- Вы меня не поймите, что я осуждаю, - опять на свой лад законфузился Арсений Романович.
- Я-то уж никак не хотел тебя обидеть, Александр, - сказал Цветухин.
- Слава богу! Вы всех растопили, Аночка, - с облегчением вздохнула Анастасия Германовна. - Вернитесь-ка, дорогие друзья, к воспетому вами первобытному пойлу.
И она взяла бутылку своим немного кокетливым и обаятельным жестом мягкой руки.
- Что ж, - сказал Пастухов, закусывая воблой, - обижаться было бы смешно. Этакое квипрокво могло ведь случиться и с тобой, Егор. Без меня меня женили. И тоже пришлось бы доказывать, что ты не революционер.
- И не подумал бы! - радостно воскликнул Цветухин.
- А что? Ты - большевик? - словно мимоходом спросил Пастухов.
- Нет. Но согласен большевичить.
- В своем театре?
- Театра у меня пока нет. Но будет. Я очень хочу говорить с тобой насчет своих планов. Именно с тобой. И чтобы ты обязательно принял участие.
- Это в чем же?
- У меня есть кружок. Ну, назови его студией. Два-три актера, но больше всего молодежь. Кое-кто играл в школьных спектаклях, а большинство еще не видело рампы. Если б ты знал, что за прелесть! Какая жажда работать, а главное - какая вера! Мы много толкуем между собой о том, каким теперь будет театр. Революционный театр, и прежде всего, конечно, наш театр. Если бы ты, Александр, послушал!
- Слушаю, - мельком заметил Пастухов.
- Я - что! Ты должен послушать мою молодежь!
- Дети останутся детьми. Но ты-то не ребенок? Мне интересно, что, собственно, хочешь ты?
- Понимаешь, в широком смысле это пока еще искания, даже мечта. Но мы хотим сделать первый шаг к мечте. Мы думаем, это будет театр, который прежде всего может играть во всякой обстановке. Чтобы его можно было передвигать на руках, если нет лошади. Чтобы актеры чувствовали себя, как на сцене, в любой точке земли.
- Земли и неба, - добавил Пастухов.
- Да, это будет небом. Небом актера и зрителя. Да, и зрителя. Он будет встречать нас там, где никогда не думал встретить. У себя за работой. У себя дома. В деревне. На полях. На ярмарке. На городской площади. На войне, если идет война. За отдыхом, если воцарился мир. Словом... Словом, произнес Егор Павлович и замолк. Растопыренными пальцами он прочесал свою темную шевелюру и так оставил на затылке согнутую в ладони вескую руку. Волосы его уже густо переплела седина, и Пастухов приметил, что голова стала лиловатой.
С того момента, как Егор Павлович заговорил о театре, в тоне его без следа пропала колючая шершавость, явно стеснявшая его самого. Посадка его стала свободной, он весь облегчился и вырос. Аночка следила за ним увлеченно, но требовательным и своевольным взглядом, который будто говорил: смелее, ну, еще смелее! Дорогомилов смотрел, как глядят из рядов на сцену, когда впереди сидит чересчур высокий человек: он вытянулся вбок и запрокинул голову, так что борода вздернулась каким-то оборонительным заслоном. Анастасия Германовна приоткрыла красочный свой рот. Все были заняты Цветухиным. Его голос, его речь словно отодвинули Пастухова в сторонку. Пауза длилась что-то очень долго.
- Словом, - повторил Егор Павлович завороженно и певуче, - наше искусство проникнет в самую жизнь зрителя, а зритель сольется с нашим искусством. Он будет вмешиваться в него и в конце концов его создавать.
Пастухов неслышно засмеялся.
- Побереги себя на будущее. За вход в твой театр пока никто не заплатит. Лучше скажи, что вы собираетесь играть?
- Мы начали с Шиллера. Ты увидишь, что это такое!
- "Коварство", разумеется?
- Да.
Пастухов быстро глянул на Аночку.
- И вы, конечно, Луиза?
Она вспыхнула и спросила по-детски изумленно:
- Как вы угадали?!
- Да, да, - с улыбкой покачал он головой, - это было очень, очень трудно.
Прихватив зубами кончик большого пальца, он покосился на Цветухина.
- Но еще труднее угадать, кто будет Фердинандом.
- Да, - вызывающе сказал Егор Павлович, - Фердинанда сыграю я.
- Тебе пятый десяток пошел, верно? Пора, брат, стариков играть.
- Что вы! Он такой необыкновенный Фердинанд! - почти негодующе воскликнула Аночка и еще больше покраснела.
Но Александр Владимирович точно не заметил ее пыла и спросил разочарованно:
- Ты, само собой, будешь устранять сцену?
- Да, если это будет диктоваться обстановкой. Но это - не главная задача. Пока у нас будут и занавес и декорации.
- Знаешь, друг мой. Я могу писать на бересте, могу на камне или мелом в печном челе, но все это не будет книгой. Какую бы революцию театр ни совершал, он не уйдет от сцены.
- А Греция? А миракли?
Но Пастухов обошел и это восклицание. Он говорил все задумчивее, и нельзя было разобрать, готовится ли он сосредоточенно, чтобы высказать нечто важное для себя, или ему становится скучно. Он вдруг небрежно пробормотал:
- Идейка не свежа. Либеральные петербургские прожекты передвижных театров.
- Я хочу сделать театр передвижным не по названию.
- Хочешь сделать его бродячим?
- Если это нужно, чтобы он был народным. Как при Шекспире.
- Шекспир не играл Шиллера. Смутно, смутно, друг мой...
- Вначале всякая новая мысль кажется смутной. Но примись за работу, и произойдет кристаллизация идеи. Однажды ты вскакиваешь с постели с совершенно ясной готовой формой в голове.
- Ах, кристаллизация! Ну, тогда, конечно... Изобретатель! Раньше ты был, однако, трезвее.
- Связаннее, а не трезвее. Я теперь нашел крылья, которые искал всю жизнь.