- Деньги - что ляшские паны, - кивнул Алекса. - Как звать-то тебя, хозяин?
- Иосиф Долговяз, купец. Изволь взглянуть на меня, какой я сухопарый... Ноги, однако, у меня быстрые: весь Ямполь обойду, пока наш поп успеет панихиду отслужить.
Подъехали и остальные всадники и весело рассмеялись. Из крытой телеги высунул бороду его преподобие отец Агафангел и тоже посмеялся, услышав такое прозвище.
Вслед за тем приезжим стало известно, что, помимо длинных и ловких ног, у хозяина есть еще и добрая водка, закупоренная в тот год, когда сбежал из Кракова к себе на родину французский король Генрих. Купцы спешились, бородатый отец Агафангел обошел несколько раз вокруг телеги и коней, и все устроилось: коням задали корм, да и люди не были обижены едой и питьем.
Больше всего оказали они честь пресловутой водке времен сбежавшего французского короля, так как в ту осень из-за страшной звезды с огненным опахалом запасы горилки поисчерпались. А когда другие приезжие остановились под висевшей у ворот охапкой сена, Долговяз встретил их весьма гордо и холодно, не желая расстаться с новыми своими приятелями, с которыми он пировал. Беднягам оставалось лишь с завистью поглядеть на баклаги, чарки и копченую колбасу, именуемую "розой", и, скорбя душой, поспешить несолоно хлебавши на ярмарку.
А преподобный Агафангел, благословив дом и хозяйские амбары, завел за столом разговор с хозяином и пожелал узнать у него, какие чужеземцы жительствуют в Ямполе. Город зело благолепный и приятный, недаром родной дядюшка Агафангела, когда-то приезжавший сюда из Молдовы, говаривал, что жил он тут хорошо, с горожанами ладил и всему радовался. Будь он жив, то радовался бы, конечно, и теперь. Но так как дядюшка отдал богу душу, то уже не может более радоваться.
- А как звали дядюшку? - тотчас спросил любопытный хозяин заезжего двора Иосиф Долговяз.
- Звали его Некита Гырбову.
Доминте рассмеялся; старший брат его сделал большие глаза и на миг задумался - не сказать ли, что сей Некита Гырбову, слава богу, жив. Старый родитель его, мельник, приказал долго жить, нету его больше на свете, а Некита Гырбову здравствует.
- Что ж, может, и было, как ты говоришь, - промолвил корчмарь Иосиф Долговяз. - А по сему случаю выпьем за здоровье живых и за упокой души усопших. Вот уж двадцать лет, как я живу в Ямполе, и не помню, чтобы встречался в нашем городе какой-нибудь Некита або Гырбову. Не больно-то селятся у нас чужаки. Одному только молдавскому боярину нивесть отчего приглянулось тут. Живет года два в пустом доме один как перст; только и людей при нем, что немая старуха кухарка. Редко-редко заедет к нему какой-нибудь всадник, да, видно, не встречает радушного приема и живо убирается восвояси. За два года трижды навещал нашего боярина поп с той стороны, из Тигины.
- А как же ты знаешь, друг Иосиф, что именно из Тигины?
- Да откуда же еще ему быть, раз он турецкий поп?
- Так, может, он из Бендер?
Иосиф Долговяз от души хохотал, радуясь, что востроносый путник с быстрыми искорками в глазах не ведает, что Тигина и Бендеры - один и тот же город. Ведь говорят в народе:
Тигина - город христианский,
Бендеры же - навоз султанский...
Поговаривают, будто молдавский боярин Гаврил Чохорану хочет перейти в турецкую веру.
- Ну, уж это неправда, - высказал свое мнение Алекса.
- Ей-ей, истинная правда! Провалиться мне не этом месте!
- Не сосед же ты ему. Где тебе заглядывать к нему во двор и вести счет басурманским попам.
- Не сосед, да и недалеко живу.
- Ладно, пусть будет по-твоему, друг Иосиф, - согласился Алекса. Нам-то что за дело до молдавских бояр?
После трапезы благочестивый Агафангел нашел через улицу от подворья Иосифа Долговяза обиталище его милости Гаврила Чохорану, молдавского боярина. То была незавидная хата со ставнями, стоявшая посреди обнесенного высоким частоколом плодового сада. Ворота оказались запертыми. "Однако же, - размышлял благочестивый Агафангел, - сей боярин пока еще веры не переменил и зовется все так же - Гаврилом. А раз он христианин, то не может быть того, чтобы нынче он не пошел к обедне".
