Банальная жизненная "мудрость" говорит, что любовь "ослепляет". Эта мнимая мудрость содержит в себе долю правды лишь в том отношении, что любовь, нарушая возможность "трезвого", "хладнокровного" ориентирования в "действительности", может вести - в сочетании с таким ориентированием - к ошибочным сравнительным суждениям и оценкам (поскольку мы при этом неравномерно отдаем предпочтение "любимому" перед "нелюбимым" и лишь равнодушно наблюдаемым). Напротив, сама по себе, вне связи с предметными суждениями о других, любовь не ослепляет, а впервые открывает глаза, делает зрячим. А именно, впервые открывая нам "ты" в его реальном глубинном средоточии - "ты" как личность, - любовь тем самым впервые делает нас доступными откровению святыни личности, - святыни, которую мы не можем не любить благоговейно даже в самом преступном, извращенном, испорченном, озверелом человеке.
Впрочем, все слова, в которых мы пытаемся через понятия описать и определить чудо любви, остаются неадекватными ее таинственной сверхрациональной природе. Любовь есть, как обычно говорится, единение, пребывание в единстве с "другим". Казалось бы, нет ничего проще и понятнее, чем это явление; но в этой формуле, если мы призадумаемся над ней, дается намек на непостижимо-таинственную сущность любви. Для нашей отвлеченной мысли два есть именно два; и два так же не могут быть одним, как квадрат не может быть кругом. Здесь же вопреки этому два становятся все же одним; или один есть одно с другим, вторым. Достигая этой трансрациональной сферы реальности в ее полной жизненной конкретности, я усматриваю, что в моей последней глубине я все же не единственный, не "одинокий": мое "одиночество" - не переставая быть отдельным, единственным бытием - обнаруживается вместе с тем - чтобы употреблять неуклюжий на русском языке термин - как "двоечество" ("Einsamkeit" - "Zweisamkeit"; последний термин введен Ницше). Ни с чем не сравнимая, абсолютно единственная по характеру бытия реальность, которую я называю "я", переживает, имеет себя вместе с тем как член и частный момент тождественному ему по составу и характеру бытия более широкого целого. Лишь здесь внутреннее существо всеединства бытия обнаруживается как внутренне расчлененная всеобщность непосредственного самобытия, Здесь обнаруживается, что всякий "один" есть всегда все же один из двух в составе "двух" (или многих) и что эти "два" (или "многие") суть в последней своей глубине "одно". Истинное трансцендирование к "ты" как "мне-подобной" подлинной реальности предполагает, следовательно, исконное бытие моей самости в сфере "я-ты-бытия", в сфере живого, для-себя-сущего всеединства. Это есть как бы стремление к воссоединению того, что в последней глубине реальности исконно едино.
При этом речь идет здесь не о каком-либо исключительном явлении - ни об "идеальной", "романтической" любви в эротическом смысле - le grand amour, как говорят французы, - ни о религиозно-просветленной и углубленной любви к человеку вообще, в смысле христианской заповеди любви к ближнему, ?(?(( взятой в ее противоположности всякой иной, "земной" любви. Речь идет здесь, напротив, об основоположном общем явлении, управлявшем всей человеческой жизнью: ибо некоторым образом и в какой-то мере усмотрение и признание "ты" как равноценной мне и по характеру своего бытия мне однородной реальности образует основу всей человеческой жизни как непосредственного самобытия. Любовь в этом ее существе обнаруживается не только в эротической и супружеской любви, в материнской любви, в любви к родителям, братьям и сестрам, в истинной интимной дружбе, но и во всяком вообще отношении к "ты" как однородной мне подлинной реальности, - во всяком отношении к "ты" как к "ближнему". Всякое "сочувствие" - сострадание и сорадование, - как бы поверхностно и мимолетно оно ни было, и даже простая улыбка привета - в конечном счете даже простая "вежливость", поскольку она не есть внешняя, заученная манера, а истекает из непосредственного "уважения" к человеческой личности, - есть проявление любви в намеченной нами здесь метафизической ее сущности. И с другой стороны - если отвлечься здесь от религиозно обоснованной любви, о которой нам придется еще говорить в позднейшей связи, - не существует "совершенной" любви, не существует такого отношения "я-ты", которое было бы только "чистой" любовью в этом ее метафизическом смысле, потому что момент "чуждости" "ты", неравноценности его мне, неоднородности его со мной, или, иначе говоря, обладание "ты" лишь как необходимой или полезной - или же враждебной - мне динамической инстанцией в пределах моего самобытия всегда присутствует, как уже было упомянуто, во всякой конкретной человеческой любви. Всякое конкретное отношение "я-ты" есть колебание между двумя полюсами - между истинной любовью как бытием "я" вместе с реальностью или в самой реальности "ты" и простым "обладанием "ты" как фактором моего собственного самобытия.
Таким образом, лишь в явлении любви обнаруживается конкретно-жизненно в своем глубочайшем существе совпадение противоположного, coincidentia oppositorum, - обнаруживается основное начало реальности как ее антиномистический монодуализм. Здесь открывается непостижимость реальности в ее конкретном составе, за пределами различия и противоположности между "одним" и "другим" - не как логическими содержаниями, а как конкретно сущими, - совпадение в смысле бытия для другого и в другом того, что по самому своему существу есть бытие в себе и для себя; и притом это совпадение таково, что расчленение, взаимосвязанное многообразие бытия в себе и для себя этим не устраняется, а сохраняется и даже впервые завершается во всей его полноте и глубинеxc.
6. Бытие "мы"
Отношение "я-ты", взятое со стороны его единства, представлено в понятии "мы". Лишь на первый взгляд может показаться, что это есть лишь другое, синонимическое обозначение того же самого соотношения. Напротив, наш язык, создав изумительное, полное глубочайшего смысла слово "мы", выразил в нем совершенно своеобразный момент реальности, особый характер или образ бытия, в котором сознательная мысль - по крайней мере в философии нового времени едва ли вообще отдает себе отчет.
Рассматриваемое извне, с точки зрения предметного наблюдателя, бытие "мы" - бытие в общении - кажется чем-то само собою понятным. Что единичный человек, который уже биологически, по своему происхождению, обязан своим существованием соединению двух других людей - его родителей - и во всей своей материально-телесной, душевной и духовной жизни есть член некого "общества" - или "общения" - будь то семья, народ, государство, сословие, класс, вероисповедное общество - церковь - и т.п. - это кажется на первый взгляд простым трюизмом; и, по-видимому, в настоящее время уже достаточно постигнута и обличена поверхностность и ложность некогда популярной индивидуалистической мысли, что человек есть по первоначальной своей природе обособленное единичное существо, которое лишь по соображениям целесообразности, через особое "соглашение" или "договор", вступает в общение и "основывает" общество вместе с ему подобными другими людьми. Ведь и Робинзон на своем острове живет лишь на основе общения и силами общения; то, что сохраняет ему жизнь, есть - даже независимо от того, что он спас с корабля внешние плоды общения - всякого рода орудия и средства пропитания, внутреннее обладание навыками, умениями и способностями, приобретенными на родине, в родном обществе. Бесспорная самоочевидность этого соотношения на первый взгляд не оставляет здесь места ни для какой более глубокой философской проблематики.
Как бы верно ни было само по себе это соображение - мы должны вопреки ему вновь напомнить здесь, что бытие "мы" в его первичном внутреннем составе вообще не есть объект предметного наблюдения и познания, а дано нам лишь как переживаемая, открывающая сама себя реальность, - и, значит, вообще доступно лишь соответствующему способу его познания. Но, взятое в этом своем составе, извнутри, бытие "мы" оказывается неким совершенно своеобразным, в некотором смысле чудесным родом или образом бытия. Это есть, коротко говоря, обычно ускользающий от нашего внимания род бытия, в котором первичные формы бытия "есмь" и "еси" сливаются в более глубокое и по сравнению с ними инородное единство или - точнее - открывают нам это единство как их общий корень. Кроме формы бытия "оно" или "есть" и кроме форм бытия "я есмь" и "ты еси" даже если мы возьмем последние в их нераздельной взаимосвязи и взаимной приуроченности друг к другу, - существует еще более глубоко укорененная форма бытия "мы". В "мы-бытии" преодолевается - хотя и сохраняется (в двойном, гегелевском смысле немецкого слова aufhebenxci) - сама противоположность между "я есмь"и "ты еси", между "я" и "ты". И так как "я есмь" может мыслиться и быть дано лишь в единстве "мы есмы" (объемлющим и "ты еси"), то этим обнаруживается, что в противоположность обычному воззрению "я есмь" отнюдь не есть первичная, адекватная и всеобъемлющая форма "внутреннего бытия", непосредственного самобытия, а может быть признано лишь частным и производным моментом более глубокого и первичного откровения реальности в форме бытия "мы". "Мы" есть непосредственно внутренне переживаемое и открывающееся совпадение противоположностей, coincidentia oppositorum, в лице которого я усматриваю внутреннюю основу моего собственного существования - меня - в превосходящем всякое рациональное мышление единстве бытия "во мне" и "вне меня". Здесь обнаруживается, что я есмь и там, где не есмь я сам, - что мое собственное бытие основано на моем соучастии в бытии, которое не есть мое, - именно, что я сам есмь в "ты еси". "Мы" как внешне видимое общение или общество, как сопринадлежность двух или нескольких человек - общество, которое меня "окружает" и к которому я как бы лишь извне "принадлежу", - есть лишь внешнее обнаружение и отображение "мы", в котором я существую на тот лад, что оно есть во мне или, точнее, что оно есть первичная внутренняя основа самого "я есмь".
