Как обычно, успешную работу венчало награждение орденами. На сей раз оно было особенно обильным. Никита Сергеевич, как правило, в эти дела не вникал, списки готовили ведомства, Президиум ЦК только парафировал награждение. Я случайно присутствовал в тот момент, когда отцу доложили о том, что списки подготовлены, осталось только получить "добро" на оформление Указа в Президиуме Верховного Совета СССР. Дело происходило на даче.
Отец спросил докладывавшего ему помощника, включен ли в список на присвоение звания Героя Социалистического Труда академик Сахаров. К тому времени Андрей Дмитриевич уже был дважды Героем.
Оказалось, фамилия Сахарова отсутствует - он-де не принимал активного участия и, более того, выступал против проведения испытания.
Отец возмутился. И загремел, что это безобразие! Вклад Сахарова в нашу оборону огромен. Пусть у них разные точки зрения, но каждый делает свое дело. Они - как руководители государства, он - как ученый. Хорошо, что они спорят, высказывая, обсуждая разные точки, подходы. В этом шанс совершить меньше ошибок. Они не согласились с Сахаровым, не послушались его, тем более его награждение будет свидетельствовать об уважении правительства к его точке зрения. С такими людьми, как Сахаров, надо говорить, убеждать их, они многого не понимают, живут в своем мире, далеком от перипетий политических и межгосударственных отношений. Но и взгляды Сахарова при всей их наивности интересны. Они идут от сердца, от желания блага всем людям. К ним надо прислушиваться.
Андрей Дмитриевич Сахаров стал трижды Героем Социалистического Труда.
Каждый пошел своим нелегким путем. Наблюдая, будучи в отставке, процесс дальнейшего взаимного отчуждения академика Сахарова и советского руководства, отец переживал, говоря, что с таким человеком надо разговаривать, а не выговаривать ему. Его надо выслушать, поспорить. Только так можно прийти к конструктивному решению, остаться на общих позициях. Они же делают его своим врагом. Это непростительная ошибка.
Во время наших прогулок по тропкам Петрово-Дальнего он не раз возвращался к судьбе Сахарова. Парадоксально, но они оба - и Хрущев, и Сахаров - жили на одинаковом положении диссидентов. Правда, каждый по-своему был не согласен с проводившейся тогда политикой, но не менялось главное: их мысли о том, как сделать наш мир лучше, справедливее, просто никому не были нужны. Было бы куда спокойнее, если бы вообще не существовало ни Хрущева, ни Сахарова, ни многих других, кому в результате не нашлось места на Родине.
И вот теперь мама написала ответ на соболезнование Андрея Дмитриевича, и встал вопрос, как отправить его Сахарову. И хотя адрес был известен, не было сомнений, что по почте письмо не дойдет. Я решил отвезти его сам. Не скрою, мне очень хотелось познакомиться с Андреем Дмитриевичем.
Ехать предстояло далеко, в незнакомый район. В то время за мной опять стали приглядывать, и я не удивился, когда, подъезжая у Сокола к развилке Волоколамского шоссе, углядел две знакомые "Волги".
Я кружил и кружил по Щукинским улицам, а нужная все не находилась. Наконец, расспросив редких прохожих, нашел дом. Подъехать к нему не удалось, не было дороги. Дальше предстояло идти по тропке вокруг дома. Мой "эскорт" остался где-то позади, а может быть, впереди меня ждали их коллеги. Нервничая, я нашел подъезд. У дверей никого. Лишь поднимаясь по лестнице, я услышал внизу чьи-то шаги. На мой звонок быстро отозвались, дверь открылась. Я назвался. Увы, меня ждало разочарование: Андрея Дмитриевича дома не оказалось. Знакомство наше не состоялось. Оставалось передать конверт и ретироваться. У подъезда беседовали два высоких человека в темных демисезонных пальто. Мы "не обратили" друг на друга внимания, каждый занимался своим делом. На обратном пути разглядывать в зеркало заднего вида моих сопровождающих, выискивать их среди других машин не хотелось. И так было ясно, что они тут. Я ехал темными закоулками, чтобы передать выдающемуся ученому благодарность за соболезнование по случаю смерти бывшего главы нашего правительства!..
Впереди нас ждали грустные хлопоты.
В воскресенье мы поехали на Новодевичье кладбище. До этого я там бывал один или два раза. Многое я должен был узнать теперь в этом новом для меня месте. Ведь мне предстояло стать его постоянным посетителем.