Невдалеке виднелась звонница. Агафангел направился туда и, как добрый христианин, которому в праздники некуда спешить, степенно вошел под своды храма. Богомольцев там было изрядно. Слышались звуки церковных песнопений. Монах поискал глазами и сквозь легкую пелену дыма от кадила увидел справа, около амвона, того человека, которого искал.
Его милость Гаврил Чохорану размашисто крестился: сперва прикладывал сложенные персты правой руки ко лбу у белой ниточки пробора, потом опускал их ниже кожаного широкого пояса, затем касался широкого воротника шубы справа налево и, сгибаясь в глубоком поклоне, дотрагивался рукой до каменной плиты.
"Когда-то он еще сделается турком, а покамест, видно, православный, рассуждал Агафангел. - Что-то мне как будто знаком сей верный боярин усопшего государя нашего Иона Водэ. Люди добрые, так ведь это же Гаврил Пожар из Бухэешт! Знавал я его в ту пору, когда он был рэзешским атаманом при Богдэнуцэ, сыне господаря Лэпушняну. Потом привелось слышать, будто стал он каким-то чином в Романской крепости".
Боярин Гаврил Чохорану высок и статен; в пятьдесят лет рыжие кудри у него только еще начинают серебриться у висков. А круглая борода и подстриженные усы сразу приводят на память его старую деревенскую кличку Пожар.
Вот он, стало быть, тот самый рэзешский атаман, а потом господарский служитель, от которого принял народ столько муки. Грозно глядел он на бедняков из-под этой рыжей копны волос, и неимущий люд не дерзал к нему приблизиться, опасаясь его арапника.
Понравился, знать, Иону Водэ добрый всадник и крепкая сабля.
Вот он пробирается к выходу. Стоял в божьем храме, а мыслями, знамо дело, уносился к Вельзевулу. Пойдем-ка за ним до дому, поглядим, как он запирает изнутри ворота. А потом дадим знать Алексе и остальным, да заодно и исповедуемся, а то как бы не дать маху, не записал бы зря святой Петр за мной лишний грех в небесной своей истрепанной книжице.
Благочестивый Агафангел воротился на подворье Иосифа Долговяза и повел совет с Алексой Лисой подле телеги, запрягая при этом одну пару коней, а другую привязывая к задку телеги.
- Ты, Алекса, разумнее меня. Доложу я тебе вот что: сей боярин Чохорану не кто иной, как Гаврил Пожар из Бухэешт. Ничего я про то не ведал, а как увидел его в церкви, сразу узнал. Я и до дому проводил его.
- Неужто это Гаврил Пожар, брат Агафангел? Тогда и я знаю его. За себя-то мстить не буду, а мог бы припомнить ему, как, будучи служителем Богдэнуцэ Водэ, огрел он меня плетью со свинцовым наконечником. Такая уж напасть в бедной нашей Молдове - мертвечиной несет от тех, кто с волками да с воронами водится. Горе тому, кто родителей и братьев забывает и, отдалившись от них, становится их ворогом и палачом.
- А не совершаем ли мы грех, брат Алекса?
- Да мы не станем обижать его, как он нас обижал. Государь Никоарэ сам учинит над ним суд. А мы только окружим его и с этого часа не дадим ему покоя, пока не схватим.
Алекса Лиса распорядился вывести телегу со двора и поставить ее в переулке по соседству с домом боярина, а коли понадобится, то убрать ее оттуда - смотря по обстоятельствам. Благочестивый Агафангел и Копье будто чинят какую-то поломку, торопливо и сердито возятся у колеса, на виду у мимо идущих торговцев. Братья Гырбову тоже делом заняты: прохаживаются от постоялого двора до того же самого переулочка и обратно; и Алекса будет тут неподалеку.
"Его сиятельство Пожар", как, ухмыляясь, называл боярина Агафангел, вышел из кованых своих ворот лишь в сумерках; он был в шубе и с посохом. Захлопнул калитку и, остановившись на мгновенье, крикнул что-то служанке, оставшейся за воротами, затем, постукивая посохом о мостовую, направился ровной и быстрой поступью вдоль улицы на восток. В переулке все укрылись в тени.