Понимание бытия, руководимое восприятием этого истинного существа феномена "мы", встречается в некоторых мотивах античной мысли (учение Гераклита о внутренней сопринадлежности и взаимосвязанности сознаний через причастие их общему, пронизывающему их "логосу", учение стоиков о космосе как "государстве богов и людей", Плотиново сравнение людей с листьями дерева, извне разобщенными, извнутри же - через посредство ветвей общего ствола - питаемых и оживляемых общим соком, идущим из корней); на этом же понимании бытия основано христианское, идущее от ап. Павла, мистическое учение о Церкви как о живом теле, внутренне сопринадлежащие члены которого отдельные люди - образуют нераздельное единство, объемлющее и пронизывающее всю духовную жизньxcii. Напротив, новой философии это исконное восприятие бытия осталось, в общем, по-видимому, чуждым. И все же лишь через посредство интеллектуального осознания откровения реальности в бытии "мы" - лишь в форме, которую мы могли бы назвать социоморфизмом, - возможна истинная онтология. Мы различали выше между самооткровением реальности самой себе в лице непосредственного самобытия - и совершающимся извне, направленным на другого - именно на "меня" - откровением "ты". В бытии "мы" мы имеем превосходящий обе эти формы и еще более первичный род откровения: в опыте "мы" направленное на меня откровение "ты" сливается, спаивается с самооткровением моего собственного бытия в первичное единство внешнего и внутреннего бытия, которое так открывается "мне", что это откровение есть тем самым самооткровение внутренней основы моего собственного бытия. В откровении "мы" нам дан радостный и укрепляющий нас опыт внутренней сопринадлежности и однородности "внутреннего" и "внешнего" бытия, опыт интимного сродства моего внутреннего самобытия с окружающим меня бытием внешним, опыт внутреннего приюта души в родном доме. Отсюда - святость, умилительность, неизбывная глубина чувства родины, семьи, дружбы, вероисповедного единства. В лице "мы" реальность открывается как царство духов, и притом через внутреннее самооткровение самой себе. Сами онтологические категории "внутри" и "вне" здесь, в сущности, - как уже было сказано - преодолены в высшем единстве. Другими словами: единство раздельности и взаимопроникновения, образующее трансрациональную сущность реальности как "непостижимого по существу", дано впервые лишь здесь в форме самооткровения, т.е. в качестве истинного, безусловно первичного, самоочевидного единства, не допускающего и не требующего никакого дальнейшего анализа.
Ясно, что адекватная своему предмету социальная философия может быть построена лишь на интеллектуальном осознании, на умственном уловлении этого первичного образа бытия как "мы". Но эта задача лежит уже за пределами предмета нашего размышленияxciii. Мы можем здесь лишь вкратце наметить некоторые общие мысли, тесно соприкасающиеся о нашей основной темой и могущие еще пояснить ее.
Если бытие "мы" есть как бы не что иное, как внутренняя сторона отношения "я-ты", то вместе с тем оно все же есть, как уже было указано, и само по себе особый род бытия. Это конкретно сказывается в том, что бытие "мы" может парадоксальным образом как бы отрываться или отчуждаться от глубин нашего самобытия и как бы извне предстоять нам - именно поскольку я все же могу мысленно и даже в живом опыте отделять мое непосредственное самобытие в качестве обособленной сферы моей "внутренней жизни" от сферы бытия "мы". Тогда я имею опыт, что "я" стою в отношении не только к "ты", но и к "мы" как таковому. Моя жизнь как бы внутренне разделена на две части: на обособленную, одинокую жизнь "я" как такового, на интимную, непроницаемую для другого тайну моей внутренней жизни как единственной, неповторимой личности и на то как бы социально-оформленное "я", которое есть член единства "мы". Даже там, где дело идет о чистом отношении "я-ты", т.е. о свободном общении двух человеческих существ, при известной длительности и прочности отношения возникает еще нечто третье: целое, состоящее из "я" и "ты", которое как будто обладает неким бытием для себя, наряду с двумя единичными человеческими существами, входящими в его состав. Мы говорим о начале, длительности и конце "брака" или "дружбы", о связи, соединяющей в их лице два человеческих существа. Мы сознаем наши обязанности не только в отношении другого живого соучастника отношения, но и в отношении самой связи как целого; и нередко прочность отношения определена нашим вниманием к ценности именно этого целого, самой связи как таковой. Еще яснее и эффективнее единство "мы" и отношение к нему нашего "я" выступает там, где отношение "я-ты" объемлет не двух, а трех или еще большее число лиц, - т.е. где "ты" дано во множественном числе, как "вы", Tres faciunt collegiumxciv. В самом деле, где мне противостоят по крайней мере два "ты" - сами связанные между собой отношением "я-ты", - там я стою не только в отношении к каждому из них как к единичному существу, но и в отношении к самой объединяющей их связи, к их двуединству, к бытию "мы" их обоих. Всякое "вы" есть отчудившаяся от меня, извне мне предстоящая часть "мы". Единство "мы" живет здесь, следовательно, не только в отношении "я-ты", есть не только само это отношение, взятое как целое, так что я мог бы сознавать себя только находящимся внутри его, по и выступает мне навстречу как что-то внешнее мне и требует от меня отношения к нему самому. А где отношение объемлет многих людей - напр., в лице "союза", "полка" и т.д. и, в особенности, где целое вообще не создается, не основывается отдельными людьми, а существует искони, так что я уже рождаюсь в нем - рождаюсь принадлежащим к нему - напр., в лице "народа" или "государства", - там отношение "я-ты" как отношение к отдельным людям уже совершенно отступает на задний план перед отношением к самой "группе", к самому "коллективу" как к единству участвующих в нем людей. Здесь существенно уже не то, что я - один из "многих", а только то, что я принадлежу к самому единству. Лишь косвенно и производно - именно через посредство целого как такового - я стою здесь в отношении к отдельным "ты"; в прямом и непосредственном отношении я стою только к целому, к живущей и действующей во всех членах вместе, как единство, духовной атмосфере, к "esprit de corps" - коротко говоря, к выступающему здесь живому и как бы осязаемо-конкретному "мы" как таковому.
Это объективирование "мы" - в лице которого мы имеем дело отнюдь не "с иллюзией", а с совершенно реальным явлением (реальность его может отрицать только тот, кто в "номиналистическом" или материалистическом предубеждении заранее отождествляет реальность с конкретным, зрительно и осязательно данным бытием единичных существ) - свидетельствует о том, что, хотя "мы-бытие" есть внутренняя основа моего "я-бытия", этим не только не исключается, но, напротив, всегда и полагается некое напряжение и противоборство между этой основой и бытием "я" как чисто "внутренним самобытием". Бытие "мы" имеет как бы неудержимую тенденцию отчуждаться от меня, врастать в предметный мир, выступать мне навстречу как внешняя, сама по себе сущая реальность - и извне определять меня и овладевать мною. И при этом дело идет опять-таки совсем не о внешней, телесной реальности отдельных людей, входящих в состав "общества", а о невидимом, бестелесном единстве "мы", которое охватывает и захватывает нас как сверхвременное единство, не приуроченное ни к какой отдельной конкретной человеческой жизни. Когда мы ощущаем огромное могущество закона, государственного порядка или государственной власти, общественного мнения, господствующих нравов и т.п., их властвование над всей нашей жизнью - то мы стоим перед мистической реальностью, действующей на нас как реальное существо предметного мира, перед реальностью, которая может разрушить нашу жизнь, как огромный камень, падающий нам на голову, или которая стесняет нашу жизнь, как непроницаемые каменные стены темницы. Мистический характер этой реальности совершенно независим от ее религиозно-этической оценки, а наличествует просто как факт, навязывающийся нам со всей необходимостью и неустранимостью фактического данного. Все равно, усматриваем ли мы вместе с Гегелем в государстве "земного бога"xcv или в ужасе отталкиваемся от него вместе с Ницше, как от "хладнейшего из всех холодных чудовищ" (мы увидим тотчас же ниже, что обе эти установки содержат в себе долю истины), - мистическое в нем, именно то обстоятельство, что в его лице незримое, нематериальное и вместе с тем безличное нечто властвует над нашей судьбой со всей мощью огромной предметной реальности, - остается в силе, просто как факт, не допускающий отрицания.