Нас ждал директор, фамилия его была Аракчеев. Она меня поразила, поскольку в те дни все совпадения казались мне зловещими. Впоследствии у нас сложились очень добрые отношения. Он оказался чрезвычайно порядочным и принципиальным человеком. К сожалению, когда кладбище закрыли для свободного посещения, он показался начальству не слишком удобным подчиненным - предлагал организовать экскурсии, издать каталог. После бурного партийного собрания появился новый директор кладбища...
Нас проводили к дальней стене. Почти в самом правом углу была вырыта могила, с которой начинался новый ряд. Место мне не понравилось. Я уже думал о памятнике. А тут не подойти, не развернуться. От дорожки могила отделяется непроходимым густым кустарником.
Я спросил, нельзя ли перенести захоронение на широкую аллею, пересекающую территорию кладбища поперек, там было много свободного места. Сейчас там могилы академика Янгеля, бывшего министра финансов Зверева, сына помощника Брежнева Цуканова и других. Мои спутники посовещались и отказали - никак нельзя. Я понял - место слишком заметное и престижное.
- Тогда, может быть, можно выкопать могилу в том же ряду, но ближе к дорожке? - попросил я.
На этот раз возражений не было.
Выкопали новую могилу. Я стоял рядом, пока могильщики не закончили. Ранее предложенная могила недолго оставалась пустой. В декабре того же, 1971 года в нее опустили нашего выдающегося поэта Александра Трифоновича Твардовского...
Закончив дела на кладбище, мы вернулись домой. Все готовились к завтрашнему дню: собирали ордена, мыли тарелки для поминок, расставляли мебель. Мы с Витей искали подходящую к случаю фотографию отца. Подобрав портрет десятилетней давности, принялись запаивать его в полиэтилен, чтобы уберечь от дождей.
Тем временем собирались родственники из других городов. Одни остались в городе ночевать на квартире, другие приехали в Петрово-Дальнее. Дом заполнялся людьми. Вечером опять слушали радио. Во всех странах комментировали смерть Хрущева. Москва по-прежнему хранила молчание.
Надо было расположить всех вновь прибывших на ночлег. Мест не хватало, заняли все диваны, поставили раскладушки. Пустовала только комната отца. Мама предложила мне переночевать на его кровати. Я замялся, мне стало как-то жутко - еще неделю назад здесь спал он... Вслух я ничего не сказал. Лег. Всю ночь продумал об отце, глядел в потолок, вспоминались какие-то эпизоды недавнего прошлого...
В день похорон, в понедельник, 13 сентября, встали рано - надо было успеть в Кунцево до 10 часов. Я поспешил за газетами. В "Правде" без обычного некролога внизу первой страницы мелким шрифтом было напечатано траурное сообщение: "Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР с прискорбием извещают, что 11 сентября 1971 года после тяжелой продолжительной болезни на 78-м году жизни скончался бывший Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущев".
Бросилась в глаза формулировка: в подобных сообщениях писали "с глубоким прискорбием", а здесь ни ЦК, ни Совмину "глубоко" скорбеть не о ком. Потом мне рассказывали, что поначалу вообще хотели ограничиться траурной рамкой на последней странице, но главный редактор якобы категорически запротестовал, пригрозив отставкой, - ведь ему отвечать перед всем миром.
До этого дня информацию о смерти работающего или отставного государственного деятеля всегда сопровождал некролог, помещенный в зависимости от ранга на второй или последней полосе. Сейчас же, похоже, не знали, что писать, а потому решили пойти по самому простому пути - промолчать.
Никто, видимо, тогда не подумал о последствиях, был создан прецедент: появился новый обычай, когда о бывших министрах - персональных пенсионерах некролог сочиняется, а о бывших членах Президиума или Политбюро ЦК персональных пенсионерах некролог не пишется. Так стало принято. С этим впервые столкнулись, когда вслед за отцом умер Андрей Андреевич Андреев. Так хоронили и Булганина, и Кириченко, и Первухина, и многих других...
Мама заставила всех позавтракать - впереди тяжелый день. Кусок не лез в горло, но пришлось подчиниться. Наконец отправились в морг.
По дороге в Кунцево я вдруг задумался о том, что предстоит ставить памятник. Надо найти решение, которое соответствовало бы личности и судьбе отца. Но как это сделать? С чего начать? Я не знаком ни с одним скульптором, чрезвычайно далек от этого мира. Да и кто еще согласится? Одни струсят, с другими он поругался в Манеже. Вряд ли они согласятся...
Подъехали к ритуальному залу прощания в больнице. Небольшое красное кирпичное здание, тесный зальчик, рассчитанный только на родных. Перед зданием собралась толпа - в основном иностранные журналисты. Все сдержанны, предупредительны. Расступились перед нами, не задавая никаких вопросов. Мелькали и знакомые лица друзей. Кувшинов и Аветисян уже предупредили нас, что похороны чисто семейные, государство в этом мероприятии не участвует.
