу будет замечено. Это приведет вначале Саида в злое беспокойство, дальше - больше, а уж через два часа он будет вне себя от бешенства. Вскочит на своего коня и как одержимый помчится через всю ставку, сметая на своем пути всех зазевавшихся, сюда, к её юрте.
И это время вкрадчиво и неумолимо приближалось.
Кокечин стала собирать узлы, то и дело заставляя пересаживаться Чолпан то с одного, то с другого места. Она выходила из юрты, прощалась с соседями, раздавала кому посуду, кому ковер, кому одежду и каждому говорила, что она уезжает в Сарай. Ей нужно было, чтобы как можно больше людей знало и видело, как она отъедет вместе с Чолпан, чтобы таким образом Саид знал, куда они отправились.
Когда все было роздано и она определила, что колокольчик в большой юрте давно прозвучал, она погрузила узлы на свободную лошадь, на две другие села сама с Чолпан, и они отъехали, сопровождаемые бегущими и кричащими детьми.
В степи Кокечин простилась с Чолпан. Та поскакала в свой аул, а она в сторону Волги.
К переправе Кокечин подъехала как раз в то время, когда хозяин небольшого судна с шестью гребцами заканчивал посадку людей. Два других таких же судна уже плыли по реке. Она спросила, есть ли места, на что перевозчик, полный мужчина с совершенно лысой круглой головой, неряшливо одетый, утомленный суматохой и криками, отвечал недовольно, что взять её не может, так как поджидает других людей, а сколько их придет, не знает, возможно, ещё кого-то придется высаживать, и он качнул головой в сторону женщин и детей, сидящих на настиле судна.
Пока он с ней разговаривал, один из гребцов, полуголый, загорелый от весеннего солнца детина, показал на дорогу, где поднявшееся облако пыли свидетельствовало о том, что к реке скачет во весь опор какая-то группа всадников. Хозяин судна поглядел из-под руки вдаль и сказал, что это те самые, кого он поджидает. Кокечин также увидела приближающихся всадников и уже собиралась было пуститься прочь от берега, да скоро разглядела, что их было трое, а следовательно, это не мог быть Саид, которого всегда сопровождала свита из ханских стражников. Подъехавшими оказались однорукий кряжистый старик с темным морщинистым лицом, молодой мужчина - видимо, слуга, - державший в поводу лошадь с поклажей, и юноша, стройный и тонкий, как девушка; все трое были одеты в простую добротную одежду, в какую облачаются для дальней дороги. Хозяин тотчас же стал ссаживать несколько женщин с детьми, потому что прибывших с конями негде было разместить. Поднялся плач, крики, хозяин ругался, свирепея, гребцы хохотали во все горло. Тогда однорукий старик, не слезая с коня, спросил, отчего произошел такой шум. Хозяин ответил, что он освобождает место для их лошадей. Юноша и старик поговорили между собой.
- Перевези их всех, а потом возвращайся за нами. Мы обождем, распорядился юноша звонким голосом.
Для того чтобы не обидеть хозяина, старик добавил к сказанному, что они долго ехали и настало время им передохнуть и перекусить, поэтому не будет большой беды, если они переправятся немного позже.
- Пусть так, - согласился хозяин и обратился к Кокечин: - Тебе повезло, женщина. Благодари Аллаха, что господа не торопятся.
Кокечин разглядела, кто был перед ней. "Да это же Лулу!" - подумала она и поднесла к груди сложенные руки. Перевозчик прыгнул на судно, которое, закачавшись, стало отдаляться от берега. А Кокечин не сводила с Лулу своего восхищенного взора. Непредвиденный случай свел их у Волги. Не зная того, своим великодушным отказом от переправы юноша спасал её, как она спасала Мишуку.
- Поистине, Боже, ты велик! - прошептала Кокечин.
Тихая радость снизошла на её сердце, и, мысленно благодаря Бога за юношу, в чьем облике отразилось так много от её любимого Мишуки, Кокечин утвердилась в вере, что все, что ими задумано, все, что ими делалось, закончится благополучно, и её уже ничто больше не пугало. Страх исчез, оставив место надежде.
Глава пятидесятая
На многие версты растянулся путь беглецов.
Когда они перебрались через последнюю большую водную преграду - реку Пахру, они стали нагонять странную на первый взгляд группу людей: пятерых пеших, идущих гуськом, со связанными за спиной руками, в окружении вооруженных всадников.