- Найдется. Да только у любви, известное дело, дьяк, шипы, колючки, занозы... Опомнюсь я в один недалекий день и пущусь искать по свету своих друзей и не угомонюсь, пока не найду их, особливо дьяка Раду. А то вижу годы проходят, рушатся власти и царства, уходят на бой храбрецы. Один я сиднем сижу. Есть у меня заветная думка: вырваться с корнем и уйти в грозу, туда, где горы сходятся и бьются вершинами.
- Не советовал бы.
- Нет, присоветуй, дьяк. Один ведь раз живем мы на свете. А ежели не совершим ничего, выходит - недостойно жили, недостойно померли.
И Гицэ вытер рукавом слезы сперва на правой, потом на левой щеке.
- Истинный бог, сбрей мне усы, дьяк Раду, - сказал он всхлипывая, коли не пожалую и я туда, куда следуют ваши милости. А когда явлюсь, сжальтесь и не прогоняйте.
Раду Сулицэ задумчиво поглядел на своего приятеля и не сказал ни слова.
На другой день, задолго до назначенного часа, высокий востроносый Гицэ подъехал верхом к телеге Караймана, который заботливо укладывал в нее свежеиспеченные караваи.
- С добрым утром, братец Карайман. Сохрани тебя господь от такой тоски, какая у меня теперь на сердце.
- Понимаю, батяня Гицэ, - мягко отвечал Карайман, - только делать нечего, такова уж судьба ратных людей. Ветер гонит нас к северу. Скоро-скоро будем мы у Порогов.
- А где они, эти Пороги?
- В козацких краях, батяня Ботгрос.
- Эге, слышал я о тех краях, сказывали люди. Вот бы где для меня житье - там, где храбрецы свободу себе добывают. Нет теперь у меня вотчины на земле Давида Всадника, предка моего. А все еще считаю себя рэзешем. Совсем оскудели жители Филипен, до сумы дошли.
При этих словах Карайман хлопнул себя ладонью по лбу.
- Вот беда, батяня Ботгрос! Чуть не забыл я повеления дедушки насчет тебя.
- Какого повеления? Я-то ведь сам приехал искать его милость.
Ничего не ответив, Карайман принялся рыться в телеге, долго искал и наконец протянул Гицэ широкий меч в кожаных ножнах.
- Велено передать тебе сей меч. Носи его при себе.
- Ну, поношу я его, а дальше что?
- Погоди немного, узнаешь. Сперва разыщи Алексу Лису. Потом прибудет дьяк. Понадобитесь деду Петре по одному тайному делу.
Ботгрос гордо принял в руки меч. Вынул его из ножен, оглядел засверкавший на солнце клинок с одной и с другой стороны, попробовал пальцем лезвие.
- Меч древний, - подивился он. - Дозволь спросить, ты и Алексе преподнес такой меч?
- Нет, у Лисы сабля. А это меч.
- С чего же вдруг дедушка отдает мне его в руки? Может, ради того дела, по какому едем? Может, придется кой-кому голову снести?
- Не смейся, батяня Гицэ, и не шути. Раз дед Петря отдает меч в твои руки, значит он тебе верит, стало быть, он на тебя полагается.
- Хе-хе, а я все равно считаю, что заставит он меня снести кой-кому голову.
- Все узнаешь, не беспокойся, как только дед Петря поведет вас в дело.
- Значит, все в порядке, - удовлетворенно заметил Гицэ Ботгрос. Сбрей мне усы, коли не похвалит меня дедушка за то, что я ловко владею мечом. Ну и тяжел же он, братец!
- Богатырской руке - богатырский меч.
- Да, тяжелый. Ну, не беда. Стоит мне раззадориться - я и не почувствую его.
- Зато другие почувствуют, верно?
Пока служители Подковы и мазыла, разгоряченные выпитой прощальной чарой, перекидывались шутками, подъехали верхом дед Петря, дьяк Раду и Алекса Тотырнак. Глаза у них тоже поблескивали. Помимо сабли, дьяк Раду держал поперек седла пищаль, а у луки - короткий лук и колчан со стрелами.
- Доброе утро, - отвечал дед на приветствие мазылского служителя. Подай-ка мне, батяня Гицэ, меч.
С сожалением подчинился мазылский служитель, да делать нечего - отдал меч, с трепетом поглядывая на грозное нахмуренное лицо старика Петри.
- Гицэ и Алекса, ступайте вперед, пришпорьте коней, молчите, ничего не спрашивайте и прямиком, как знаете, скачите к церкви Филипенов. Сейчас колокола оповестят конец обедни. Доскачете - остановитесь. В мгновенье ока мы с дьяком будем рядом.
"Что бы это такое значило? - с удивлением думал Ботгрос. - Может, едут к филипенскому священнику освятить меч? Поглядим, что вытворяет дед, когда подвыпьет".
Гицэ пришпорил своего пегого и поскакал стремя в стремя с Тотырнаком. Вытягивая длинную шею, он вопрошающе глядел на Алексу. Но Алекса только сверкнул на него глазами и насупил брови - молчи, дескать. В это утро Алекса тоже не за ворот лил вино. Они скакали вдоль межевой канавы, отделявшей Дэвидены от Филипен. Гицэ слышал, как сзади скачут за ними дед Петря с дьяком. И чем ближе чуял их, тем чаще пришпоривал свою пегашку.
Вот и церковь, довольно бедная церковь - не на что содержать ее нынешним жителям Филипен; а в старое время, она, как невеста, убрана была. Зазвонили колокола, да так уныло, будто оплакивали минувшее.
- Остановись, Гицэ, - приглушенно крикнул Алекса. - Или хочешь въехать на паперть?
Ботгрос натянул поводья. Оба остановились, застыв, точно каменные.
Хмуро взглянул на них заплывший жиром боярин Вартик, выйдя во всем своем боярском великолепии из бедного филипенского храма. Гицэ и Алекса не сдвинули с места коней, дожидаясь, как было велено, деда и дьяка; тут же прибыли и они и загородили боярину путь. Вартик хотел было обойти их стороной, но грозный окрик деда пригвоздил его к месту.
- Стой, боярин! Мы с посланием к твоей милости.
Вартик остановился как вкопанный в своей долгополой меховой шубе, искоса взглянув на того, кто отдал распоряжение; подумал минуту, затем надел на седеющую голову черную кушму.
- Что это? Государев приказ? - справился он, недоумевая.
Дед обратил к столпившимся прихожанам строгое лицо.
- Отойдите, люди добрые, - проговорил он. - Отойдите к гробнице старого Филипа и не мешайте нам.
Народ поспешно отхлынул назад, до того места, откуда ничего не было слышно, но все было видно.
- Боярин Вартик, - продолжал старик Гынж более спокойным, но все еще гневным голосом. - Мы не посланцы падишаховой куклы. Мы посланцы другого государя и владыки. Бойся его и сними шапку.
Боярин подчинился и нехотя снял кушму. Дед Петря не сводил с него пристального и грозного взгляда.
- Что угодно твоей милости? - пробормотал Вартик.