"Мы" выступает здесь по образцу некого "оно" - по аналогии с безличным "оно", которое образует основу и первоисточник предметного бытия. И это есть больше, чем простая аналогия. Если "мы" выступает здесь в такой форме, то лишь потому, что оно происходит из уяснившегося нам выше (в гл. V) "оно" непосредственного самобытия и в своем обнаружении в бытии "мы" как бы сгущается до предметности. Социальный и исторический элемент есть космическое начало в составе человеческой жизни; оно обладает поэтому для человека всей жуткостью и иррациональностью и присущей космическому бытию; ему присуще все равнодушие и бессердечие природы. В его лице обнаруживается, что мы не только находимся, существуем в "мире", но и сами принадлежим к "миру", именно на тот лад, что "мир" живет внутри нас самих и, прорастая из нас во-вне, со всей мощью космического начала действует на нас, именно на наше самобытие, поскольку последнее есть наша "личная жизнь", и властвует над ним.
Но было бы совершенно односторонне рассматривать "мы" в его сгущении в "оно" только как "темную" силу чистой иррациональности. Подобно предметности во внешнем мире, в природе, опредмеченное "мы" есть единство рациональности и иррациональности и потому само не чисто иррационально, а трансрационально. Бытие "мы" не есть элементарно-космическое, стихийное единство жизни, а есть вместе с тем рациональное единство совместного порядка и совместной цели жизни. Огромному могуществу "мы" в его форме как "оно" мы в максимальной степени и как бы безысходно подчинены именно там, где оно не просто властвует над нами как темная безличная сила, как слепая сила природы, в анархическом его проявлении - напр., в явлении "мятежа", подобном урагану, а где оно в лице закона и действий государственной власти правит нами как сознательный человеческий умысел. Норма закона или государственного предписания - в качестве общего в должном - есть то, что в социальной жизни соответствует закону природы - в конечном счете власти абстрактной определенности, которая одна лишь конституирует бытие в качестве предметного бытия.
Несмотря на всю жуткость этого опредмеченного "мы", оно имеет совершенно определенную целесообразную функцию: оно есть как бы необходимая кора или скорлупа (затвердевшая, как бы кристаллизовавшаяся именно в силу момента рациональной общности), которою окружает себя живая исконная глубина бытия "мы", чтобы охранить и укрепить свою внутреннюю действенность и значимость как живой основы всей нашей личной жизни. Между этим внутренним ядром "мы-бытия" в его необходимой для нашей жизни живой метафизической глубинности и этой его отчужденной, опредмеченной, внешней корой или скорлупой существует нераздельная связь, но и постоянное противоборство. Живая святыня народа или родины неосуществима без ее охраны холодной, безлично-суровой твердостью государства, живая святыня церкви - без церковной дисциплины, церковного права и церковной власти, и даже в союзе семьи или дружеского кружка нельзя обойтись без порядка, дисциплины общих норм. Святая и глубочайшая тайна "мы" есть - как и тайна "я-ты" - тайна любви. Но благодатное таинство любви охраняет себя в мире и осуществляет себя в нем через посредство холодного, разумного порядка, хотя внутреннее существо и внешний облик и находятся в состоянии имманентного противоборства. В этом смысле и бытие "мы" подчинено общему онтологическому принципу антиномистического монодуализма - совпадения противоположного. Дело онтологически обоснованной политической философии - найти наиболее подходящую при данных конкретных (культурно-исторических, социальных, психологических и т.п. ) условиях форму, которой могло бы быть в максимальной мере обеспечено здоровое - но всегда, впрочем, неустойчивое равновесие между этими двумя элементами или сторонами бытия "мы". Здесь может быть намечен в этом отношении лишь общий принцип: это равновесие лежит во всяком случае по ту сторону как чистого социального рационализма безграничной рационализации и, тем самым, опредмечения, как бы овеществления социальной жизни, - так и универсального, анархического по своей природе романтического иррационализма. Ибо существо бытия "мы", как и всякой вообще реальности, есть именно непостижимое в качестве трансрационального; оно поэтому выходит за пределы всякой чистой рациональности и иррациональности и обладает всей антиномистической полнотой и конкретностью того, что мы разумеем под "трансрациональным"xcvi.
При анализе бытия "мы" мы уже натолкнулись на то обстоятельство, что в его лице как бы уже преодолена сама противоположность между "внешним" и "внутренним". Трансцендирование "во-вне", в направлении "ты", оказалось в нем вместе с тем трансцендированием "во-внутрь", в исконную глубину и почву самого непосредственного самобытия. Поэтому истинное трансцендентально-метафизическое существо отношения "я-ты" может быть, собственно говоря, постигнуто лишь в связи с уяснением другой формы трансцендирования - трансцендирования вовнутрь. К нему мы теперь и должны обратиться.
Глава VII. ТРАНСЦЕНДИРОВАНИЕ ВО-ВНУТРЬ: ДУХОВНОЕ БЫТИЕ
1. Трансцендирование во-внутрь
Мы видели, что непосредственное самобытие в своей субъективности, в своей потребности в пополнении и упрочении трансцендирует во-вне, именно в направлении "ты", и впервые находит свое завершение в этом трансцендировании. Однако опыт учит, что трансцендирование непосредственного самобытия - вытекающее из самого его существа стремление найти себе основу, прочный фундамент в чем-то "ином" - этим не исчерпывается. Для непосредственного самобытия не менее существенно и необходимо, чем трансцендирование во-вне - в отношение "я-ты" и в бытие "мы", трансцендирование в направлении "во-внутрь" или вглубь, в силу которого оно достигает области "духа" или "духовного бытия" и пускает в нем корни.
Прежде чем заняться уяснением возможности этого последнего трансцендирования и подлинного существа того, что им достигается, поставим сначала вопрос: почему непосредственное самобытие или, пользуясь обычным словом, "душа", собственно, не может удовлетвориться трансцендированием к "ты", осуществлением себя в общении? Мы видели ведь, что по крайней мере в положительном, основанном на "симпатии" отношении "я-ты" и в особенности в потенцированном трансцендировании в подлинной "любви" "я" имеет успокоительный и отрадный опыт нахождения своей родины, самой стихии своего бытия в "другом", т.е. находит вне себя почву для себя. Почему же это ему недостаточно для осуществления его стремления к преодолению его субъективности?
Первый и ближайший ответ на это заключается в том, что, как мы видели, не существует конкретного отношения "я-ты", которое наряду с моментом "родного", нахождения себя в "другом", не содержало бы в себе и противоположного момента "чуждого", "жуткого", инородного и враждебного в "ты". Капля горького разочарования содержится в самом интимном и осчастливливающем отношении "я-ты"; даже самое глубокое "двоечество", если в нем и преодолевается тягостное одиночество непосредственного самобытия - как оно, собственно, в известной мере преодолевается во всяком, даже самом беглом и поверхностном общении, - оставляет все-таки непреодоленным некоторый осадок несказанного, невыразимого, лишь себе самому молчаливо открывающегося одиночества. Одиночество моего непосредственного самобытия, поскольку оно есть не что иное, как выражение его неповторимого своеобразия, его абсолютной единственности, принадлежит ведь, как мы уже видели, к самому его существу. В этом смысле и самая интимная любовь даже не имеет права пытаться проникнуть в это одиночество, вторгнуться в него и его преодолеть через его уничтожение, ибо это значило бы разрушить самое внутреннее бытие любимого; она должна, напротив, быть - как где-то тонко замечает Р.М.Рильке - нежным бережением одиночества любимого человека. И все же это, так ревниво замыкающееся и извне не преодолимое одиночество должно быть как-то преодолено, чтобы непосредственное самобытие не растратило и не исчерпало себя в пустой, призрачной субъективности.