В конце улицы боярин Гаврил повернул влево и тут же, перейдя мостик, перекинутый через канаву, остановился около купеческого дома. Лишь только его посох застучал по мостику, отворилась дверь и в полосе света, протянувшейся из нее, на пороге показалась молодая еще женщина. Боярин двинулся к ней. Она отступила в сени. Дверь затворилась. Дом с запертыми ставнями погрузился во тьму.
Около девяти часов звякнула железная щеколда и Гаврил Пожар вышел на улицу. Его провожала та же самая женщина. Сделав несколько шагов, они остановились и, подняв голову, стали смотреть на восточный край неба, затянутый тучами. Месяц светил из-за облаков бледным светом. Кометы еще не было видно - звезда с опахалом должна была показаться позже, к полуночи, между созвездиями Утиное Гнездо и Орел. Боярин пробормотал что-то на прощанье, женщина ответила тонким голоском и торопливо вернулась к открытой настежь двери. Гаврил Чохорану направился домой и, свернув за угол, зашагал к западному концу улицы.
Лишь только он подошел к переулку, рядом с его милостью появились две тени. Боярин попытался было крикнуть. Но не успел издать ни звука, ибо тень, возникшая справа, заткнула ему рот кляпом. Он напряг все силы, пытаясь вырваться - третья черная фигура схватила его в охапку и вывернула ему руки назад. Невидимый уличный сторож стучал где-то деревянной колотушкой по доске, висевшей у него на шее; потом он хриплым голосом поведал горожанам, что на земле мир и покой, а времени девять часов вечера.
На соборной колокольне, возвышавшейся в середине города, пробило девять.
А в это время его милость Гаврила Чохорану торопливо внесли в переулок и, точно бревно, взгромоздили на телегу. За ним, продолжая опутывать и затягивать его веревкой, полез Копье. Боярин глухо стонал и в бешенстве напрягал все силы, пытаясь освободиться. Потом внезапно стих. Кони в упряжке рванули телегу. Трое всадников окружили ее. Во дворах, перекликаясь, запели петухи; до пыркэлаба звуки эти долетали все более отдаленно и глухо.
По распоряжению Елисея Покотило всадники с телегой должны были остановиться в указанной им долине, у родника, бившего под горой, на лесной опушке. Оттуда было далеко до шляха, только пахари да пастухи заглядывали сюда летом, а в ноябрьскую пору вокруг было безлюдье. Покотило знал это место и хорошо все растолковал Алексе, чтобы тот не заблудился. Посоветовал еще спросить дорогу на окраине пятой деревни, стоявшей на пути из Ямполя к Бугу. Но Тотырнак и сам не дремал. Никого не расспрашивая, он после этой пятой деревни без особого труда разыскал родник. Пустынный, далекий от селений уголок был удобен для привала отряда деда Елисея. Старик и Алекса условились там встретиться. Если до четверга Алексы не оказалось бы в условленном месте встречи, дед Елисей намеревался сам отправиться в Ямполь узнать, отчего не ладится дело. Но все удалось на славу, в то "лето святых архангелов" удача сопутствовала Никоарэ. Всю ночь провели в пути, а под утро телега подъехала к роднику. Он бил из земли у подножия высокого холма, поросшего лесом, и, наполняя по дороге три сруба и водопойную колоду, могучей струей лился в каменный водоем. Пятеро воинов выбрали в дубняке укромное место. Они соскочили на землю и вытащили из телеги свою добычу. Всходило солнце, по всему холму сверкал серебряный иней. На вершины вековых дубов прилетели сороки и повели меж собой шумную перебранку.
Его милость боярин Гаврил был помят и измучен бессонной ночью и дорожной тряской. Хотя Копье вытащил у него кляп изо рта, он молчал, должно быть, онемел от страха. Еле выдавил из себя невнятный возглас: "Воды! Воды!"
Копье, жалостливая душа, помог ему добраться до родника, боярин утолил жажду и умыл лицо ключевой водой.
- Ох, - простонал он, воротясь к телеге, - лютая смерть уготована мне!
- Отчего ты так говоришь, боярин? - спросил Алекса, пристально глядя на него. - Иль ты в чем повинен перед государем Никоарэ?
- Да ни в чем я не повинен, - слезливо отвечал боярин. - Вижу только, поступаете со мной, ровно я разбойник какой!
- Опять не так, боярин, говоришь! Обиды и увечья мы тебе не чинили. Голова у тебя цела на плечах, и невредим ты остался. Одно только: покорись и предстань на суд перед государем.