У гроба были только наши венки от родных и близких и скромный венок с надписью на ленте: "Товарищу Н.С.Хрущеву от ЦК КПСС и Совета Министров СССР".
Впрочем, государство все-таки участвовало в похоронах: вокруг было полно сотрудников органов госбезопасности, а в лесочке за забором расположились бронетранспортеры, солдаты в полной выкладке. Расхаживали командиры, что-то докладывавшие по рации. Словом, обстановка боевая.
Наконец все собрались. Было нас немного. Пробраться в тот день к залу прощания оказалось непросто. Мало того что больница далеко от центра города, на подходе к залу начинали проверять документы, и, чтобы пройти дальше, нужно было доказать принадлежность или близость к нашей семье. Остальных просто не пускали.
Все прошли в зал. У гроба - ряд стульев для родных, по стенам тоже стулья. Никто, впрочем, не сел. Зазвучала траурная музыка. Окружив гроб полукругом, стояли родные, группа старых коммунистов, со многими из которых отец работал еще в Донбассе. Пришли наши друзья, мои товарищи по работе, соседи. Журналисты остались за порогом.
Отдельной группой держались официальные лица: управляющий делами ЦК КПСС Г.С.Павлов, еще кто-то, мне незнакомый, возможно, из КГБ.
Отец лежал в гробу строгий, совершенно не похожий на себя, с незнакомым, чужим лицом.
Стоявшая у гроба мама потянула меня за руку. Я наклонился, и она шепотом спросила, не узнавал ли я, где будет митинг и кто будет выступать?
Я отрицательно кивнул головой.
- Пойди узнай, - попросила она.
На ее лице застыло страдание, но она не плакала. Видимо, проблема траурного митинга волновала ее давно. В ее восприятии не укладывались похороны человека, связанного с общественной деятельностью, лишенные обычного в таких случаях ритуала.
Я понимал, что больше всего власти не хотят никаких речей и потому приняли решение о чисто семейных похоронах. В тот момент мне очень не хотелось ссориться с ними, идти поперек, просто не было на это сил, да я и не придавал надгробным речам особого значения. Но мама просила, и в тот момент я, понятно, не мог и подумать, чтобы отказать ей - любая мелочь имела для нее сейчас особое значение.
Я подошел с этим вопросом к Павлову. Он ответил, что так как похороны неофициальные, то и никакого митинга не предусмотрено. С таким ответом я не мог вернуться.
- Вы не будете возражать, если я скажу несколько слов и еще, может быть, кто-нибудь из друзей?
Чувствовалось, что мой собеседник находится в затруднительном положении. Эта миссия ему была явно неприятна, и он, очевидно, решил не выходить за рамки формально полученных указаний. Павлов пожал плечами: "Пожалуйста".
В том, что мне надо говорить, я не сомневался. Еще не зная, будет митинг или нет, на всякий случай я прикидывал, что сказать, искал нужные слова. Но не могу же я выступать один. Подойдя к группе старых коммунистов, я спросил их, кто хотел бы выступить. Они пошушукались, и одна из женщин ответила: "Гаврюша Пилипенко может сказать. Поговори с ним".
Однако Пилипенко отказался, сославшись на больное сердце. Стоявшая рядом маленькая седая женщина - Надежда Диманштейн, тоже знавшая отца еще по Украине, сейчас же предложила свои услуги.
Я хотел найти еще кого-нибудь помоложе, один скажет от старых товарищей, другой от молодого поколения. На глаза мне попались стоявшие вместе Евтушенко и Трунин.
Подходя к ним, я краем глаза отметил нервно курившего поодаль Аджубея. Он стоял в группке кагэбэшников, время от времени перебрасывался с ними какими-то фразами. В тот день он держался особняком, подчеркнуто дистанцировался от происходившего. В зал прощания заходил урывками, в перерывах между сигаретами. Вспомнив недавний приезд Евтушенко к отцу, их долгий разговор, я подумал, что он самая подходящая кандидатура. Я тут же предложил Евгению Александровичу выступить.
Он несколько опешил, но потом сказал, что, по его мнению, это лишнее. "В молчании есть что-то более значительное", - добавил Евтушенко.
С тем же предложением обратился к Трунину. С ним было проще: мы знали друг друга давно. Ему выступать тоже не хотелось. Я понимал его, ведь все это будет зафиксировано, и никто не знает, какими будут последствия.
- Если надо, я выступлю, но совершенно не знаю, о чем говорить. Решай сам, как ты скажешь, так и будет, - сказал Вадим.