Но если вдуматься глубже, легко увидеть, что неудовлетворительность чистого трансцендирования вовне имеет еще другое, более глубокое и общее основание. Никакая субъективность вообще - а значит, и никакая субъективность "другого", "ты", которая как бы извне выступает мне навстречу в облике объективной реальности, - не может как таковая избавить, спасти меня от моей собственной субъективности. Поэтому, поскольку речь идет об отношении "я-ты" в его чистом существе, отличном от всех иных родов бытия, т.е. о встрече, сопринадлежности, связи меня с другой субъективностью, оно, правда, расширяет круг субъективности, но не выводит меня за ее пределы. Бытие вместе с "ты" как с другой субъективностью - даже если отвлечься от неизбежных трений, сопровождающих такую связь или совместность двоих, - выводит меня в известном смысле за пределы моего субъективного бытия, дарует мне опыт, что форма бытия "я есмь" не замкнута, а имеет по существу необходимый коррелят в "ты еси" - в субъективности, данной и не как бы в облике объективной внешней реальности, - но не осуществляет необходимой мне укорененности моей субъективности в некой объективности - в реальности, которая в силу своей актуальности имеет собственную имманентную значимость и может быть для меня незыблемо-прочной почвой. Так, событие с "другими" в форме, напр., "приятельского" или "товарищеского" общения есть по существу безнадежная попытка избегнуть неудовлетворительности, лежащей в основе моей ограниченности, просто через забвение ее, через временную потерю самого себя в лишь мнимом дополнении и укреплении себя динамически-жизненными излучениями чужих субъективностей. Правда, в противоположность этому то эминентное отношение "я-ты", которое мы имеем в лице любви, - подлинное трансцендирование к реальности "другого" - означает, как мы видели, чудо подлинного выхождения за пределы моей субъективности. Но к ее существу принадлежит именно то, что в нем "ты" воспринимается уже не как чистая, лишь "другая", однородная мне субъективность, а как подлинная реальность, имеющая имманентную собственную ценность и значимость, т.е. что "ты" открывается и переживается уже как нечто транссубъективное. Но в таком случае это значит, что здесь уже совершается - в направлении "ты" и при посредстве трансцендирования к "ты" - другое трансцендирование - трансцендирование совершенно иного рода, именно выхождение за пределы субъективности вообще. Такое трансцендирование по существу уже совпадает с тем, которое и составляет предмет нашего теперешнего размышления - с трансцендированием во-внутрь; только искомое "внутреннее" отыскивается при этом во-вне - именно во внутренней глубине "другого" как любимого. Правда, при этом легко впасть в заблуждение - именно смешать чистую субъективность - т.е. по существу несовершенное, произвольное, чисто потенциальное, само нуждающееся в завершении и пополнении, - в составе "ты" с искомым подлинно значимым внутренним бытием как незыблемой почвой, объективности; это заблуждение и образует существо "увлечения человеком", романтической "влюбленности" и может быть уподоблено короткому замыканию тока на его пути "во-внутрь", в почву. Этим заблуждением, однако, не затрагивается истинное существо любви, состоящее в живом достижении, усмотрении и признании полноценной реальности в глубине "другого"; и в любви именно и совершается, как уже сказано, нахождение искомой внутренней объективности - трансцендирование во-внутрь в составе "ты" и через посредство "ты". Это, быть может, есть вообще легчайший и самый естественный путь, на котором нам удается это трансцендирование во-внутрь или на котором оно по крайней мере легче всего осознается. Дело в том, что так как искомое здесь внутреннее бытие не есть что-либо, принадлежащее к моей субъективности, к моему отрешенному самобытию, а есть по существу нечто объективное, значимое само по себе, т.е. общее всем и значимое для всех, то нет ничего удивительного в том, что оно может быть найдено в трансцендировании к "ты", т.е. на пути во-вне - более того, что именно на этом пути оно легче всего доступно. Ведь не надо забывать, что символы "внутри" и "во-вне" не должны здесь браться в их буквальном, т.е. пространственном смысле, в котором они означают два противоположных направления. Или если остаться при пространственных аналогиях, то мы можем сказать, что легчайший и вернейший путь "вглубь" может быть по меньшей мере столь же естественно найден через другое, внешнее мне непосредственное самобытие, чем через прямое углубление в самого себя, подобно тому, как может оказаться легче отыскать подпочвенную воду, роя землю на участке соседа, чем на моем собственном участке. И эта аналогия в нашем случае еще недостаточна, потому что сам переход - в лице любви - во внутреннее "достояние" соседа есть уже "трансцендирование", уже выход за пределы моей субъективности - т.е. как бы уже начало перехода с "поверхности" моего бытия в какую-то глубину. Вот почему самый естественный путь к трансцендированию во-внутрь или вглубь есть путь подлинного трансцендирования во-вне в лице любви: "прямая линия" есть, правда, "кратчайшее расстояние" между двумя точками, но далеко не всегда, как известно, скорейший и легчайший путь до определенной точки. Таким образом, путь "во вне" может здесь быть и путем "во-внутрь" или "в глубину" и в известной мере даже всегда уже есть таковой: ибо единственно истинное, адекватное, актуальное отношение к "ты" состоит именно в том, что мы улавливаем в его составе транссубъективную глубину реальности. И столь же очевидно - мы уже видели это, - что опыт бытия "мы" - именно в метафизическом аспекте этого бытия - есть уже некоторого рода выхождение за пределы чистой субъективности, проникновение в более глубокий слой или род бытия.
Это, однако, не мешает нам мысленно различать эти два пути или эти две формы трансцендирования. И теперь мы стоим перед вопросом: как вообще возможно трансцендирование "во-внутрь" и что, собственно, означает искомое здесь "внутри" или искомая "глубь"?
Вопрос о возможности такого трасцендирования, собственно говоря, сам по себе излишен, иначе говоря - ложно поставлен; ибо здесь мы стоим перед неким первичным самоочевидным соотношением, которое не нуждается в каком-либо "объяснении", а требует только чистого его описания. Но этот вопрос приобретает смысл ввиду распространенного обычного воззрения, искажающего истинное соотношение, - именно ввиду представления о внутренней замкнутости "души". Натуралистическое воззрение, к которому, как мы уже говорили, склонна всякая предметно-познавательная установка, представляет себе душу как-то находящейся внутри тела, т.е. замкнутой последним; поскольку "душа" имеет отношение к чему-либо иному, чем она сама, она нуждается для этого в особых "отверстиях", которые, однако, фактически даны ей лишь в виде "органов чувств", т.е. лишь в направлении во-вне. Всякая душа как бы обречена находиться взаперти в чем-то подобном "камере одиночного заключения", и эта камера имеет "окна", выходящие наружу, во-вне; внутри же, в нашем внутреннем бытии, все мы - как бы тюремные заключенные, которым не остается ничего иного, как жить и мечтать в своей отрешенной, одинокой, замкнутой в себе душевной жизниxcvii.
Вряд ли нужно указывать на то, что как познание - познавательная интенция, которая по существу есть трансцендирование через мышление, - так и трансцендирование в отношении "я-ты" уже сами опровергают это воззрение; ибо обе эти формы трансцендирования имеют нечувственный характер. Да и, вообще говоря, ориентирование по приведенной схеме может привести лишь к абсолютному скептицизму и субъективизму. Мы имеем здесь дело с предвзятым мнением, которое вообще, как мы это видели в своем месте, неадекватно общему существу непосредственного самобытия. Непосредственное самобытие - то, что называется "внутренним бытием", - рассматриваемое чисто описательно-феноменологически - уже само по себе есть нечто потенциально безграничное, некая потенциально бесконечная вселенная. "Пределов души ты не найдешь нигде, обходив и все ее пути, так глубока ее основа", - справедливо говорит древний мудрец Гераклитxcviii. Эта потенциальная бесконечность непосредственного самобытия как такового уже сама по себе противоречит грубому образу "души", запертой в узкой келье или камере одиночного заключения. Но это, конечно, еще не препятствовало бы тому, что непосредственное самобытие могло бы быть "замкнутым" в том смысле, что оно не имело бы возможности выйти за пределы своего собственного качественного существа или присущего ему рода бытия.
Но это предположение замкнутости "души" в себе самой опровергается тем первичным и самоочевидным фактом, что непосредственное самобытие неотделимо от откровения в нем и через него "иного" - того, что не принадлежит к нему самому. На этом первичном самооткровении реальности как таковой в непосредственном самобытии покоится, как было указано, в конечном счете всякое вообще познание - как идеальное "обладание" реальностью в предметной интенции, "предстояние" нам предметного бытия, так и, в более специфическом смысле, явление "ты" и отношение "я-ты". Таким образом, надо признать основоположным и притом первично самоочевидным фактом, что реальность как таковая, во всей своей полноте и широте, как бы проступает в непосредственном бытии - другими словами, что "душа" и в направлении "во-внутрь" или "вглубь" именно не заперта, а напротив, открыта. "Душа" не только в себе самой, в своей собственной стихии, т.е. в своей субъективности безгранична и потенциально бесконечна, но ее бесконечность вместе с тем такова, что в своем глубинном слое душа, как бы выходя за пределы самой себя, соприкасается с чем-то иным, чем она сама, или что это "иное" проникает в нее и тем открывает себя ей. В этом и заключается трансцендирование во-внутрь. Вопрос о "возможности" этого трансцендирования, как указано, собственно беспредметен перед лицом этого первично самоочевидного соотношения. Это соотношение самоочевидно в эминентном смысле этого слова, т.е. в смысле "безвопросности" (ср. соответствующие указания в первой части нашего размышления). Единственное, что остается здесь уяснить, есть именно упомянутый выше второй вопрос: что, собственно, означает здесь "внутри" или "глубь"? В чем заключается своеобразие данной формы трансцендирования, которую мы имеем здесь в виду, в отличие от ранее рассмотренных нами форм трансцендирования?
Реальное трансцендирование, некоторого рода вложение себя непосредственного самобытия в нечто иное, внешнее отношении его, или воспринимание в себя этого иного - в отличие от идеального трансцендирования в познавательной интенции - возможно, как уже было указано, лишь в отношении реальности, которая как-то по своему существу внутренне сродна непосредственному самобытию. И вот, наряду с реальностью как всеединством которая имеет с непосредственным самобытием то общее, что она есть именно реальность, т.е. непостижимое в себе, - и наряду с "ты", которое есть именно другая вторая субъективность - субъективность "другого" или реальность в форме "второй", извне нам встречающейся субъективности, - есть еще третья форма, в которой нам является и становится доступным нечто нам по существу сродное, что, однако, не есть "я сам", не есть мое непосредственное самобытие. Это есть жизнь или живое, которое, однако, вместе с тем есть объективность, объективное бытие. "Объективность" означает здесь отнюдь не предметность, и актуальную реальность в противоположность потенциальности бытие и значимость в себе и по себе, завершенное, покоящееся, прочное и действующее именно в качестве такого - в противоположность незавершенному, беспокойному, стремящемуся, лишь потенциальному - в непосредственном самобытии. Это и есть то, что мы переживаем как "дух" или "духовную реальность" и без чего по существу не может обойтись наше субъективное непосредственное самобытие.
Трансцендирование к этой реальности - или ее откровение нам - не должно рассматриваться как особый процесс, который присоединялся бы к замкнутому в остальных отношениях, пребывающему в себе душевному бытию. Если это трансцендирование часто - для типичного, позитивистически настроенного человека даже обычно - и остается неосознанным, если многие люди по опыту своего самосознания и не имеют ни малейшего понятия о духовном бытии, то не в порядке осознания, а в порядке бытия - трансцендирование к духовному бытию, откровение духовного бытия принадлежит все же к самому существу непосредственного самобытия; и то изолированное от момента духовности рассмотрение последнего, которым мы были заняты доселе, основано было лишь на абстрагировании от этой связи. Точнее говоря, мы должны и здесь, в согласии с общим принципом трансцендентального мышления, высказать положение: "душа" есть по существу и потому всегда и нечто иное, чем то, что она есть по своему отрешенному внутреннему, логически определимому составу. В своей подлинной глубине, т.е. в своем истинном существе, душа сама есть то, что ей открывается за ее собственными пределами. Поскольку непосредственное самобытие сознает себя субъективностью, т.е. чем-то по существу незавершенным, беспочвенным, шатким, стремящимся, потенциальным, т.е. произвольным и необоснованным или безосновным, - это сознание уже само в себе содержит направленность на объективность, - на то, что обосновывает, фундирует душевное бытие, дарует ему впервые истинное, укорененное в почве, осмысленное бытие. В связующей, трансцендирующей силе "не" - в сознании собственной ограниченности и недостаточности - уже само собой непосредственно заключено отношение к иному, обладание иным. Если бл. Авустин высказывает в отношении искания Бога глубокую мысль, что мы совсем не могли бы искать его, если бы в каком-то смысле его уже не имели, то тоже самое применимо и к отношению непосредственного самобытия, как субъективности, к объективности духа: само сознание субъективности - т.е. само чувство, что "нам" в нашем чисто душевном бытии недостает объективности, - уже есть потенциальное обладание этой объективностью, ее откровение, положительное отношение к ней.
2. Дух как осмысляющее основание
В силу вышесказанного нам уясняется точный смысл того, что мы разумеем здесь под словом "внутри" или "глубина" Трансцендирование во-внутрь, вглубь есть трансцендирование к той основе или почве, через отношение к которой непосредственное самобытие обретает недостающую ему как таковому объективность. Непосредственное самобытие, обращаясь на себя самое, т.е. во-внутрь и усматривая свое собственное существо, имеет горькое, не удовлетворяющее его сознание своей субъективности, своей беспочвенности, неустойчивости и неподлинности своего бытия; но именно в этом своем самосознании оно улавливает свои корни, указующие на почву, в которой они стремятся укрепиться. Тем самым непосредственному самобытию "извнутри" (в разъясненном смысле) открывается новая реальность, которая хотя и находится в самой интимной близи к нему, но вместе с тем выступает как потенция, властвующая над ним, и тем удостоверяет свою трансцендентность. Интимность отношения при этом так глубока, что непосредственное бытие, вступая в связь с бытием духовным, само уподобляется последнему и сливается с ним, так что оно имеет себя само как духовное бытие.
И непосредственное самобытие не есть бытие-в-себе, не есть обособленная, замкнутая в себе область бытия; конкретно оно может существовать, лишь примыкая, прислоняясь к силам иного рода, к области бытия, уже выходящего за пределы чисто человеческого, "субъективного" бытия; и, как уже сказано, прислоняясь к этим силам, оно проникается ими, вбирает их в себя. Изолированное непосредственное самобытие не только в том смысле есть конкретно не существующая абстракция, что оно всегда переливается за свои края в отношении "я-ты", но и в том смысле, что оно всегда укоренено в неком высшем - или более глубинном - бытии и им питается.
Выше, в гл. V, мы должны были в противоположность обычному воззрению подчеркнуть, что душевная жизнь, в качестве непосредственного самобытия, есть целый особый мир и в этом смысле непосредственно очевидная реальность. Но мы вместе с тем должны были отметить и ту ее сторону, в силу которой душевная жизнь, в качестве потенциальности и субъективности, все же не есть подлинная, именно полноценная реальность, а есть некая "призрачная реальность" - правда, не в смысле "иллюзии", чего-то вообще не существующего, а именно в смысле некой лишь витающей или порхающей, беспочвенной, внутренне недостаточной, ущербленной реальности. И вот истинную, полноценную реальность непосредственное самобытие обретает, лишь поскольку оно пускает корни в почву иного бытия, чем оно само, - в почву духовного бытия. Мы можем сказать, что духовное бытие в самом общем его смысле есть основание и корень реальности непосредственного самобытия. Где мы ясно осознаем наше непосредственное самобытие как некую глубокую, прочную, почвенную, как бы массивную реальность, как подлинное "внутреннее бытие", где мы имеем ясное откровение нашей собственной "души" - что в такой непререкаемой ясности бывает, в сущности, довольно редко и есть само некое исключительное по напряженности и ясности состояние нашего самосознания там душевное бытие дано нам уже не в его отрешенности, а, напротив, именно в его укорененности в почве духовного бытия, в его слитности с последним и пронизанности им. Наряду с отрешенным непосредственным самобытием, которое, как мы видели, состоит в бытии-для-себя, в самооткровении себе самому, непосредственное самобытие есть вместе с тем медиум, среда для истинного откровения, именно для откровения - через него и для него - духовного бытия; и лишь в свете этого откровения непосредственное самобытие подлинно осознает свою собственную реальность именно как реальность.
Духовное бытие есть, таким образом, повторяем, основа, в которой душевное бытие так укоренено или так стремится укорениться, что оно в силу этого обретает подлинную реальность. Но в этой формулировке мы имеем непосредственно лишь образ, заимствованный из пространственного бытия и требующий дальнейшего уяснения. В гл. II мы коснулись проблемы "обоснованности" знания и, тем самым, бытия. Обоснованность бытия в обычном - теоретическом и онтологическом - смысле обеспечена так наз. "законом" точнее - "принципом достаточного основания". Всякое мыслимое содержание тогда "оправдано" или "обосновано", т.е. усмотрено как сущее, как содержание самого бытия, когда мы определим его необходимую связь с другим содержанием, которое мы заранее мыслим "истинным", т.е. сущим. Через эту связь данное содержание находит свое место в бытии как целом, во всеединстве сущего (которое, как мы видели, есть металогическое единство). Таков обычный категориальный смысл того, что мы называем "основанием". Уже заранее ясно, что, когда мы теперь говорим о духовном бытии как "основе" или "основании" реальности душевного бытия, мы подразумеваем под "основанием" что-то иное, чем то "основание", которое "обосновывает:" познание в силу того, что оно дарует мыслимому содержанию значимость предметного бытия, свидетельствует об его принадлежности к предметному бытию. Непосредственное самобытие не есть "мыслимое содержание" и не нуждается в том, чтобы быть возведенным в ранг содержания предметного бытия (последнее, напротив, противоречило бы самому его существу); оно само с непосредственной самоочевидностью свидетельствует о себе как об особой реальности - открывается нам (или самому себе) как особая форма бытия (именно форма "я есмь") - вспомним опять августино-декартовское усмотрение очевидности бытия в лице "я есмь". И все не заслуживает внимания и, по-видимому, свидетельствует о какой-то подлинной связи та аналогия, что здесь, как и там, мы говорим об "основе" или "основании" (по-немецки: "Grund" = "почва"), понимая под этим некий момент, который "обосновывает" явление, т.е. дарует ему подлинную реальность; и не случайно также Лейбниц, творец "принципа достаточного основания", употреблял это слово "основание" не только в его общем, логическом смысле, но вместе с тем и в ином, именно телеологическом смысле. Понятие "основания" имеет, очевидно, два различных и все же тесно связанных между собой значения; и различие это определено, очевидно, тем, что идея "подлинной реальности" может употребляться в двух различных смыслах.
Краткое отступление может уяснить нам это - и, тем самым, второй, более глубокий смысл понятия "основания". Не удивительно ли, что вопрос об "основании" - "вопрос "почему?" - может быть поставлен, т.е. сохраняет смысл, и в отношении самой реальности как таковой, т.е. в отношении всеобъемлющего единства всего сущего". Стоя перед лицом самого бытия даже во всей его целостности мы имеем перед собой нечто, что представляется нам каким-то слепым, грубым, "непонятным" фактом. И в отношении этого, хотя бы и всеобъемлющего и первичного, факта наш дух в своем беспокойстве, в своей неудовлетворенности может и должен еще ставить вопрос: почему, собственно, он есть? как можно его "объяснить"? Почему, собственно, есть вообще все, или само бытие, или - что то же - почему вообще есть что-либо? Очевидно, этот вопрос не имеет никакого смысла, поскольку он содержит искание опять-таки реального (или - что то же - теоретически-познавательного) основания, ибо все реальное уже входит в состав бытия и реальное основание именно и заключается в принадлежности к бытию, в обладании местом в составе бытия, так что было бы противоречиво и нелепо еще искать "основания" самого бытия. И позитивисты всех видов и толков с торжествующей усмешкой не перестают указывать на внутреннюю бессмысленность метафизического стремления "понять" само бытие как таковое, усмотреть его "основание" или "смысл". И все же, вопреки этому дешевому торжеству умов, ослепленных одной лишь теоретически-предметной установкой сознания, вопрос сохраняет смысл и мы не можем воспрепятствовать тому, чтобы он не подымался из глубины нашей души и не тревожил нас. Почему или зачем все это есть? Жизнь, зачем ты мне дана?"xcix Очевидно, следовательно, что возможно еще иное "почему", вопрос об ином "основании", кроме основания реального, которое сводится просто к усмотрению места в бытии. Назовем пока это искомое другое основание "идеальным". Мы сразу же понимаем, о чем идет речь. Это есть вопрос о праве и смысле. "Понять" реальность в истинном, последнем смысле этого слова значит не просто покорно констатировать ее слепую, чисто фактическую необходимость, не просто увидать: "так оно есть на самом деле", а значит усмотреть ее идеальную, осмысленную необходимость. Если мы стоим перед событием, которое кажется нам бессмысленным, которое противоречит внутреннему существу нашей собственной реальности, напр. перед внезапной смертью от несчастного случая молодого любимого существа, то мы ставим себе вопрос: как, собственно, что-либо подобное могло вообще случиться? У Достоевского Иван Карамазов, ищущий смысла бытия и потрясенный бессмысленностью фактического порядка вещей, говорит: "Я не могу ничего понять - я и не хочу ничего понять; чтобы понимать, я должен был бы оставить факты, а я хочу остаться при факте"c. "Идеальное" основание, усмотрение которого давало бы нам "понимание", сознается здесь стоящим в противоречии с чистым реальным или познавательным основанием. И в этом же смысле Лев Толстой как-то сказал о смертной казни, которую он сознавал как нечто абсолютно непонятное и в этом смысле "невозможное": "Смертная казнь принадлежит к числу тех явлений, действительность которых совсем не убеждает меня в их возможности".
Вопрос об основании в этом смысле никогда не может касаться предметного мира как такового, поскольку мы берем его изолированно, именно как нечто утвержденное в самом себе, как бытие-по-себе. Ибо к самому понятию предметного бытия принадлежит признак, что оно есть слепая фактичность. Мы приходим к этому вопросу лишь через посредство нашего непосредственного самобытия, и он касается ближайшим образом лишь последнего. Только наше собственное бытие - или то, что с ним связано, - представляется нам лишь тогда подлинно реальным и - тем самым - "понятным", когда мы сознаем его осмысленным и в этом смысле имеющим "основание".
Но осмысленно лишь то, что в себе самом имеет свою правомочность или ценность, что может быть воспринято как значимое, оправданное само в себе. Ценное само по себе, т.е. безусловно значимое само по себе и из себя, обладает той последней самоочевидностью, той имманентно-внутренней "убедительностью", на которую направлено всякое "почему", "отчего", "зачем" и "для чего". Все фактическое само по себе слепо и темно; оно обладает, правда, "очевидностью" фактичности, но эта очевидность как бы не прозрачна, не видна насквозь, не обосновывает самое себя. То, что "осмысляет" и тем дарует последнюю, подлинную, насквозь прозрачную очевидность, есть, очевидно, лишь момент ценности в смысле того, что "значимо" и "ценно" само по себе, - в отличие от чисто "субъективной ценности" того, что испытывается нами лишь как "желательное", т.е. как возникающее из наших влечений и, тем самым, из нашей субъективности. И в этом смысле лишь момент внутренней, объективной ценности совпадает с истинным, последним основанием первоосновой. И так как лишь самоочевидному присуще достоинство истинной, глубочайшей реальности, перед лицом которой, как перед первым (или последним), наш дух может успокоиться и чувствовать себя удовлетворенным, то осмысляющее основание в этом смысле есть вместе с тем глубочайшее основание реальности. (Этим, кстати сказать, преодолевается то понятие ценности, которое новейшая немецкая, исходящая от Канта философия обычно резко отделяет от бытия и воспринимает как отрешенное царство в себе; в понятии самоценности как последнего основания реальности момент ценности извлекается из своей изолированности и приводится снова в непосредственную связь с реальностью - что одно лишь соответствует традиции "philosophia perennis".)
Общее онтологическое значение этого основоположного соотношения и вытекающее из него новое, более глубокое понятие "реальности" мы можем точнее обозреть лить позднее, в связи с анализом области бытия, открывающейся религиозному сознанию. Здесь достаточно лишь указать, что под самоценным, внутренне значимым, самоочевидным (в смысле внутренней "прозрачности" или убедительности) началом, т.е. под понятием осмысляющего основания, должно пониматься отнюдь не только нравственно ценное. В чем бы ни заключался определяющий признак нравственной ценности в ее отличии от других видов объективной ценности - во всяком случае, нравственная ценность есть только одно из возможных обнаружений ценности как таковой в-себе-значимого, как общей осмысляющей и тем обосновывающей реальность инстанции. И в эстетическом сознании, в переживании красоты, эмпирически данная реальность усматривается нами как осмысленная, значимая сама в себе и - тем самым - как откровение какой-то глубочайшей первоосновы реальности. Но только здесь откровение столь непосредственно, высшая реальность столь имманентно явственна в самом чувственно-данном явлении, что вопрос об основании или, точнее, сама установка вопрошания оказывается излишней, неуместной, - в чем и состоит своеобразие эстетического переживания, эстетического откровения реальности. (О смысле красоты в ее отношении к реальности в самом глубоком смысле последнего понятия нам еще придется говорить в другой связи.) Точно так же всякое творчество вообще - во всех областях, в котором оно может вообще иметь место, - означает прорыв в нашем непосредственном самобытии, в нашей субъективной жизни, трансцендентной, значимой в себе и в этом смысле подлинной реальности. Еще существеннее в нашей связи - поскольку речь идет о духовном бытии как таковом, - что и темные, злые, опасные силы, когда они переживаются именно как трансцендентные силы, под властью которых стоит наше субъективное самобытие, в этом смысле принадлежат к области духовного бытия, т.е. действуют на нас как нечто объективное, т.е. имеющее свою значимость в себе самом, - как нечто, чему мы подчинены не в порядке слепой фактической необходимости, а в порядке идеального подчинения, т.е. как нечто, что вносит в нашу субъективность смысл и тем самым придает ей характер подлинной реальности. В качестве темных сил они, конечно, отнюдь не "самоочевидны", не насквозь прозрачны, не озарены собственным внутренним светом, как все истинно ценное к значимое в себе; но поскольку мы им подчинены, это подчинение обусловлено сознанием той непосредственной внутренней самодовлеющей значимости, с которой они выступают в нас и действуют на нас. Любая темная страсть, выступающая в нас именно как сила высшего, сверхчеловеческого порядка, - в отличие от страсти, переживаемой как чисто субъективное влечение нашего собственного непосредственного бытия, - окружена для нас ореолом высшей, самодовлеющей ценности, не допускающей вопроса об ее смысле и основании, об ее оправдании. "Злой дух" есть именно коварный дух, соблазняющий нас своей "прелестью", обманчивой видимостью своей самодовлеющей ценности. Раз мы ему подпали, мы испытываем наше подчинение ему не просто в форме господства над нами слепой силы, а в форме сознания, что мы "должны", "обязаны" ему следовать в силу его безвопросной самоочевидности и ценности; и в этом подчинении, в этом повиновении ему, в этом послушном, добровольном следовании его зову мы испытываем, несмотря на охватывающее нас при этом чувство жути, напоминающее нам об обманчивости, лживости этой силы, - смысл, реальную основу нашего непосредственного самобытия (хотя бы мы сознавали, что эта основа и реальность такова, что уносит нас в бездну). В этом заключается более глубокий, истинный смысл открытой Сократом связи между "добром" и "истиной", как и между "злом" и "заблуждением". Злые, темные силы обладают именно лишь мнимой, кажущейся, неправомерной самоочевидностью, которой они нас соблазняют, уводят с пути истины; но, поскольку они выступают с таким притязанием, они все не принадлежат к области духа, потому что они переживаются как инстанция, осмысляющая наше непосредственное самобытие и дарующая ему подлинную самозначимую реальность. Духовное бытие может именно раскрываться нам в весьма различных формах своего обнаружения и действия, и всякое понятие его, определенное слишком узко, именно предполагающее определенное качественное его содержание, есть искажение его истинного существа. Дело в том, что духовное бытие - совершенно так же, как мы это видели в отношении "душевного" бытия, т.е. непосредственного самобытия, - есть не качественно, по своему содержанию, определимая область бытия, а лишь особый род или образ, особая модальная форма бытия. Оно есть форма бытия "внутренней объективности" в смысле транссубъективного бытия, усматриваемого через глубины непосредственного самобытия, - форма обнаружения и действия реальности, в которой последняя выступает в качестве осмысляющей, бытийственно актуализирующей инстанции в непосредственном самобытии и властвует над ним своей авторитетностью, своей внутренней "убедительностью" именно в силу того, что по роду своего бытия она превосходит бытие чисто субъективное.
Духовное бытие, будучи не областью, а способом или образом бытия, подобно бытию как таковому - определимо и описуемо, следовательно, лишь в его значении для нас или действии на нас, но не по его содержанию; и именно поэтому оно по существу непостижимо. Встречаясь в нашем опыте с духовным бытием, мы стоим перед каким-то "нечто" не просто в том смысле, что оно есть нечто неизвестное или недостаточно знакомое нам, а в том смысле, что оно по самому своему существу не есть нечто определимое по содержанию, не есть нечто "то" или "иное", а есть простое откровение бытия как такового, во всей изложенной уже нами трансрациональности и непостижимости этого понятия или точнее - во всем усмотренном нами тождестве между тем, что мы разумеем под "бытием" и под "непостижимым по существу". Поэтому, кто имеет хоть малейший опыт реальности духовного бытия, имеет тем самым опыт видения неких бездонных глубин, непроницаемых для логической мысли, - хотя и прозрачно-ясных, самоочевидных именно в этой своей непроницаемости. И духовное бытие, будучи бытием живым, бытием жизни, имеет вместе с тем всю изложенную в гл. II и III трансдефинитность и трансфинитность конкретного, живого, сущего через становление и свободу. Другими словами, кто имеет живой опыт духовного бытия, тот вне всяких отвлеченных умозрений с непосредственной самоочевидностью знает, что бытие не исчерпывается логически определимым предметным своим содержанием, а имеет еще иное измерение вглубь, выходящее за пределы всего логически постижимого и открывающее нам его внутреннюю непостижимость. Опыт трансцендирования во-внутрь, к духовному бытию, еще в большей мере, чем опыт трансцендирования во-вне, к "ты", учит нас благоговейному трепету перед бытием, открывает нам бытие как единство mysterium tremendum и mysterium fascinosum.
3. "Дух" и "душа"
Это предварительное уяснение трансрациональности и непостижимости духовного бытия само еще недостаточно. Мы проникнем глубже в это его существо, если обратимся к более точному рассмотрению тех двух родов или ступеней бытия, которые мы можем теперь коротко обозначить как "дух" и "душа".
С тех пор, как человечество - в зачатке уже в лице Гераклита и в лице примерно современных ему индусской мистики и еврейского религиозного сознания пророков, а с большей ясностью в лице эллинистической и христианской мысли - достигло понятия "духа", усмотрения духовной реальности, - в сущности, еще доселе никому не удалось определить различие между "духом" и "душой," столь ясно и однозначно, чтобы этим установлены были бы точные границы между этими двумя областями. Где, собственно, "кончается" "душа" и начинается область "духа"? Еще другой, тесно связанный с этим вопрос остается неразрешенным: есть ли "дух" нечто, что принадлежит ко мне, к моей собственной внутренней жизни, как имманентная часть последней, или же он есть в отношении меня нечто численно иное, другое т.е. нечто мне трансцендентное? Имею ли я сам "дух" в том смысле, что я сам есмь дух (а не только "душа"), или я имею дух так, что я имею отношение к нему как к внешней в отношении "меня", т.е. моей "души", реальности? Принадлежит ли "дух" ко мне, или он только принадлежит мне наподобие всего другого, чему я могу быть только причастен? Или, быть может, мы должны сказать, что то и другое имеет силу одновременно, что я имею, с одной стороны, начало "духа" как элемент моей душевной жизни и, с другой стороны, через него соприкасаюсь с духовными реальностями, выходящими за пределы моего "я"? Это последнее допущение имеет многое за себя. Я имею опыт духовной реальности прежде всего и ближайшим образом в форме "моей духовной жизни" как наиболее глубокого и существенного элемента моего непосредственного самобытия; но в этом же опыте содержится и сознание моей прикосновенности к превышающим меня духовным реальностям (напр., моего "служения" "истине", "добру", "красоте", "Богу" - моего следования призыву высших сил). Философская мысль идет навстречу этому опыту, устанавливая различие между "субъективным" и "объективным" духом. Однако и это допущение не помогает нам существенно, поскольку та же самая трудность необходимо снова возникает перед нами при определении подлинного различия между этими двумя родами жизни и действия "духа" и подлинного отношения между ними. Эта неопределенность происходит отнюдь не от слабости всего доселешнего философского мышления, и мы отнюдь не имеем честолюбия оказаться в этом отношении более проницательными, чем вся философская мысль человечества до нас. Эта неопределенность лежит, напротив, в самом существе дела, и лишь это одно мы должны здесь показать, пользуясь нашими общими методологическими достижениями.
Прежде всего, действительно не существует однозначной, точно установленной границы между "душой" и "духом"; переход от одного к другому здесь, напротив, непрерывен. Если мы вернемся еще раз к образу "духа" как "почвы", в которой укоренена "душа", то мы должны усмотреть, что эта аналогия в известном смысле "хромает". Для того чтобы этот образ - который сам по себе все-таки приблизительно верно выражает что-то существенное в различии между душой и духом и в их взаимоотношении - сохранял силу, нужно было бы прибавить, что то и другое - "корни" и "почва" - на своей взаимной границе или даже в своих пограничных областях как-то переливаются друг в друга; т.е. что самый глубокий конец корня в каком-то смысле имеет уже характер и свойства "почвы", не переставая быть "корнем", и что "почва" не только питает своими соками "корни", но как-то и сама в них внедряется. Наиболее глубокий, открывающийся нашему самосознанию слой "душевного бытия", т.е. непосредственного самобытия, уже сам "духовен"; и тем самым ближайший нам слой "духа" или дух в его непосредственном действии на "душевное" бытие уже в известном смысле "душеподобен", т.е. переживается как момент или инстанция самого непосредственного самобытия. Придерживаясь определения "духа" как инстанции, придающей душевному бытию в его субъективности и потенциальности полновесную, актуальную реальность, мы должны сказать, что "душа" в направлении "вовнутрь", "вглубь" постепенно становится все более реальной, обладает большей степенью самодовлеющей, "объективной" реальности и что, с другой стороны, "дух" в этом своем воздействии на "душу" как бы сам облекается в пограничной своей части в "потенциальность", именно выступает как "субъективная жизнь". Мы не должны, вообще говоря, забывать, что понятие "точной границы", непосредственно заимствованное из области пространственных отношений и вполне подходящее также к области чисто логических отношений (отношений между понятиями как определенностями), не приложимо без надлежащих оговорок ни к чему конкретно-реальному и живому - и, тем самым, к реальностям "души" и "духа".
Но это и значит, что именно этим нам открывается трансрациональность отношения между "душой" и "духом". Это отношение - не в меньшей мере, чем отношение "я-ты", - подчинено основоположному, образующему само существо конкретной реальности принципу антиномистического монодуализма - единству раздельности и взаимопроникновения. Мы стоим и здесь перед двоицей, которая вместе с тем есть исконно-нераздельное единство, - или перед единством, которое обнаруживает себя как конкретное, подлинно внутреннее всепронизывающее единство именно в неразрывной сопринадлежности, в неудержимом переливании друг в друга тех двоих, на что оно разделяется.
Но в этом, в сущности, уже содержится единственный возможный и адекватный ответ на вопрос о "трансцендентности" или "имманентности" духа в отношении души. Согласно принципу антиномистического монодуализма, ответ этот может быть только трансрациональным. Дух и трансцендентен, и имманентен душе, и притом не в смысле простой суммированной совместности этих двух отношений, а в смысле их внутреннего сущностного единства, в силу которого мы можем такие сказать, что оба эти определения, в сущности, не выражают адекватно существа отношения, т.е. что дух ни трансцендентен, ни имманентен душе, а стоит к ней в каком-то третьем, уже несказанном отношении. Мы должны и здесь осознать неадекватность, "приблизительность" всех логических определений - в данном случае категорий "трансцендентности" и "имманентности" - и восчувствовать, в немом опыте испытать несказанное своеобразие этого отношения. И мы улавливаем его адекватно, лишь поскольку мы имеем смелость витать над обоими этими логическими определениями - в сфере здесь именно "не исключенного третьего".
Чрезвычайно существенно не только в принципе признать необходимость этого несказанного трансрационального синтеза, но и ясно увидать его во всей его непостижимости или - точнее - беспрепятственно и неискаженно воспринять в себя его откровение. Как уже сказано, осознавая до конца нашу "душевную жизнь", наше непосредственное самобытие, т.е. имея ее как хотя и своеобразную, но все же подлинную реальность, мы уже тем самым вышли за пределы субъективности, т.е. за пределы непосредственного самобытия в его отрешенности, и находимся в области духовного бытия. Имея себя как подлинную реальность, сознавая глубочайший корень или фундамент нашего субъективного самобытия, мы тем самым имеем в себе вместе с собой и нечто внутренне объективное - нечто большее и иное, чем мы сами в нашей субъективности, в образующей наше собственное существо беспочвенности, призрачности, потенциальности нашего чисто душевного бытия. Мы стоим здесь перед парадоксом, который не может и не должен быть устранен и преодолен, а, напротив, должен быть покорно хрипят как таковой, - перед тем парадоксом, что то, что глубочайшим образом имманентно, что раскрывается нам через внутреннее углубление в самих себя и осознание самих себя, - тем самым уже есть трансцендентное.
В пространственном образе этот парадокс можно выразить так, что последняя, самая интимная и, казалось бы, самая "внутренняя" глубина человеческой души находится не просто внутри ее, а скорее уже вне ее самой, - есть сфера, в которую мы проникаем, уже переходя за границы нашего субъективного "я" как такового. Момент "есмь" самосознания "я есмь", самооткровения самого себе лишь мнимым образом есть чистая имманентность, отрешенное пребывание в самом себе; в действительности это "есмь" - именно там, где оно открывается с последней очевидностью и полноценностью как некая объективная реальность, - есть тем самым обнаружение превосходящей меня, мне трансцендентной реальности. "Есмь" есть не "внутреннее состояние" меня самого, а нить, связующая меня с сверхчеловеческой, транссубъективной глубиной реальности. Совершенно так же, как это имеет силу в отношении "я есмь" к реальности как всеединству, и так же в его отношении к "ты еси", это имеет силу и в моем отношении к той модальной форме бытия, которая в качестве "духовной реальности" есть внутренняя основа моего "есмь", дарует ему актуальную реальность, объективность в смысле "значимости". Здесь имеет силу положение, что только в "духе" (в "логосе") - жизнь и что существо жизни есть "свет".
Это трансрациональное соотношение познается опытно в том, что - как это особенно убедительно показывает Достоевский - всюду, где человек пытается замкнуться от трансцендентной реальности, жить только в себе и из себя самого, силой своего субъективного произвола, он именно в силу этого гибнет, становясь рабом и игрушкой трансцендентных сил - именно темных, губительных сил. И притом именно в этом положении, в опыте рабства, подчиненности чуждым силам, с особенной болезненностью и жуткостью узнается чистая трансцендентность - сверхчеловечность и бесчеловечность - этих сил. Ибо именно тогда, когда трансцендентная сила как бы насильно врывается в замыкающийся от нее и мнимо замкнутый внутренний мир чистой субъективности, она врывается как чуждая, враждебная, порабощающая нас, чисто трансцендентная нам сила, которая лишена успокоительного, утешительного момента ее имманентности мне самому, ее интимного сродства со мной и сопринадлежности глубочайшему средоточию моего личного бытия. Напротив, там, где наша душа добровольно раскрыта для мирного соприкосновения с трансцендентным, именно в нормальном, соответствующем существу отношения откровении духовных сил в душевном бытии, в восприятии духовного бытия мы имеем также опыт его глубочайшей имманентности, его, так сказать, мирно-беспрепятственного внедрения в нашу душу и слияния с ней в силу глубочайшего внутреннего сродства между ними и естественной сопринадлежностью их друг к другу. А где духовное начало прорывается в нас в форме некого насильственного взрыва, там тихий животворящий, свет духа превращается в дико бушующее, подавляющее и уничтожающее нашу жизнь адское пламя. Духовная реальность может, конечно, открываться нам или проникать в нас и одновременно в обеих этих формах или на обоих путях, и тогда мы испытываем борьбу в нас "светлых" и "темных" сил, наше сердце становится, как говорит Достоевский, "полем битвы" между "дьяволом" и Богом.
В теснейшей связи с этим трансцендентно-имманентным отношением между духом и душой стоит своеобразная форма откровения духовного бытия. Что реальность духа вообще доступна нам только через ее откровение, это очевидно само собой; дело идет ведь здесь не о предметной реальности, не об овладении посредством познавательного взора субъекта какой-либо реальностью, противостоящей или предстоящей субъекту; трансцендирование есть здесь данное в самом переживании, извнутри, проникновение самой реальности в нас, ее самораскрытие в опыте ее реального воздействия на нас, ее собственной притягательной силы или ее обращенного к нам "призыва". Но характер откровения не есть здесь ни чисто имманентное самооткровение себе самому, как оно образует существо непосредственного самобытия, ни однозначно явственное откровение чисто трансцендентной реальности другому (именно "мне"), как оно дано в откровении "ты". Способ откровения духовного бытия стоит как бы посредине - опять-таки в трансрациональном промежутке - между этими двумя формами откровения. Оно есть одновременно и самооткровение самому себе, и откровение трансцендентной реальности мне - или, как только что указано, ни то, ни другое. (В этом отношении оно сродно опыту бытия "мы", который ведь тоже, как выше было указано, как бы сочетает в себе эти формы откровения или образует некую единую основу обоих.) Именно поэтому духовная реальность не есть для нас с однозначной очевидностью "я сам" хотя она переживается в интимнейшей близи к "я", как бы в глубине последнего и как-то сливается с ним в одно целое - и, с другой стороны, не носит на себе ясно выраженных черт "ты", хотя она испытывается как "голос" во мне, как "призыв", обращенный ко мне, и иногда сознается - по образу сократовского "демона" или "ангела-хранителя" - в форме чего-то "ты-образного". Но духовная реальность не есть и чистое "оно" в смысле безличной глубины или лона безусловного бытия. Для категориальной формы откровения духовной реальности язык именно не нашел соответствующей словесной формы; здесь как бы недостает некого "четвертого лица", которое находилось бы где-то в промежутке между "я", "ты" и "оно" (тогда как "он" есть, как мы уже знаем, лишь "ты", погруженное в стихию "оно"), - примерно подобно тому, как принятая музыкальная шкала тонов не имеет обозначения для интервалов меньше полутона. Это несовершенство грамматической формы, конечно, не должно нас смущать и сбивать с толку; мы должны, напротив, с феноменологической точностью оставаться при осознании этого, словесно не выразимого, своеобразия формы реальности и откровения духовного начала. Это своеобразие, как указано, определяется трансцендентно-имманентным соотношением между "духом" и непосредственным самобытием.
4. Тайна личности